Капитанская дочка читать онлайн. Капитанская дочка
Береги честь смолоду.
Глава I
Сержант гвардии
– Был бы гвардии он завтра ж капитан.
– Того не надобно; пусть в армии послужит.
– Изрядно сказано! пускай его потужит…
………………………………………………………
Да кто его отец?
Отец мой, Андрей Петрович Гринев, в молодости своей служил при графе Минихе и вышел в отставку премьер-майором в 17… году. С тех пор жил он в своей Симбирской деревне, где и женился на девице Авдотье Васильевне Ю., дочери бедного тамошнего дворянина. Нас было девять человек детей. Все мои братья и сестры умерли во младенчестве.
Матушка была еще мною брюхата, как уже я был записан в Семеновский полк сержантом, по милости майора гвардии князя Б., близкого нашего родственника. Если б паче всякого чаяния матушка родила дочь, то батюшка объявил бы куда следовало о смерти неявившегося сержанта, и дело тем бы и кончилось. Я считался в отпуску до окончания наук. В то время воспитывались мы не по-нонешнему. С пятилетнего возраста отдан я был на руки стремянному Савельичу, за трезвое поведение пожалованному мне в дядьки. Под его надзором на двенадцатом году выучился я русской грамоте и мог очень здраво судить о свойствах борзого кобеля. В это время батюшка нанял для меня француза, мосье Бопре, которого выписали из Москвы вместе с годовым запасом вина и прованского масла. Приезд его сильно не понравился Савельичу. «Слава богу, – ворчал он про себя, – кажется, дитя умыт, причесан, накормлен. Куда как нужно тратить лишние деньги и нанимать мусье, как будто и своих людей не стало!»
Бопре в отечестве своем был парикмахером, потом в Пруссии солдатом, потом приехал в Россию pour être outchitel, не очень понимая значение этого слова. Он был добрый малый, но ветрен и беспутен до крайности. Главною его слабостию была страсть к прекрасному полу; нередко за свои нежности получал он толчки, от которых охал по целым суткам. К тому же не был он (по его выражению) и врагом бутылки, то есть (говоря по-русски) любил хлебнуть лишнее. Но как вино подавалось у нас только за обедом, и то по рюмочке, причем учителя обыкновенно и обносили, то мой Бопре очень скоро привык к русской настойке и даже стал предпочитать ее винам своего отечества, как не в пример более полезную для желудка. Мы тотчас поладили, и хотя по контракту обязан он был учить меня по-французски, по-немецки и всем наукам, но он предпочел наскоро выучиться от меня кое-как болтать по-русски, – и потом каждый из нас занимался уже своим делом. Мы жили душа в душу. Другого ментора я и не желал. Но вскоре судьба нас разлучила, и вот по какому случаю.
Прачка Палашка, толстая и рябая девка, и кривая коровница Акулька как-то согласились в одно время кинуться матушке в ноги, винясь в преступной слабости и с плачем жалуясь на мусье, обольстившего их неопытность. Матушка шутить этим не любила и пожаловалась батюшке. У него расправа была коротка. Он тотчас потребовал каналью француза. Доложили, что мусье давал мне свой урок. Батюшка пошел в мою комнату. В это время Бопре спал на кровати сном невинности. Я был занят делом. Надобно знать, что для меня выписана была из Москвы географическая карта. Она висела на стене безо всякого употребления и давно соблазняла меня шириною и добротою бумаги. Я решился сделать из нее змей и, пользуясь сном Бопре, принялся за работу. Батюшка вошел в то самое время, как я прилаживал мочальный хвост к Мысу Доброй Надежды. Увидя мои упражнения в географии, батюшка дернул меня за ухо, потом подбежал к Бопре, разбудил его очень неосторожно и стал осыпать укоризнами. Бопре в смятении хотел было привстать и не мог: несчастный француз был мертво пьян. Семь бед, один ответ. Батюшка за ворот приподнял его с кровати, вытолкал из дверей и в тот же день прогнал со двора, к неописанной радости Савельича. Тем и кончилось мое воспитание.
Я жил недорослем, гоняя голубей и играя в чехарду с дворовыми мальчишками. Между тем минуло мне шестнадцать лет. Тут судьба моя переменилась.
Однажды осенью матушка варила в гостиной медовое варенье, а я, облизываясь, смотрел на кипучие пенки. Батюшка у окна читал Придворный календарь, ежегодно им получаемый. Эта книга имела всегда сильное на него влияние: никогда не перечитывал он ее без особенного участия, и чтение это производило в нем всегда удивительное волнение желчи. Матушка, знавшая наизусть все его свычаи и обычаи, всегда старалась засунуть несчастную книгу как можно подалее, и таким образом Придворный календарь не попадался ему на глаза иногда по целым месяцам. Зато, когда он случайно его находил, то, бывало, по целым часам не выпускал уж из своих рук. Итак, батюшка читал Придворный календарь, изредка пожимая плечами и повторяя вполголоса: «Генерал-поручик!.. Он у меня в роте был сержантом!.. Обоих российских орденов кавалер!.. А давно ли мы…» Наконец батюшка швырнул календарь на диван и погрузился в задумчивость, не предвещавшую ничего доброго.
Вдруг он обратился к матушке: «Авдотья Васильевна, а сколько лет Петруше?»
– Да вот пошел семнадцатый годок, – отвечала матушка. – Петруша родился в тот самый год, как окривела тетушка Настасья Герасимовна, и когда еще…
«Добро, – прервал батюшка, – пора его в службу. Полно ему бегать по девичьим да лазить на голубятни».
Мысль о скорой разлуке со мною так поразила матушку, что она уронила ложку в кастрюльку и слезы потекли по ее лицу. Напротив того, трудно описать мое восхищение. Мысль о службе сливалась во мне с мыслями о свободе, об удовольствиях петербургской жизни. Я воображал себя офицером гвардии, что, по мнению моему, было верхом благополучия человеческого.
Батюшка не любил ни переменять свои намерения, ни откладывать их исполнение. День отъезду моему был назначен. Накануне батюшка объявил, что намерен писать со мною к будущему моему начальнику, и потребовал пера и бумаги.
– Не забудь, Андрей Петрович, – сказала матушка, – поклониться и от меня князю Б.; я, дескать, надеюсь, что он не оставит Петрушу своими милостями.
– Что за вздор! – отвечал батюшка нахмурясь. – К какой стати стану я писать к князю Б.?
– Да ведь ты сказал, что изволишь писать к начальнику Петруши.
– Ну, а там что?
– Да ведь начальник Петрушин – князь Б. Ведь Петруша записан в Семеновский полк.
– Записан! А мне какое дело, что он записан? Петруша в Петербург не поедет. Чему научится он, служа в Петербурге? мотать да повесничать? Нет, пускай послужит он в армии, да потянет лямку, да понюхает пороху, да будет солдат, а не шаматон. Записан в гвардии! Где его пашпорт? подай его сюда.
Матушка отыскала мой паспорт, хранившийся в ее шкатулке вместе с сорочкою, в которой меня крестили, и вручила его батюшке дрожащею рукою. Батюшка прочел его со вниманием, положил перед собою на стол и начал свое письмо.
Любопытство меня мучило: куда ж отправляют меня, если уж не в Петербург? Я не сводил глаз с пера батюшкина, которое двигалось довольно медленно. Наконец он кончил, запечатал письмо в одном пакете с паспортом, снял очки и, подозвав меня, сказал: «Вот тебе письмо к Андрею Карловичу Р., моему старинному товарищу и другу. Ты едешь в Оренбург служить под его начальством».
Итак, все мои блестящие надежды рушились! Вместо веселой петербургской жизни ожидала меня скука в стороне глухой и отдаленной. Служба, о которой за минуту думал я с таким восторгом, показалась мне тяжким несчастьем. Но спорить было нечего! На другой день поутру подвезена была к крыльцу дорожная кибитка; уложили в нее чемодан, погребец с чайным прибором и узлы с булками и пирогами, последними знаками домашнего баловства. Родители мои благословили меня. Батюшка сказал мне: «Прощай, Петр. Служи верно, кому присягнешь; слушайся начальников; за их лаской не гоняйся; на службу не напрашивайся; от службы не отговаривайся; и помни пословицу: береги платье снову, а честь смолоду». Матушка в слезах наказывала мне беречь мое здоровье, а Савельичу смотреть за дитятей. Надели на меня заячий тулуп, а сверху лисью шубу. Я сел в кибитку с Савельичем и отправился в дорогу, обливаясь слезами.
В ту же ночь приехал я в Симбирск, где должен был пробыть сутки для закупки нужных вещей, что и было поручено Савельичу. Я остановился в трактире. Савельич с утра отправился по лавкам. Соскуча глядеть из окна на грязный переулок, я пошел бродить по всем комнатам. Вошед в биллиардную, увидел я высокого барина, лет тридцати пяти, с длинными черными усами, в халате, с кием в руке и с трубкой в зубах. Он играл с маркером, который при выигрыше выпивал рюмку водки, а при проигрыше должен был лезть под биллиард на четверинках. Я стал смотреть на их игру. Чем долее она продолжалась, тем прогулки на четверинках становились чаще, пока, наконец, маркер остался под биллиардом. Барин произнес над ним несколько сильных выражений в виде надгробного слова и предложил мне сыграть партию. Я отказался по неумению. Это показалось ему, по-видимому, странным. Он поглядел на меня как бы с сожалением; однако мы разговорились. Я узнал, что его зовут Иваном Ивановичем Зуриным, что он ротмистр ** гусарского полку и находится в Симбирске при приеме рекрут, а стоит в трактире. Зурин пригласил меня отобедать с ним вместе чем бог послал, по-солдатски. Я с охотою согласился. Мы сели за стол. Зурин пил много и потчевал и меня, говоря, что надобно привыкать ко службе; он рассказывал мне армейские анекдоты, от которых я со смеху чуть не валялся, и мы встали из-за стола совершенными приятелями. Тут вызвался он выучить меня играть на биллиарде. «Это, – говорил он, – необходимо для нашего брата служивого. В походе, например, придешь в местечко – чем прикажешь заняться? Ведь не все же бить жидов. Поневоле пойдешь в трактир и станешь играть на биллиарде; а для того надобно уметь играть!» Я совершенно был убежден и с большим прилежанием принялся за учение. Зурин громко ободрял меня, дивился моим быстрым успехам и, после нескольких уроков, предложил мне играть в деньги, по одному грошу, не для выигрыша, а так, чтоб только не играть даром, что, по его словам, самая скверная привычка. Я согласился и на то, а Зурин велел подать пуншу и уговорил меня попробовать, повторяя, что к службе надобно мне привыкать; а без пуншу, что и служба! Я послушался его. Между тем игра наша продолжалась. Чем чаще прихлебывал я от моего стакана, тем становился отважнее. Шары поминутно летали у меня через борт; я горячился, бранил маркера, который считал бог ведает как, час от часу умножал игру, словом – вел себя как мальчишка, вырвавшийся на волю. Между тем время прошло незаметно. Зурин взглянул на часы, положил кий и объявил мне, что я проиграл сто рублей. Это меня немножко смутило. Деньги мои были у Савельича. Я стал извиняться. Зурин меня прервал: «Помилуй! Не изволь и беспокоиться. Я могу и подождать, а покамест поедем к Аринушке».
