Дядюшка не ответив улыбнулся. Трое в одной лодке, не считая собаки (1889)
образуй от глаголов данных в скобках действительные причастия прошедшего времени и выделяя запитыми причастные обороты если необходимо1 судьи (надеяться) на его благодарность не удостоились получить от него ни единого приветливого слова 2 еще более удалые игры и развлечения затевались в гимназии тогда, когда пятый класс поступали ребята (окончить) четырехклассную прогимназию в городе Боброве солдаты (продумывать) свои трубы разом обернулись в мою сторону А человек (стоять) перед маленьким столиком, прикрепленный к подставке, постучал по краю столика тоненькой палочкой и что-то сказал музыкантам 4 с грустью смотрел я на (осиротеть) зеркало (остаться) таким одиноким в своем простенке И, вероятно, заходя в свою маленькую гостиную и глядя на это(уцелеть) зеркало, сстарики не раз вспоминали шального, непоседливого внука
спишите образуя от глаголов заключеные в скобки страдательные причастия. над какими видами орфограмм вы работали?вокруг меня простилались печальные пустыни, (пересечь) холмами и оврагами. я беспощадно погонял (измучить) коня. белый колоссальный ствол березы,(лишить) верхушек, отломленной бурей или грозою, подымался из гущи и крутился на воздухе. утреннее солнце было в окно сквозь (спустить) занавеску. я кипячу чай в жестяном (закоптить) чайнике. трепещет ветви осин, (окружить) радужном сиянием.
помогите плизззз
выделяя запятыми причастные обороты (там где это необхадимо).
1 Тёма шёл по дорожкам сада, вдыхая в себя свежесть (начинаться) летнего утра.
2. Тёму охватило жгучее желание сию секунду снова быть прежним, мягким, (любить) Тёмой.
3. (колебаться) полёт бабочек над свежей (зеленеть) полянкой- одно из прелестнейщих зрелищ.
4. Какой бы ночь ни была, а на рассвете всё равно гремит (ликовать) птичий хор. А видели вы утреннего сарыча (кувыркаться) над лесом? Или игривую горлинку (вертеться) на лету?
определяемыми словами и выделяя запятыми причастные обороты там, где необходимо. Обозначь суффиксы причастий. 1. С самого утра перепадал мелкий дожд..к (сменять) по врем..нам теплым солнечным сиянием; была непост..янная погода. 2. К..сой дождь (гнать)сильным ветром лил как из ведра. 3. Дым (выталкивать) обратно ветром из отверстия в крыш.. расстилался вокруг такой густой пел..ною, что я долго не мог осм..треться. 4. И хозяин лесов (подгонять) прол..вным дождем не замедлил явиться.
Цели и задачи:
- познакомить с фактами из биографии и мировоззрением Л.Н.Толстого;
- показать роль музыки в жизни Л.Н.Толстого;
- развивать интерес к изучению биографии и творчества писателя;
- воспитывать чувство гордости за свою национальную культуру;
Интеграция: литература, музыка.
Оборудование: портрет писателя, фотомонтаж «Толстой слушает музыку», «Любимые композиторы Л.Н.Толстого»; иллюстрации к «музыкальным страницам» произведений «Детство», «Война и мир», «После бала».