Что прикажете? День я кончил так же беспутно, как и начал. Мы отужинали у Аринушки. Зурин поминутно мне подливал, повторяя, что надобно к службе привыкать. Встав из-за стола, я чуть держался на ногах; в полночь Зурин отвез меня в трактир.
Савельич встретил нас на крыльце. Он ахнул, увидя несомненные признаки моего усердия к службе. «Что это, сударь, с тобою сделалось? – сказал он жалким голосом, – где ты это нагрузился? Ахти господи! отроду такого греха не бывало!» – «Молчи, хрыч! – отвечал я ему, запинаясь, – ты, верно, пьян, пошел спать… и уложи меня».
На другой день я проснулся с головною болью, смутно припоминая себе вчерашние происшествия. Размышления мои прерваны были Савельичем, вошедшим ко мне с чашкою чая. «Рано, Петр Андреич, – сказал он мне, качая головою, – рано начинаешь гулять. И в кого ты пошел? Кажется, ни батюшка, ни дедушка пьяницами не бывали; о матушке и говорить нечего: отроду, кроме квасу, в рот ничего не изволила брать. А кто всему виноват? проклятый мусье. То и дело, бывало, к Антипьевне забежит: „Мадам, же ву при, водкю“. Вот тебе и же ву при! Нечего сказать: добру наставил, собачий сын. И нужно было нанимать в дядьки басурмана, как будто у барина не стало и своих людей!»
Мне было стыдно. Я отвернулся и сказал ему: «Поди вон, Савельич; я чаю не хочу». Но Савельича мудрено было унять, когда, бывало, примется за проповедь. «Вот видишь ли, Петр Андреич, каково подгуливать. И головке-то тяжело, и кушать-то не хочется. Человек пьющий ни на что не годен… Выпей-ка огуречного рассолу с медом, а всего бы лучше опохмелиться полстаканчиком настойки. Не прикажешь ли?»
В это время мальчик вошел и подал мне записку от И. И. Зурина. Я развернул ее и прочел следующие строки:
«Любезный Петр Андреевич, пожалуйста, пришли мне с моим мальчиком сто рублей, которые ты мне вчера проиграл. Мне крайняя нужда в деньгах.
Готовый ко услугам
Иван Зурин».
Делать было нечего. Я взял на себя вид равнодушный и, обратясь к Савельичу, который был и денег, и белья, и дел моих рачитель , приказал отдать мальчику сто рублей. «Как! зачем?» – спросил изумленный Савельич. «Я их ему должен», – отвечал я со всевозможной холодностию. «Должен! – возразил Савельич, час от часу приведенный в большее изумление, – да когда же, сударь, успел ты ему задолжать? Дело что-то не ладно. Воля твоя, сударь, а денег я не выдам».
Я подумал, что если в сию решительную минуту не переспорю упрямого старика, то уж в последствии времени трудно мне будет освободиться от его опеки, и, взглянув на него гордо, сказал: «Я твой господин, а ты мой слуга. Деньги мои. Я их проиграл, потому что так мне вздумалось. А тебе советую не умничать и делать то, что тебе приказывают».
Савельич так был поражен моими словами, что сплеснул руками и остолбенел. «Что же ты стоишь!» – закричал я сердито. Савельич заплакал. «Батюшка Петр Андреич, – произнес он дрожащим голосом, – не умори меня с печали. Свет ты мой! послушай меня, старика: напиши этому разбойнику, что ты пошутил, что у нас и денег-то таких не водится. Сто рублей! Боже ты милостивый! Скажи, что тебе родители крепко-накрепко заказали не играть, окроме как в орехи…» – «Полно врать, – прервал я строго, – подавай сюда деньги или я тебя взашеи прогоню».
Савельич поглядел на меня с глубокой горестью и пошел за моим долгом. Мне было жаль бедного старика; но я хотел вырваться на волю и доказать, что уж я не ребенок. Деньги были доставлены Зурину. Савельич поспешил вывезти меня из проклятого трактира. Он явился с известием, что лошади готовы. С неспокойной совестию и с безмолвным раскаянием выехал я из Симбирска, не простясь с моим учителем и не думая с ним уже когда-нибудь увидеться.
Глава II
Вожатый
Сторона ль моя, сторонушка,
Сторона незнакомая!
Что не сам ли я на тебя зашел,
Что не добрый ли да меня конь завез:
Завезла меня, доброго молодца,
Прытость, бодрость молодецкая
И хмелинушка кабацкая.
Старинная песня
Дорожные размышления мои были не очень приятны. Проигрыш мой, по тогдашним ценам, был немаловажен. Я не мог не признаться в душе, что поведение мое в симбирском трактире было глупо, и чувствовал себя виноватым перед Савельичем. Все это меня мучило. Старик угрюмо сидел на облучке, отворотясь от меня, и молчал, изредка только покрякивая. Я непременно хотел с ним помириться и не знал с чего начать. Наконец я сказал ему: «Ну, ну, Савельич! полно, помиримся, виноват; вижу сам, что виноват. Я вчера напроказил, а тебя напрасно обидел. Обещаюсь вперед вести себя умнее и слушаться тебя. Ну, не сердись; помиримся».
– Эх, батюшка Петр Андреич! – отвечал он с глубоким вздохом. – Сержусь-то я на самого себя; сам я кругом виноват. Как мне было оставлять тебя одного в трактире! Что делать? Грех попутал: вздумал забрести к дьячихе, повидаться с кумою. Так-то: зашел к куме, да засел в тюрьме. Беда да и только! Как покажусь я на глаза господам? что скажут они, как узнают, что дитя пьет и играет.
Чтоб утешить бедного Савельича, я дал ему слово впредь без его согласия не располагать ни одною копейкою. Он мало-помалу успокоился, хотя все еще изредка ворчал про себя, качая головою: «Сто рублей! легко ли дело!»
Я приближался к месту моего назначения. Вокруг меня простирались печальные пустыни, пересеченные холмами и оврагами. Все покрыто было снегом. Солнце садилось. Кибитка ехала по узкой дороге, или точнее по следу, проложенному крестьянскими санями. Вдруг ямщик стал посматривать в сторону и, наконец, сняв шапку, оборотился ко мне и сказал: «Барин, не прикажешь ли воротиться?»
– Это зачем?
– Время ненадежно: ветер слегка подымается; вишь, как он сметает порошу.
– Что ж за беда!
– А видишь там что? (Ямщик указал кнутом на восток.)
– Я ничего не вижу, кроме белой степи да ясного неба.
– А вон – вон: это облачко.
Я увидел в самом деле на краю неба белое облачко, которое принял было сперва за отдаленный холмик. Ямщик изъяснил мне, что облачко предвещало буран.
Я слыхал о тамошних метелях и знал, что целые обозы бывали ими занесены. Савельич, согласно со мнением ямщика, советовал воротиться. Но ветер показался мне не силен; я понадеялся добраться заблаговременно до следующей станции и велел ехать скорее.
Ямщик поскакал; но все поглядывал на восток. Лошади бежали дружно. Ветер между тем час от часу становился сильнее. Облачко обратилось в белую тучу, которая тяжело подымалась, росла и постепенно облегала небо. Пошел мелкий снег – и вдруг повалил хлопьями. Ветер завыл; сделалась метель. В одно мгновение темное небо смешалось со снежным морем. Все исчезло. «Ну, барин, – закричал ямщик, – беда: буран!..»
Я выглянул из кибитки: все было мрак и вихорь. Ветер выл с такой свирепой выразительностию, что казался одушевленным; снег засыпал меня и Савельича; лошади шли шагом – и скоро стали. «Что же ты не едешь?» – спросил я ямщика с нетерпением. «Да что ехать? – отвечал он, слезая с облучка, – невесть и так куда заехали: дороги нет, и мгла кругом». Я стал было его бранить. Савельич за него заступился: «И охота было не слушаться, – говорил он сердито, – воротился бы на постоялый двор, накушался бы чаю, почивал бы себе до утра, буря б утихла, отправились бы далее. И куда спешим? Добро бы на свадьбу!» Савельич был прав. Делать было нечего. Снег так и валил. Около кибитки подымался сугроб. Лошади стояли, понуря голову и изредка вздрагивая. Ямщик ходил кругом, от нечего делать улаживая упряжь. Савельич ворчал; я глядел во все стороны, надеясь увидеть хоть признак жила или дороги, но ничего не мог различить, кроме мутного кружения метели… Вдруг увидел я что-то черное. «Эй, ямщик! – закричал я, – смотри: что там такое чернеется?» Ямщик стал всматриваться. «А бог знает, барин, – сказал он, садясь на свое место, – воз не воз, дерево не дерево, а кажется, что шевелится. Должно быть, или волк, или человек». Я приказал ехать на незнакомый предмет, который тотчас и стал подвигаться нам навстречу. Через две минуты мы поровнялись с человеком. «Гей, добрый человек! – закричал ему ямщик. – Скажи, не знаешь ли, где дорога?»
– Дорога-то здесь; я стою на твердой полосе, – отвечал дорожный, – да что толку?
– Послушай, мужичок, – сказал я ему, – знаешь ли ты эту сторону? Возьмешься ли ты довести меня до ночлега?
– Сторона мне знакомая, – отвечал дорожный, – слава богу, исхожена и изъезжена вдоль и поперек. Да вишь какая погода: как раз собьешься с дороги. Лучше здесь остановиться да переждать, авось буран утихнет да небо прояснится: тогда найдем дорогу по звездам.
Его хладнокровие ободрило меня. Я уж решился, предав себя божией воле, ночевать посреди степи, как вдруг дорожный сел проворно на облучок и сказал ямщику: «Ну, слава богу, жило недалеко; сворачивай вправо да поезжай».
– А почему ехать мне вправо? – спросил ямщик с неудовольствием. – Где ты видишь дорогу? Небось: лошади чужие, хомут не свой, погоняй не стой. – Ямщик казался мне прав. «В самом деле, – сказал я, – почему думаешь ты, что жило недалече?» – «А потому, что ветер оттоле потянул, – отвечал дорожный, – и я слышу, дымом пахнуло; знать, деревня близко». Сметливость его и тонкость чутья меня изумили. Я велел ямщику ехать. Лошади тяжело ступали по глубокому снегу. Кибитка тихо подвигалась, то въезжая на сугроб, то обрушаясь в овраг и переваливаясь то на одну, то на другую сторону. Это похоже было на плавание судна по бурному морю. Савельич охал, поминутно толкаясь о мои бока. Я опустил циновку, закутался в шубу и задремал, убаюканный пением бури и качкою тихой езды.
Мне приснился сон, которого никогда не мог я позабыть и в котором до сих пор вижу нечто пророческое, когда соображаю с ним странные обстоятельства моей жизни. Читатель извинит меня: ибо, вероятно, знает по опыту, как сродно человеку предаваться суеверию, несмотря на всевозможное презрение к предрассудкам.
Я находился в том состоянии чувств и души, когда существенность, уступая мечтаниям, сливается с ними в неясных видениях первосония. Мне казалось, буран еще свирепствовал и мы еще блуждали по снежной пустыне… Вдруг увидел я ворота и въехал на барский двор нашей усадьбы. Первою мыслию моею было опасение, чтоб батюшка не прогневался на меня за невольное возвращение под кровлю родительскую и не почел бы его умышленным ослушанием. С беспокойством я выпрыгнул из кибитки и вижу: матушка встречает меня на крыльце с видом глубокого огорчения. «Тише, – говорит она мне, – отец болен при смерти и желает с тобою проститься». Пораженный страхом, я иду за нею в спальню. Вижу, комната слабо освещена; у постели стоят люди с печальными лицами. Я тихонько подхожу к постеле; матушка приподымает полог и говорит: «Андрей Петрович, Петруша приехал; он воротился, узнав о твоей болезни; благослови его». Я стал на колени и устремил глаза мои на больного. Что ж?.. Вместо отца моего, вижу в постеле лежит мужик с черной бородою, весело на меня поглядывая. Я в недоумении оборотился к матушке, говоря ей: «Что это значит? Это не батюшка. И к какой мне стати просить благословения у мужика?» – «Все равно, Петруша, – отвечала мне матушка, – это твой посаженый отец; поцелуй у него ручку, и пусть он тебя благословит…» Я не соглашался. Тогда мужик вскочил с постели, выхватил топор из-за спины и стал махать во все стороны. Я хотел бежать… и не мог; комната наполнилась мертвыми телами; я спотыкался о тела и скользил в кровавых лужах… Страшный мужик ласково меня кликал, говоря: «Не бойсь, подойди под мое благословение…» Ужас и недоумение овладели мною… И в эту минуту я проснулся; лошади стояли; Савельич дергал меня за руку, говоря: «Выходи, сударь: приехали».
– Куда приехали? – спросил я, протирая глаза.
– На постоялый двор. Господь помог, наткнулись прямо на забор. Выходи, сударь, скорее да обогрейся.
Я вышел из кибитки. Буран еще продолжался, хотя с меньшею силою. Было так темно, что хоть глаз выколи. Хозяин встретил нас у ворот, держа фонарь под полою, и ввел меня в горницу, тесную, но довольно чистую; лучина освещала ее. На стене висела винтовка и высокая казацкая шапка.
Хозяин, родом яицкий казак, казался мужик лет шестидесяти, еще свежий и бодрый. Савельич внес за мною погребец, потребовал огня, чтоб готовить чай, который никогда так не казался мне нужен. Хозяин пошел хлопотать.
– Где же вожатый? – спросил я у Савельича. «Здесь, ваше благородие», – отвечал мне голос сверху. Я взглянул на полати и увидел черную бороду и два сверкающие глаза. «Что, брат, прозяб?» – «Как не прозябнуть в одном худеньком армяке! Был тулуп, да что греха таить? заложил вечор у целовальника: мороз показался не велик». В эту минуту хозяин вошел с кипящим самоваром; я предложил вожатому нашему чашку чаю; мужик слез с полатей. Наружность его показалась мне замечательна: он был лет сорока, росту среднего, худощав и широкоплеч. В черной бороде его показывалась проседь; живые большие глаза так и бегали. Лицо его имело выражение довольно приятное, но плутовское. Волоса были обстрижены в кружок; на нем был оборванный армяк и татарские шаровары. Я поднес ему чашку чаю; он отведал и поморщился. «Ваше благородие, сделайте мне такую милость, – прикажите поднести стакан вина; чай не наше казацкое питье». Я с охотой исполнил его желание. Хозяин вынул из ставца штоф и стакан, подошел к нему и, взглянув ему в лицо: «Эхе, – сказал он, – опять ты в нашем краю! Отколе бог принес?» Вожатый мой мигнул значительно и отвечал поговоркою: «В огород летал, конопли клевал; швырнула бабушка камушком – да мимо. Ну, а что ваши?»
– Да что наши! – отвечал хозяин, продолжая иносказательный разговор. – Стали было к вечерне звонить, да попадья не велит: поп в гостях, черти на погосте.
«Молчи, дядя, – возразил мой бродяга, – будет дождик, будут и грибки; а будут грибки, будет и кузов. А теперь (тут он мигнул опять) заткни топор за спину: лесничий ходит. Ваше благородие! за ваше здоровье!» – При сих словах он взял стакан, перекрестился и выпил одним духом. Потом поклонился мне и воротился на полати.
Я ничего не мог тогда понять из этого воровского разговора; но после уж догадался, что дело шло о делах Яицкого войска, в то время только что усмиренного после бунта 1772 года. Савельич слушал с видом большого неудовольствия. Он посматривал с подозрением то на хозяина, то на вожатого. Постоялый двор, или, по-тамошнему, умет, находился в стороне, в степи, далече от всякого селения, и очень походил на разбойническую пристань. Но делать было нечего. Нельзя было и подумать о продолжении пути. Беспокойство Савельича очень меня забавляло. Между тем я расположился ночевать и лег на лавку. Савельич решился убраться на печь; хозяин лег на полу. Скоро вся изба захрапела, и я заснул как убитый.
Проснувшись поутру довольно поздно, я увидел, что буря утихла. Солнце сияло. Снег лежал ослепительной пеленою на необозримой степи. Лошади были запряжены. Я расплатился с хозяином, который взял с нас такую умеренную плату, что даже Савельич с ним не заспорил и не стал торговаться по своему обыкновению, и вчерашние подозрения изгладились совершенно из головы его. Я позвал вожатого, благодарил за оказанную помочь и велел Савельичу дать ему полтину на водку. Савельич нахмурился. «Полтину на водку! – сказал он, – за что это? За то, что ты же изволил подвезти его к постоялому двору? Воля твоя, сударь: нет у нас лишних полтин. Всякому давать на водку, так самому скоро придется голодать». Я не мог спорить с Савельичем. Деньги, по моему обещанию, находились в полном его распоряжении. Мне было досадно, однако ж, что не мог отблагодарить человека, выручившего меня если не из беды, то по крайней мере из очень неприятного положения. «Хорошо, – сказал я хладнокровно, – если не хочешь дать полтину, то вынь ему что-нибудь из моего платья. Он одет слишком легко. Дай ему мой заячий тулуп».
– Помилуй, батюшка Петр Андреич! – сказал Савельич. – Зачем ему твой заячий тулуп? Он его пропьет, собака, в первом кабаке.
– Это, старинушка, уж не твоя печаль, – сказал мой бродяга, – пропью ли я, или нет. Его благородие мне жалует шубу со своего плеча: его на то барская воля, а твое холопье дело не спорить и слушаться.
– Бога ты не боишься, разбойник! – отвечал ему Савельич сердитым голосом. – Ты видишь, что дитя еще не смыслит, а ты и рад его обобрать, простоты его ради. Зачем тебе барский тулупчик? Ты и не напялишь его на свои окаянные плечища.
– Прошу не умничать, – сказал я своему дядьке, – сейчас неси сюда тулуп.
– Господи владыко! – простонал мой Савельич. – Заячий тулуп почти новешенький! и добро бы кому, а то пьянице оголелому!
Однако заячий тулуп явился. Мужичок тут же стал его примеривать. В самом деле, тулуп, из которого успел и я вырасти, был немножко для него узок. Однако он кое-как умудрился и надел его, распоров по швам. Савельич чуть не завыл, услышав, как нитки затрещали. Бродяга был чрезвычайно доволен моим подарком. Он проводил меня до кибитки и сказал с низким поклоном: «Спасибо, ваше благородие! Награди вас господь за вашу добродетель. Век не забуду ваших милостей». – Он пошел в свою сторону, а я отправился далее, не обращая внимания на досаду Савельича, и скоро позабыл о вчерашней вьюге, о своем вожатом и о заячьем тулупе.
Приехав в Оренбург, я прямо явился к генералу. Я увидел мужчину росту высокого, но уже сгорбленного старостию. Длинные волосы его были совсем белы. Старый полинялый мундир напоминал воина времен Анны Иоанновны, а в его речи сильно отзывался немецкий выговор. Я подал ему письмо от батюшки. При имени его он взглянул на меня быстро: «Поже мой! – сказал он. – Тавно ли, кажется, Андрей Петрович был еше твоих лет, а теперь вот уш какой у него молотец! Ах, фремя, фремя!» Он распечатал письмо и стал читать его вполголоса, делая свои замечания. «Милостивый государь Андрей Карлович, надеюсь, что ваше превосходительство»… Это что за серемонии? Фуй, как ему не софестно! Конечно: дисциплина перво дело, но так ли пишут к старому камрад?.. «ваше превосходительство не забыло»… гм… «и… когда… покойным фельдмаршалом Мин… походе… также и… Каролинку»… Эхе, брудер! так он еше помнит стары наши проказ? «Теперь о деле… К вам моего повесу»… гм… «держать в ежовых рукавицах»… Что такое ешовы рукавиц? Это, должно быть, русска поговорк… Что такое «дершать в ешовых рукавицах»?» – повторил он, обращаясь ко мне.
– Это значит, – отвечал я ему с видом как можно более невинным, – обходиться ласково, не слишком строго, давать побольше воли, держать в ежовых рукавицах.
«Гм, понимаю… „и не давать ему воли“ – нет, видно, ешовы рукавицы значит не то… „При сем… его паспорт“… Где ж он? А, вот… „отписать в Семеновский“… Хорошо, хорошо: все будет сделано… „Позволишь без чинов обнять себя и… старым товарищем и другом“ – а! наконец догадался… и прочая и прочая… Ну, батюшка, – сказал он, прочитав письмо и отложив в сторону мой паспорт, – все будет сделано: ты будешь офицером переведен в *** полк, и чтоб тебе времени не терять, то завтра же поезжай в Белогорскую крепость, где ты будешь в команде капитана Миронова, доброго и честного человека. Там ты будешь на службе настоящей, научишься дисциплине. В Оренбурге делать тебе нечего; рассеяние вредно молодому человеку. А сегодня милости просим: отобедать у меня».
«Час от часу не легче! – подумал я про себя, – к чему послужило мне то, что еще в утробе матери я был уже гвардии сержантом! Куда это меня завело? В *** полк и в глухую крепость на границу киргиз-кайсацких степей!..» Я отобедал у Андрея Карловича, втроем с его старым адъютантом. Строгая немецкая экономия царствовала за его столом, и я думаю, что страх видеть иногда лишнего гостя за своею холостою трапезою был отчасти причиною поспешного удаления моего в гарнизон. На другой день я простился с генералом и отправился к месту моего назначения.
Гвардия – специальные отборные войска. Первые гвардейские полки (Семеновский, Преображенский) появились в России при Петре I. В отличие от остального состава армии пользовались преимуществами.
3
И денег, и белья, и дел моих рачитель – цитата из стихотворения Д. И. Фонвизина «Послание к слугам моим». Рачитель (книжн., устар.) – человек, заботящийся о чем-либо, ведающий чем-либо.
Глава I
Повесть начинается с рассказа о семействе Петруши Гринева и о его детских годах. Отец главного героя Андрей Петрович для того, чтобы его сын вырос грамотным человеком, обученным разным наукам и языкам, нанял для занятий с ним французского учителя Бопре, который оказался пьяницей, из-за чего впоследствии и был уволен. Немного поразмыслив, Гринев старший решает сделать из Петруши настоящего дворянина и отправляет его на службу. Суровый характер Андрея Петровича уготовил для главного героя не блестящую карьеру столичного офицера, а настоящие испытания на службе в одной из крепостей на Яике.
Отправившись по месту назначения в Оренбург, младший Гринев решил ненадолго задержаться в Симбирске, где он познакомился с гусаром Иваном Зуриным, который решает научить молодого офицера игре в бильярд, а впоследствии, воспользовавшись неопытностью главного героя, выигрывает у Петра 100 рублей. Несмотря на возмущения дядьки Савельича, который был послан с целью присмотра за молодым барином, Гринев отдает Зурину проигранные деньги.
Глава II
Проезжая оренбургскую степь главный герой повести оказывается в центре бурана. Ямщик не может справиться с лошадьми и найти дорогу, но неожиданно они встречают странного мужика, который обещает показать путешественникам правильный путь. В итоге им удается выехать на дорогу и вместе со своим спасителем путники прибывают на постоялый двор. Мужик решает побеседовать с Гриневым на разные темы и, судя по разговору, его можно отнести к, так называемым, «лихим людям». Вся компания остается ночевать на постоялом дворе, а на утро главный герой решает отправиться в путь и дарит мужику, который их вывел из степи, заячий тулуп.
Прибыв в Оренбург, Гринев появляется у старого друга своего отца, генерала Андрея Карловича и тот направляет молодого человека на службу в Белогорскую крепость, которая расположена на границе с киргизами в 40 верстах от города.
Глава III
Петр Гринев прибывает в крепость, которая оказывается небольшой деревней. Там он знакомится с ее обитателями и для начала наносит визит коменданту крепости. Главный герой с легкостью сходится с веселым офицером Швабриным, которого перевели в эти края из столицы, где он неоднократно нарушал дисциплину и кого-то убил.
Глава IV
Главный герой обосновывается в новых условиях. У него даже появляется особая симпатия к дочке коменданта Маше Мироновой. Швабрин ревнует девушку к Гриневу и оговаривает Машу в глазах Петра, после чего молодой человек вызывает офицера на дуэль, во время которой юноша получает ранение.
Глава V
За раненным Петром ухаживает дочь коменданта и полковой цирюльник. Главный герой в скорости поправляется и мирится со Швабриным, так как считает, что самолюбие офицера уязвлено из-за предпочтения Машей другого. Гринев делает предложение руки и сердца дочери коменданта и девушка дает свое согласие. Петр пишет письмо своему отцу, где просит его благословения на брак с Машей, но Андрей Петрович узнает о дуэли, свирепеет и отказывает сыну в его просьбе.
Глава VI
Коменданту крепости из Оренбурга приходит извещение о том, что на Яике орудует «шайка» Емельяна Пугачева. Он приказывает всему личному составу быть готовыми в любой момент отразить предполагаемое нападение мятежников, но в крепости уже находятся доверенные люди Пугачева. Один из них, являющийся башкирцем, выдает себя. Его схватывают, но не могут допросить, так как пленник оказывается немым. Тревожные настроения в крепости нарастают и комендант принимает решение вывезти свою дочь из этого опасного места.
Глава VII
Машу не удается отправить в Оренбург, потому что перед ее отъездом крепость окружают мятежники. Комендант чувствует, что удержаться им долго не получится и прощается со своей супругой и дочкой. Кроме того, он приказывает переодеть Машу в платье крестьянки, чтобы уберечь ее от расправы людьми Пугачева.
После захвата крепости Емельян Пугачев принимает решение судить всех, кто не поклоняется ему, как новому государю. Незадолго до этого Швабрин переходит на сторону мятежников и советует Пугачеву предать казне молодого Гринева, но за своего барина вступается его дядька Савельич, который на коленях просит пощадить «дитятю».
Глава VIII
Емельян Пугачев решает помиловать главного героя, так как узнает в нем человека, который подарил ему в свое время заячий тулуп. Петр сразу не может признать в главаре мятежников своего проводника, но после рассказа Савельича убеждается, что Пугачев и есть тот самый мужик, который вывел их из бурана.
Происходит церемония присяги местного населения самопровозглашенному государю и Пугачев вызывает к себе Гринева. Во время беседы с молодым офицером атаман предлагает ему присоединиться к своему войску. Петр решительно отказывается от такого предательства. Пугачев ценит мужественный поступок Петра и дает ему обещание отпустить в Оренбург.
Глава IX
Через день после вышеуказанных событий главный герой получает от главаря мятежников наказ о передаче своих требований генералитету в Оренбурге и отпускает офицера. Непосредственно перед отправлением в путь Савельич обращается к Пугачеву с требованием компенсации убытков за разграбленное людьми атамана имущество его барина, но Емельян грозит ему расправой и дядька утихомиривается. Гринев наблюдает эту сцену с усмешкой и отправляется с Савельичем в дорогу. Его беспокоит то, что Швабрин остается в крепости в качестве нового коменданта.
Глава X
Прибыв в Оренбург Петр выкладывает всю известную ему информацию о Пугачеве и его «армии» генералу, а после появляется на военном совете, где призывает собравшихся к проведению внезапной атаки, но его идеи не находят поддержки. Есть военачальники, которые даже предлагают «подкупательную тактику». В результате вырабатывается общее решение о занятии обороны в Оренбурге. Через несколько дней войско Пугачева осаждает город. Гринев совершает вылазку за его стены и получает послание от своей невесты с мольбой о защите ее от посягательств Швабрина, который делает все, чтобы Маша стала его женой. Петр просит у генерала взвод солдат с целью освобождения крепости, но получает на это отрицательный ответ. Тогда он ищет другие варианты по спасению Маши.
Глава XI
Главный герой тайно уезжает из Оренбурга и отправляется в Белогорскую крепость. Не доехав до конечной цели нескольких верст, Гринева и его дядьку захватывают в плен люди Пугачева, которые отводят их к своему атаману. Петр рассказывает главарю мятежников о цели своей вылазки, и Пугачев обещает устроить им свадьбу и благословить молодых. Гринев предлагает самозванцу покаяться и просить милости у государыни. Выслушав молодого офицера, главарь мятежников решает рассказать ему калмыцкое сказание о вороне и орле, сравнивая себя с гордой птицей.
Глава XII
Вместе с Пугачевым главный герой повести прибывает в Белогорскую крепость и атаман требует от Швабрина привести пред его очи избранницу Гринева. Швабрин с неохотой выполняет приказ. В результате выясняется, что все это время Маша находилась под арестом, где ее кормили только хлебом и водой. Пугачев крайне недоволен поведением Швабрина и освобождает девицу из плена, после чего дает добро на то, чтобы Гринев мог спокойно увезти Машу с собой. Также он прощает Петра за то, что тот не рассказал ему правду об отце девушки.
Глава XIII
По пути в Оренбург возле одного из окрестных поселений Гринева и Машу останавливает караул. Их принимают за разведчиков Пугачева. Но среди караульных появляется майор, который оказывается гусаром Иваном Зуриным. Он не советует молодым ехать в Оренбург и предлагает оставаться у него, а Машу отправить к отцу Гринева, что в результате и происходит. Невеста Петра отправляется к его батюшке с Савельичем, а главный герой с полком Зурина выступает в поход против мятежников.
Гусары преследуют разрозненные отряды пугачевского войска и видят опустошенные деревни. Через некоторое время Зурин получает приказ арестовать Гринева и препроводить его в Казань. Гусар вынужден выполнить данное распоряжение.
Глава XIV
В Казани следственная комиссия ведет дознание по делу Гринева и с недоверием относится к его показаниям. Главный герой не желает втягивать в судебные разборки свою невесту и ему вменяют дружеские отношения с Емельяном Пугачевым. В результате выясняется, что показания против Гринева дал Швабрин.
Главный герой оказывается в тюрьме и его приговаривают на вечное поселение в Сибири. Узнав об этом, Маша отправляется в столицу, чтобы просить помощи у государыни. Прибыв в Санкт-Петербург, девушка узнает, что императрица в данное время находится в Царском селе. Маша едет к царице, где знакомится с дамой, которой рассказывает о своей ситуации. Женщина обещает помочь Маше и передать ее прошение государыне. В итоге оказывается, что девушке на пути встретилась сама Екатерина II. Об это она узнала, когда попала во дворец по приглашению государыни. Жених Маши Мироновой помилован.
Следует отметить, что в повести ведется рассказ от имени главного героя. В конце повествования автор делает ряд примечаний, из которых становится известно об освобождении Гринева в 1774 году по указу императрицы, а в январе следующего года главный герой попадает на казнь Емельяна Пугачева, который дает знак Гриневу перед тем, как подняться на плаху.
Пётр Гринёв родился в Симбирской деревне (сочинение о нем ). Его родители - премьер-майор Андрей Петрович Гринёв и Авдотья Васильевна Ю. Ещё до рождения Петра, отец записал его в Семёновский полк сержантом. Мальчик числился в отпуске до окончания обучения, однако оно велось из рук вон плохо. Отец нанял мосье Бопре, чтобы тот преподавал юному барину французский, немецкий языки и другие науки. Вместо этого мужчина подучил с помощью Петра русский и потом каждый стал заниматься своим делом: наставник — пить и гулять, а ребёнок — развлекаться. Позднее отец мальчика выгнал мосье Бопре со двора за то, что тот приставал к служанке. Новых учителей не нанимали.
Когда Петру пошёл семнадцатый год, отец решил, что сыну пора на службу. Однако отправил не в петербургский Семёновский полк, а в Оренбург, чтобы пороха понюхал и стал настоящим мужчиной, вместо того, чтобы развлекаться в столице. Стремянной Савельич (его характеристика ), который был пожалован в дядьки Петру, когда тот был ещё ребёнком, поехал вместе с подопечным. По дороге сделали остановку в Симбирске, чтобы закупить необходимые вещи. Пока наставник решал деловые вопросы и встречался со старыми приятелями, Пётр познакомился с Иваном Зуриным - ротмистром гусарского полка. Мужчина стал учить юношу быть военным: пить и играть в биллиард. После этого Пётр вернулся к Савельичу пьяным, обругал старика и сильно обидел. Наутро наставник стал читать ему нотации и уговаривал не отдавать проигранные сто рублей. Однако Пётр настоял на возврате долга. Вскоре они вдвоём отправились дальше.
Глава 2: ВОЖАТЫЙ
По пути в Оренбург Петра Гринёва мучила совесть: он понял, что вёл себя глупо и грубо. Юноша извинился перед Савельичем и пообещал, что такое больше не повторится. Мужчина ответил, что сам виноват: не надо было оставлять подопечного одного. После слов Петра Савельич немного успокоился. Позднее путников настигла метель, и они сбились с пути. Через некоторое время встретили человека, который подсказал, в какой стороне деревня. Они поехали, и Гринёв задремал. Ему снилось, что он вернулся домой, мать сказала, что отец при смерти и желает проститься. Однако когда Пётр вошёл к нему, увидел, что это не его папа. Вместо него был мужик с чёрной бородой, который весело поглядывал. Гринёв возмутился, с какой стати он будет просить благословления у чужого человека, но мать велела так поступить, сказав, что это его посаженный отец. Пётр не согласился, поэтому мужчина вскочил с постели и замахал топором, требуя принять благословение. Комната наполнилась мёртвыми телами. В эту минуту юноша проснулся. Позднее многие события своей жизни он связывал с этим сном. После отдыха Гринёв решил отблагодарить провожатого и подарил ему свой заячий тулуп вопреки воле Савельича.
Через некоторое время путники прибыли в Оренбург. Гринёв сразу же направился к генералу Андрею Карловичу, который оказался высоким, но уже сгорбленным старостью. Он имел длинные белые волосы и немецкий акцент. Пётр подал ему письмо, потом они вместе отобедали, и на другой день Гринёв по приказу отправился на место службы - в Белогорскую крепость. Юноша всё ещё был не доволен тем, что отец послал его в такую глушь.
Глава 3: КРЕПОСТЬ
Пётр Гринёв с Савельичем прибыли в Белогорскую крепость, которая внушала отнюдь не воинственный вид. Это была хиленькая деревушка, где служили инвалиды и старики. Пётр познакомился с обитателями крепости: капитаном Иваном Кузьмичом Мироновым, его женой Василисой Егоровной, их дочерью Машей и Алексеем Иванычем Швабриным (его образ описан ), переведённым в эту глушь за смертоубийство на дуэли с поручиком. Провинившийся военный первым делом пришёл к Гринёву - хотел увидеть новое человеческое лицо. Заодно Швабрин рассказал Петру о здешних обитателях.
Гринёва пригласили на обед к Мироновым. Они расспросили юношу о его семье, рассказали о том, как сами приехали в Белогорскую крепость, и Василиса Егоровна боялась башкирцев и киргизцев. Маша (ее подробное описание ) и до тех пор вздрагивала от выстрелов из ружья, а когда отец решил палить из пушки на именины матери, чуть не умерла от страха. Девушка была на выданье, но из приданого имела лишь гребень, веник, алтын денег и банные принадлежности. Василиса Егоровна (женские образы описаны ) переживала, что дочь останется старой девой, потому что никто не захочет брать замуж бедную. Гринёв отнёсся к Маше предвзято, потому что до этого Швабрин описал её, как дурочку.
Глава 4: ПОЕДИНОК
Вскоре Пётр Гринёв привык к обитателем Белогорской крепости, и жизнь там ему даже понравилась. Иван Кузьмич, вышедший в офицеры из солдатских детей, был простым и необразованным, но честным и добрым. Его жена управляла крепостью, как и своим собственным домом. Марья Ивановна оказалась вовсе не дурочкой, а благоразумной и чувствительной девушкой. Кривой гарнизонный поручик Иван Игнатьич вовсе не выступал в преступную связь с Василисой Егоровной, как сказал до этого Швабрин. Из-за подобных гадостей общение с Алексеем Иванычем становилось для Петра всё менее приятным. Служба не отягощала Гринёва. В крепости не было ни смотров, ни учений, ни караулов.
Со временем Петру понравилась Маша. Он сочинил для неё любовное стихотворение и дал оценить Швабрину. Тот сильно раскритиковал сочинение и саму девушку. Даже оклеветал Машу, намекнув, что та ходила к нему по ночам. Гринёв возмутился, обвинил Алексея во лжи, и последний вызвал его на дуэль. Сперва состязание не состоялось, потому что Иван Игнатьич доложил о намерениях молодых людей Василисе Егоровне. Маша призналась Гринёву в том, что Алексей за неё сватался, но она отказала. Позднее Пётр и Алексей снова вышли на дуэль. Из-за внезапного появления Савельича Гринёв оглянулся, и Швабрин уколол его шпагой в грудь.
Глава 5: ЛЮБОВЬ
На пятые сутки после несчастья Гринёв очнулся. Рядом всё время были Савельич и Маша. Пётр тут же признался девушке в своих чувствах. Она сначала не ответила ему, сославшись на то, что он болен, но позднее дала согласие. Гринёв тут же отослал родителям просьбу о благословении, но отец ответил грубым и решительным отказом. По его мнению, Петру дурь взбрела в голову. Также Гринёв старший негодовал относительно дуэли сына. Написал, что, узнав об этом, мать занемогла. Отец сообщил, что попросит Ивана Кузьмича немедленно перевести молодого человека в другое место.
Письмо ужаснуло Петра. Маша отказалась выходить за него замуж без благословения его родителей, сказав, что тогда юноше не будет счастья. Гринёв также рассердился на Савельича, за то, что помешал в дуэли и донёс о ней отцу. Мужчина обиделся и сказал, что бежал к Петру, чтобы заслонить собой от шпаги Швабрина, но старость помешала, и он не успел, а отцу не доносил. Савельич показал подопечному письмо от Гринёва старшего, где тот ругался из-за того, что слуга не сообщил о дуэли. После этого Пётр понял, что ошибся и стал подозревать в доносе Швабрина. Ему было выгодно, чтобы Гринёва перевели из Белогорской крепости.
Глава 6: ПУГАЧЁВЩИНА
В конце 1773 года капитан Миронов получил сообщение о донском казаке Емельяне Пугачёве (вот его е), который выдавал себя за покойного императора Петра III. Преступник собрал шайку и разгромил несколько крепостей. Была вероятность нападения и на Белогорскую, поэтому её обитатели тут же начали готовиться: чистить пушку. Через некоторое время схватили башкирца с возмутительными листами, которые предвещали скорое нападение. Пытать его не получилось, потому что у него был вырван язык.
Когда разбойники взяли Нижнеозёрную крепость, пленив всех солдат и повесив офицеров, стало ясно, что враги скоро прибудут и к Миронову. Машу ради безопасности родители решили отправить в Оренбург. Василиса Егоровна отказалась покидать мужа. Пётр попрощался с любимой, сказав, что последняя его молитва будет о ней.
Глава 7: ПРИСТУП
Утром Белогорскую крепость окружили. Несколько предателей примкнули к Пугачёву, а Марья Миронова не успела уехать в Оренбург. Отец простился с дочерью, благословив на брак с тем человеком, который будет достоин. После взятия крепости, Пугачёв повесил коменданта и под видом Петра III начал требовать присяги. Тех, кто отказался, настигла та же участь.
Пётр увидел Швабрина среди изменников. Алексей что-то сказал Пугачёву, и тот решил повесить Гринёва без предложения принять присягу. Когда молодому человеку надевали петлю на шею, Савельич убедил разбойника изменить решение - с барского ребёнка можно получить выкуп. Наставник предложил повесить себя вместо Петра. Пугачёв пощадил обоих. Василиса Егоровна, увидев мужа в петле, подняла крик, и её тоже убили, ударив саблей по голове.
Глава 8: НЕЗВАНЫЙ ГОСТЬ
Пугачёв с соратниками праздновали взятие очередной крепости. Марья Ивановна выжила. Попадья Акулина Памфиловна укрыла её у себя дома и выдала за племянницу. Самозванец поверил. Узнав это, Пётр немного успокоился. Савельич рассказал ему, что Пугачёв - это тот пьяница, который встретился им по пути к месту службы. Гринёва спасло то, что он тогда подарил разбойнику свой заячий тулупчик. Пётр погрузился в размышления: долг требовал отправиться на новое место службы, где он мог бы пригодиться Отечеству, но любовь привязывала его к Белогорской крепости.
Позднее Пугачёв вызвал Петра к себе и ещё раз предложил поступить к нему на службу. Гринёв отказался, заявив, что присягнул Екатерине II и не может взять свои слова обратно. Самозванцу понравилась честность и смелость молодого человека, и он отпустил его на все четыре стороны.
Глава 9: РАЗЛУКА
Утром Петр Гринёв проснулся под бой барабанов и вышел на площадь. Рядом с виселицей собрались казаки. Пугачёв отпустил Петра в Оренбург и сказал предупредить о скором наступлении на город. Новым начальником крепости назначили Алексея Швабрина. Гринёв ужаснулся, услышав это, ведь Марья Ивановна теперь находилась в опасности. Савельич вздумал предъявить Пугачёву претензии и потребовать возместить ущерб. Самозванец был крайне возмущён, но наказывать не стал.
Перед отъездом Пётр отправился попрощаться с Марьей Ивановной. От перенесённого стресса у неё началась горячка, и девушка лежала в бреду, не узнавая молодого человека. Гринёв переживал за неё и решил, что единственное, чем он может помочь, это скорее достичь Оренбурга и посодействовать освобождению крепости. Когда Пётр с Савельичем шли по дороге в город, их догнал казак. Он был на лошади и держал вторую в поводья. Мужчина сказал, что Пугачёв жалует Гринёву скакуна, шубу со своего плеча и аршин денег, но последнее он растерял по дороге. Молодой человек принял дары, а утраченные средства посоветовал мужчине найти и забрать себе на водку.
Глава 10: ОСАДА ГОРОДА
Пётр Гринёв прибыл в Оренбург и доложил генералу военную обстановку. Сразу же собрали совет, но все, кроме юноши, выступили за то, чтобы не наступать, а ждать нападения. Генерал выразил согласие с Гринёвым, но заявил, что не может рисковать вверенными ему людьми. Тогда Пётр остался ждать в городе, изредка предпринимая вылазки за стены против людей Пугачёва. Разбойники были значительно лучше вооружены, чем воины законной власти.
Во время одной из вылазок Гринёв встретил урядника Максимыча из Белогорской крепости. Он передал молодому человеку письмо от Марьи Мироновой, которая сообщала, что Алексей Швабрин вынуждает её выйти за него замуж, иначе выдаст Пугачёву тайну о том, что она — капитанская дочка, а не племянница Акулины Памфиловны. Гринёв пришёл в ужас от слов Марьи и тут же отправился к генералу с повторной просьбой выступить на Белогорскую крепость, но снова получил отказ.
Глава 11: МЯТЕЖНАЯ СЛОБОДА
Не найдя помощи у законной власти, Пётр Гринёв выехал из Оренбурга, чтобы собственноручно проучить Алексея Швабрина. Савельич отказался покидать подопечного и отправился с ним. По дороге юноша и старик попались людям Пугачёва, и они повели Петра к своему «отцу». Глава разбойников жил в русской избе, которую называли дворцом. Единственным отличием от обычных домов являлось то, что она была обклеена золотой бумагой. Пугачёв постоянно держал при себе двух советников, которых называл енаралами. Один из них - беглый капрал Белобородов, а второй ссыльный преступник Соколов по кличке Хлопушка.
Пугачёв рассердился на Швабрина, узнав, что тот обижает сироту. Мужчина решил помочь Петру и даже обрадовался, узнав, что Марья - его невеста. На следующий день они вместе выехали в Белогорскую крепость. Верный Савельич снова отказался оставлять барское дитя.
Глава 12: СИРОТА
Приехав в Белогорскую крепость, путники встретили Швабрина. Он назвал Марью своей женой, чем не на шутку разозлил Гринёва, однако девушка это опровергла. Пугачёв рассердился на Алексея, но помиловал, пригрозив вспомнить эту провинность, если тот допустит ещё одну. Швабрин выглядел жалко, стоя на коленях. Тем не менее, ему хватило смелости выдать тайну Марьи. Лицо Пугачёва омрачилось, однако он понял, что его обманули, чтобы спасти невинное дитя, поэтому простил и отпустил влюблённых.
Пугачёв уехал. Марья Ивановна попрощалась с могилами родителей, собрала вещи и отправилась в Оренбург вместе с Петром, Палашей и Савельичем. Лицо Швабрина выражало мрачную злобу.
Глава 13: АРЕСТ
Путники остановились в городе недалеко от Оренбурга. Там Гринёв встретил старого знакомого Зурина, которому однажды проиграл сто рублей. Мужчина посоветовал Петру не жениться вовсе, потому что любовь - это блажь. Гринёв не был согласен с Зуриным, однако понимал, что должен служить императрице, поэтому отправил Марью к родителям в качестве невесты в сопровождении Савельича, а сам решил остаться в армии.
После прощания с девушкой Пётр повеселился с Зуриным, а потом они выступили в поход. При виде войск законной власти бунтующие деревни приходили в повиновение. Вскоре под крепостью Татищевой князь Голицын разбил Пугачёва и освободил Оренбург, однако самозванец собрал новую шайку, взял Казань и выступил на Москву. Всё-таки через некоторое время Пугачёва поймали. Война закончилась. Пётр получил отпуск и собирался отправиться домой к семье и Марье. Однако в день отъезда Зурин получил письмо с приказом задержать Гринёва и отправить с караулом в Казань на следственную комиссию по делу Пугачёва. Пришлось повиноваться.
Глава 14: СУД
Пётр Гринёв был уверен в том, что серьёзное наказание ему не грозит, и решил рассказать всё, как есть. Тем не менее, молодой человек не упомянул имя Марьи Ивановны, чтобы не впутывать её в это гнусное дело. Комиссия не поверила юноше и сочла за недостойного сына своего отца. В ходе следствия стало известно, что доносчиком был Швабрин.
Андрей Петрович Гринёв был в ужасе от мысли, что его сын — изменник. Мать юноши была расстроена. Петра лишь из уважения к отцу избавили от казни и приговорили к ссылке в Сибирь. Марья Ивановна, которую успели полюбить родители молодого человека, поехала в Петербург. Там во время прогулки она встретила благородную даму, которая, узнав, что девушка собирается просить милости у императрицы, выслушала историю и сказала, что может помочь. Позже выяснилось, что это была сама Екатерина II. Она помиловала Петра Гринёва. Вскоре юноша с Марьей Мироновой поженились, у них родились дети, а Пугачёв кивнул молодому человеку перед тем, как повис в петле.
ПРОПУЩЕННАЯ ГЛАВА
Эта глава не включена в окончательную редакцию. Здесь Гринёв именуется Буланиным, а Зурин - Гринёвым.
Пётр преследовал пугачёвцев, будучи в отряде Зурина. Войска оказались возле берегов Волге и недалеко от поместья Гринёвых. Пётр решил встретиться с родителями и Марьей Ивановной, поэтому в одиночку отправился к ним.
Выяснилось, что деревня охвачена бунтом, а семья юноши в плену. Когда Гринёв зашёл в амбар, крестьяне заперли его с ними. Савельич отправился доложить об этом Зурину. Тем временем, в деревню приехал Швабрин и велел поджечь амбар. Отец Петра ранил Алексея, и семья смогла выбраться из горящего амбара. В этот момент приехал Зурин и спас их от Швабрина, пугачёвцев и мятежных крестьян. Алексея отправили в Казань на суд, крестьян помиловали, а Гринёв младший отправился подавлять остатки мятежа.
Интересно? Сохрани у себя на стенке!Береги честь смолоду.
Пословица.
Глава I
Сержант гвардии
— Был бы гвардии он завтра ж капитан.
— Того не надобно; пусть в армии послужит.
— Изрядно сказано! пускай его потужит...
........................................................
Да кто его отец?
Отец мой Андрей Петрович Гринев в молодости своей служил при графе Минихе и вышел в отставку премьер-майором в 17.. году. С тех пор жил он в своей Симбирской деревне, где и женился на девице Авдотье Васильевне Ю., дочери бедного тамошнего дворянина. Нас было девять человек детей. Все мои братья и сестры умерли во младенчестве. Матушка была еще мною брюхата, как уже я был записан в Семеновский полк сержантом, по милости майора гвардии князя В., близкого нашего родственника. Если бы паче всякого чаяния матушка родила дочь, то батюшка объявил бы куда следовало о смерти неявившегося сержанта, и дело тем бы и кончилось. Я считался в отпуску до окончания наук. В то время воспитывались мы не по-нонешнему. С пятилетнего возраста отдан я был на руки стремянному Савельичу, за трезвое поведение пожалованному мне в дядьки. Под его надзором на двенадцатом году выучился я русской грамоте и мог очень здраво судить о свойствах борзого кобеля. В это время батюшка нанял для меня француза, мосье Бопре, которого выписали из Москвы вместе с годовым запасом вина и прованского масла. Приезд его сильно не понравился Савельичу. «Слава богу, — ворчал он про себя, — кажется, дитя умыт, причесан, накормлен. Куда как нужно тратить лишние деньги и нанимать мусье, как будто и своих людей не стало!» Бопре в отечестве своем был парикмахером, потом в Пруссии солдатом, потом приехал в Россию pour etre outchitel, не очень понимая значение этого слова. Он был добрый малый, но ветрен и беспутен до крайности. Главною его слабостию была страсть к прекрасному полу; нередко за свои нежности получал он толчки, от которых охал по целым суткам. К тому же не был он (по его выражению) и врагом бутылки, т. е. (говоря по-русски) любил хлебнуть лишнее. Но как вино подавалось у нас только за обедом, и то по рюмочке, причем учителя обыкновенно и обносили, то мой Бопре очень скоро привык к русской настойке и даже стал предпочитать ее винам своего отечества, как не в пример более полезную для желудка. Мы тотчас поладили, и хотя по контракту обязан он был учить меня по-французски, по-немецки и всем наукам, но он предпочел наскоро выучиться от меня кое-как болтать по-русски, — и потом каждый из нас занимался уже своим делом. Мы жили душа в душу. Другого ментора я и не желал. Но вскоре судьба нас разлучила, и вот по какому случаю: Прачка Палашка, толстая и рябая девка, и кривая коровница Акулька как-то согласились в одно время кинуться матушке в ноги, винясь в преступной слабости и с плачем жалуясь на мусье, обольстившего их неопытность. Матушка шутить этим не любила и пожаловалась батюшке. У него расправа была коротка. Он тотчас потребовал каналью француза. Доложили, что мусье давал мне свой урок. Батюшка пошел в мою комнату. В это время Бопре спал на кровати сном невинности. Я был занят делом. Надобно знать, что для меня выписана была из Москвы географическая карта. Она висела на стене безо всякого употребления и давно соблазняла меня шириною и добротою бумаги. Я решился сделать из нее змей и, пользуясь сном Бопре, принялся за работу. Батюшка вошел в то самое время, как я прилаживал мочальный хвост к Мысу Доброй Надежды. Увидя мои упражнения в географии, батюшка дернул меня за ухо, потом подбежал к Бопре, разбудил его очень неосторожно и стал осыпать укоризнами. Бопре в смятении хотел было привстать и не мог: несчастный француз был мертво пьян. Семь бед, один ответ. Батюшка за ворот приподнял его с кровати, вытолкал из дверей и в тот же день прогнал со двора, к неописанной радости Савельича. Тем и кончилось мое воспитание. Я жил недорослем, гоняя голубей и играя в чехарду с дворовыми мальчишками. Между тем минуло мне шестнадцать лет. Тут судьба моя переменилась. Однажды осенью матушка варила в гостиной медовое варенье, а я, облизываясь, смотрел на кипучие пенки. Батюшка у окна читал Придворный календарь, ежегодно им получаемый. Эта книга имела всегда сильное на него влияние: никогда не перечитывал он ее без особенного участия, и чтение это производило в нем всегда удивительное волнение желчи. Матушка, знавшая наизусть все его свычаи и обычаи, всегда старалась засунуть несчастную книгу как можно подалее, и таким образом Придворный календарь не попадался ему на глаза иногда по целым месяцам. Зато, когда он случайно его находил, то, бывало, по целым часам не выпускал уж из своих рук. Итак, батюшка читал Придворный календарь, изредка пожимая плечами и повторяя вполголоса: «Генерал-поручик!.. Он у меня в роте был сержантом!.. Обоих российских орденов кавалер!.. А давно ли мы...» Наконец батюшка швырнул календарь на диван и погрузился в задумчивость, не предвещавшую ничего доброго. Вдруг он обратился к матушке: «Авдотья Васильевна, а сколько лет Петруше?» — Да вот пошел семнадцатый годок, — отвечала матушка. — Петруша родился в тот самый год, как окривела тетушка Настасья Гарасимовна, и когда еще... «Добро, — прервал батюшка, — пора его в службу. Полно ему бегать по девичьим да лазить на голубятни». Мысль о скорой разлуке со мною так поразила матушку, что она уронила ложку в кастрюльку, и слезы потекли по ее лицу. Напротив того, трудно описать мое восхищение. Мысль о службе сливалась во мне с мыслями о свободе, об удовольствиях петербургской жизни. Я воображал себя офицером гвардии, что, по мнению моему, было верхом благополучия человеческого. Батюшка не любил ни переменять свои намерения, ни откладывать их исполнение. День отъезду моему был назначен. Накануне батюшка объявил, что намерен писать со мною к будущему моему начальнику, и потребовал пера и бумаги. — Не забудь, Андрей Петрович, — сказала матушка, — поклониться и от меня князю Б.; я, дескать, надеюсь, что он не оставит Петрушу своими милостями. — Что за вздор! — отвечал батюшка нахмурясь. — К какой стати стану я писать к князю Б.? — Да ведь ты сказал, что изволишь писать к начальнику Петруши? — Ну, а там что? — Да ведь начальник Петрушин — князь Б. Ведь Петруша записан в Семеновский полк. — Записан! А мне какое дело, что он записан? Петруша в Петербург не поедет. Чему научится он, служа в Петербурге? мотать да повесничать? Нет, пускай послужит он в армии, да потянет лямку, да понюхает пороху, да будет солдат, а не шаматон. Записан в гвардии! Где его пашпорт? подай его сюда. Матушка отыскала мой паспорт, хранившийся в ее шкатулке вместе с сорочкою, в которой меня крестили, и вручила его батюшке дрожащею рукою. Батюшка прочел его со вниманием, положил перед собою на стол и начал свое письмо. Любопытство меня мучило: куда ж отправляют меня, если уж не в Петербург? Я не сводил глаз с пера батюшкина, которое двигалось довольно медленно. Наконец он кончил, запечатал письмо в одном пакете с паспортом, снял очки и, подозвав меня, сказал: «Вот тебе письмо к Андрею Карловичу Р., моему старинному товарищу и другу. Ты едешь в Оренбург служить под его начальством». Итак, все мои блестящие надежды рушились! Вместо веселой петербургской жизни ожидала меня скука в стороне глухой и отдаленной. Служба, о которой за минуту думал я с таким восторгом, показалась мне тяжким несчастием. Но спорить было нечего. На другой день поутру подвезена была к крыльцу дорожная кибитка; уложили в нее чемодан, погребец с чайным прибором и узлы с булками и пирогами, последними знаками домашнего баловства. Родители мои благословили меня. Батюшка сказал мне: «Прощай, Петр. Служи верно, кому присягнешь; слушайся начальников; за их лаской не гоняйся; на службу не напрашивайся; от службы не отговаривайся; и помни пословицу: береги платье снову, а честь смолоду». Матушка в слезах наказывала мне беречь мое здоровье, а Савельичу смотреть за дитятей. Надели на меня заячий тулуп, а сверху лисью шубу. Я сел в кибитку с Савельичем и отправился в дорогу, обливаясь слезами. В ту же ночь приехал я в Симбирск, где должен был пробыть сутки для закупки нужных вещей, что и было поручено Савельичу. Я остановился в трактире. Савельич с утра отправился по лавкам. Соскуча глядеть из окна на грязный переулок, я пошел бродить по всем комнатам. Вошед в биллиардную, увидел я высокого барина лет тридцати пяти, с длинными черными усами, в халате, с кием в руке и с трубкой в зубах. Он играл с маркером, который при выигрыше выпивал рюмку водки, а при проигрыше должен был лезть под биллиард на четверинках. Я стал смотреть на их игру. Чем долее она продолжалась, тем прогулки на четверинках становились чаще, пока наконец маркер остался под биллиардом. Барин произнес над ним несколько сильных выражений в виде надгробного слова и предложил мне сыграть партию. Я отказался по неумению. Это показалось ему, по-видимому, странным. Он поглядел на меня как бы с сожалением; однако мы разговорились. Я узнал, что его зовут Иваном Ивановичем Зуриным, что он ротмистр гусарского полку и находится в Симбирске при приеме рекрут, а стоит в трактире. Зурин пригласил меня отобедать с ним вместе чем бог послал, по-солдатски. Я с охотою согласился. Мы сели за стол. Зурин пил много и потчевал и меня, говоря, что надобно привыкать ко службе; он рассказывал мне армейские анекдоты, от которых я со смеху чуть не валялся, и мы встали из-за стола совершенными приятелями. Тут вызвался он выучить меня играть на биллиарде. «Это, — говорил он, — необходимо для нашего брата служивого. В походе, например, придешь в местечко — чем прикажешь заняться? Ведь не все же бить жидов. Поневоле пойдешь в трактир и станешь играть на биллиарде; а для того надобно уметь играть!» Я совершенно был убежден и с большим прилежанием принялся за учение. Зурин громко ободрял меня, дивился моим быстрым успехам и, после нескольких уроков, предложил мне играть в деньги, по одному грошу, не для выигрыша, а так, чтоб только не играть даром, что, по его словам, самая скверная привычка. Я согласился и на то, а Зурин велел подать пуншу и уговорил меня попробовать, повторяя, что к службе надобно мне привыкать; а без пуншу что и служба! Я послушался его. Между тем игра наша продолжалась. Чем чаще прихлебывал я от моего стакана, тем становился отважнее. Шары поминутно летали у меня через борт; я горячился, бранил маркера, который считал бог ведает как, час от часу умножал игру, словом — вел себя как мальчишка, вырвавшийся на волю. Между тем время прошло незаметно. Зурин взглянул на часы, положил кий и объявил мне, что я проиграл сто рублей. Это меня немножко смутило. Деньги мои были у Савельича. Я стал извиняться. Зурин меня прервал: «Помилуй! Не изволь и беспокоиться. Я могу и подождать, а покамест поедем к Аринушке». Что прикажете? День я кончил так же беспутно, как и начал. Мы отужинали у Аринушки. Зурин поминутно мне подливал, повторяя, что надобно к службе привыкать. Встав из-за стола, я чуть держался на ногах; в полночь Зурин отвез меня в трактир. Савельич встретил нас на крыльце. Он ахнул, увидя несомненные признаки моего усердия к службе. «Что это, сударь, с тобою сделалось? — сказал он жалким голосом, — где ты это нагрузился? Ахти господи! отроду такого греха не бывало!» — «Молчи, хрыч! — отвечал я ему, запинаясь, — ты, верно, пьян, пошел спать... и уложи меня». На другой день я проснулся с головною болью, смутно припоминая себе вчерашние происшествия. Размышления мои прерваны были Савельичем, вошедшим ко мне с чашкою чая. «Рано, Петр Андреич, — сказал он мне, качая головою, — рано начинаешь гулять. И в кого ты пошел? Кажется, ни батюшка, ни дедушка пьяницами не бывали; о матушке и говорить нечего: отроду, кроме квасу, в рот ничего не изволили брать. А кто всему виноват? проклятый мусье. То и дело, бывало, к Антипьевне забежит: «Мадам, же ву при, водкю». Вот тебе и же ву при! Нечего сказать: добру наставил, собачий сын. И нужно было нанимать в дядьки басурмана, как будто у барина не стало и своих людей!» Мне было стыдно. Я отвернулся и сказал ему: «Поди вон, Савельич; я чаю не хочу». Но Савельича мудрено было унять, когда, бывало, примется за проповедь. «Вот видишь ли, Петр Андреич, каково подгуливать. И головке-то тяжело, и кушать-то не хочется. Человек пьющий ни на что не годен... Выпей-ка огуречного рассолу с медом, а всего бы лучше опохмелиться полстаканчиком настойки. Не прикажешь ли?» В это время мальчик вошел и подал мне записку от И. И. Зурина. Я развернул ее и прочел следующие строки:
«Любезный Петр Андреевич, пожалуйста пришли мне с моим мальчиком сто рублей, которые ты мне вчера проиграл. Мне крайняя нужда в деньгах.
Готовый ко услугам
Иван Зурин».
Делать было нечего. Я взял на себя вид равнодушный и, обратясь к Савельичу, который был и денег, и белья, и дел моих рачитель, приказал отдать мальчику сто рублей. «Как! зачем?» — спросил изумленный Савельич. «Я их ему должен», — отвечал я со всевозможной холодностию. «Должен! — возразил Савельич, час от часу приведенный в большее изумление, — да когда же, сударь, успел ты ему задолжать? Дело что-то не ладно. Воля твоя, сударь, а денег я не выдам». Я подумал, что если в сию решительную минуту не переспорю упрямого старика, то уж в последствии времени трудно мне будет освободиться от его опеки, и, взглянув на него гордо, сказал: «Я твой господин, а ты мой слуга. Деньги мои. Я их проиграл, потому что так мне вздумалось. А тебе советую не умничать и делать то, что тебе приказывают». Савельич так был поражен моими словами, что сплеснул руками и остолбенел. «Что же ты стоишь!» — закричал я сердито. Савельич заплакал. «Батюшка Петр Андреич, — произнес он дрожащим голосом, — не умори меня с печали. Свет ты мой! послушай меня, старика: напиши этому разбойнику, что ты пошутил, что у нас и денег-то таких не водится. Сто рублей! Боже ты милостивый! Скажи, что тебе родители крепко-накрепко заказали не играть, окроме как в орехи...» — «Полно врать, — прервал я строго, — подавай сюда деньги или я тебя взашей прогоню». Савельич поглядел на меня с глубокой горестью и пошел за моим долгом. Мне было жаль бедного старика; но я хотел вырваться на волю и доказать, что уж я не ребенок. Деньги были доставлены Зурину. Савельич поспешил вывезти меня из проклятого трактира. Он явился с известием, что лошади готовы. С неспокойной совестию и с безмолвным раскаянием выехал я из Симбирска, не простясь с моим учителем и не думая с ним уже когда-нибудь увидеться.чтобы стать учителем (франц.).
Это произведение перешло в общественное достояние. Произведение написано автором, умершим более семидесяти лет назад, и опубликовано прижизненно, либо посмертно, но с момента публикации также прошло более семидесяти лет. Оно может свободно использоваться любым лицом без чьего-либо согласия или разрешения и без выплаты авторского вознаграждения.
«Капитанская дочка» представляет собой исторический роман (в некоторых источниках - повесть), написанный А.С.Пушкиным. Автор повествует нам о зарождении и развитии большого и сильного чувства между молодым знатным офицером и дочерью коменданта крепости. Все это происходит на фоне восстания Емельяна Пугачева и создает для влюбленных дополнительные преграды и угрозы для жизни. Роман написан в форме мемуаров. Такое переплетение исторической и семейной хроники придает ему дополнительный шарм и очарование, а также заставляет поверить в реальность всего происходящего.
История создания
В середине 1830-х в России набирали популярность переводные романы. Светские дамы зачитывались Вальтером Скоттом. Отечественные писатели, и среди них Александр Сергеевич, не могли остаться в стороне и ответили собственными произведениями, среди которых были и «Капитанская дочка».
Исследователи творчества Пушкина утверждают, что сначала он работал над исторической хроникой, желая рассказать читателям про ход Пугачевского бунта. Подойдя к делу ответственно и желая быть правдивым, автор встречался с непосредственными участниками тех событий, специально для этого уехав на Южный Урал.
Пушкин долго сомневался, кого же сделать главным героем своего произведения. Сначала он остановился на Михаиле Шванвиче - офицере, который во время восстания перешел на сторону Пугачева. Что заставило Александра Сергеевича отказаться от такого замысла, неизвестно, однако в результате он обратился к формату мемуаров, а в центр романа поставил офицера-дворянина. При этом главный герой имел все шансы перейти на сторону Пугачева, однако долг перед Отечеством оказался выше. Шванвич же из положительного персонажа превратился в отрицательного Швабрина.
В первый раз роман предстал перед зрителями в журнале «Современник» в последнем выпуске 1836 года, причем авторство Пушкина там упомянуто не было. Было сказано, что эти записки принадлежат перу покойного Петра Гринева. Однако в этом романе по соображениям цензуры не была опубликована статья о бунте крестьян в поместье самого Гринева. Отсутствие авторства повлекло за собой отсутствие каких-либо печатных отзывов, однако многие отмечали «всеобщий эффект», который произвела «Капитанская дочка» на тех, кто ознакомился с романом. Через месяц после публикации настоящий автор романа погиб на дуэли.
Анализ
Описание произведения
Произведение написано в форме мемуаров - помещик Петр Гринев рассказывает о временах своей молодости, когда его отец распорядился отправить его служить в армию (правда, под присмотром дядьки Савельича). В дороге с ними случается одна встреча, коренным образом повлиявшая на их дальнейшую судьбу и на судьбу России, - Петр Гринев знакомится с Емельяном Пугачевым.
Доехав до места назначения (а им оказалась Белогорская крепость), Гринев сразу же влюбляется в дочь коменданта. Однако у него есть соперник - офицер Швабрин. Между молодыми людьми происходит дуэль, в результате которой Гриневу наносится ранение. Его отец, узнав об этом, не дает своего согласия на брак с девушкой.
Все это происходит на фоне развивающегося Пугачевского бунта. Когда дело доходит до крепости, то подельники Пугачева сначала лишают жизни родителей Маши, после чего предлагают Швабрину и Гриневу присягнуть на верность Емельяну. Швабрин соглашается, а вот Гринев из-за соображений чести - нет. Его жизнь спасает Савельич, который напоминает Пугачеву об их случайно встрече.
Гринев воюет против Пугачева, однако это не мешает ему призвать последнего в союзники для спасения Маши, которая оказалась заложницей Швабрина. По доносу соперника Гринев оказывается в тюрьме, и вот уже Маша делает все для его спасения. Случайная встреча с императрицей помогает девушке добиться освобождения возлюбленного. На радость всем дамам, дело заканчивается свадьбой молодых в родительском доме Гринева.
Как уже было упомянуто, фоном для любовной истории послужило великое историческое событие - восстание Емельяна Пугачева.
Главные герои
В романе можно выделить нескольких главных героев. Среди них:
Емельян Пугачев
Пугачев - по мнению многих критиков, самая яркая за счет своего колорита главная фигура в произведении. Марина Цветаева в свое время утверждала, что Пугачев заслоняет собой бесцветного и блеклого Гринева. У Пушкина Пугачев выглядит этаким очаровательным злодеем.
Петр Гринев, которому на момент повествования только исполнилось 17 лет. По мнению литературного критика Виссариона Григорьевича Белинского, этот персонаж нужен был для беспристрастной оценки поведения другого персонажа - Емельяна Пугачева.
Алексей Швабрин - молодой офицер, служащий в крепости. Вольнодумец, умен и образован (в повести упоминается, что он знает французский и разбирается в литературе). Литературовед Дмитрий Мирский назвал Швабрина «чисто романтическим негодяем» из-за его измены присяге и перехода на сторону повстанцев. Однако поскольку образ прописан неглубоко, сказать о причинах, которые побудили его на такой поступок, сложно. Очевидно, что симпатии Пушкина не были на стороне Швабрина.
На момент повествования Марии только исполнилось 18 лет. Настоящая русская красавица, при этом простая и милая. Способная на поступок - чтобы спасти любимого, едет в столицу встречаться с императрицей. По мнению Вяземского, она украшает роман так же, как Татьяна Ларина украсила «Евгения Онегина». А вот Чайковский, который в свое время хотел поставить оперу по этому произведению, сетовал, что в ней недостаточно характера, а есть только доброта и честность. Того же мнения придерживалась и Марина Цветаева.
С пяти лет приставлен к Гриневу в качестве дядьки, российского аналога гувернера. Единственный, кто общается с 17-летним офицером как с малым ребенком. Пушкин называет его «верным холопом», однако Савельич позволяет себе высказывать неудобные мысли как барину, так и своему подопечному.
Анализ произведения
Коллеги Александра Сергеевича, которым он самолично читал роман, делали небольшие замечания относительно несоблюдения исторических фактов, при этом в общем и целом отзываясь о романе положительно. Князь В.Ф.Одоевский, например, отмечал, что образы Савельича и Пугачева выписаны тщательно и продуманы до мелочей, а вот образ Швабрина не доработан, а потому читателям будет сложно понять мотивы его перехода.
Литературный критик Николай Страхов отмечал, что такое сочетание семейной (частично любовной) и исторической хроник характерно для произведений Вальтера Скотта, ответом на популярность которых среди русской знати, по сути, и было произведение Пушкина.
Еще один русский литературовед Дмитрий Мирский высоко оценивал «Капитанскую дочку», подчеркивая манеру повествования - сжатую, точную, экономную, при этом просторную и неторопливую. Его мнение заключалось в том, что в становлении жанра реализма в русской литературе это произведение сыграло одну из главных ролей.
Русский писатель и издатель Николай Греч спустя несколько лет после публикации произведения восхищался тем, как автору удалось выразить характер и тон того времени, о котором тот повествует. Повесть получилась настолько реалистична, что можно было действительно подумать, что автором является очевидец этих событий. Федор Достоевский и Николай Гоголь также периодически оставляли восторженные отзывы об этом произведении.
Выводы
По мнению Дмитрия Мирского, «Капитанская дочка» может считаться единственным полновесным романом, написанным Александром Сергеевичем и опубликованным при его жизни. Позволим себе согласиться с критиком - в романе присутствует все для того, чтобы быть успешным: романтическая линия, закончившаяся женитьбой, - услада для прекрасных дам; историческая линия, повествующая о таком сложном и противоречивом историческом событии, как восстание Пугачева, - больше будет интересна мужчинам; четко выписанные главные персонажи и расставленные ориентиры относительно места чести и достоинства в жизни офицера. Все это объясняет популярность романа в прошлом и заставляет наших современников прочитать его сегодня.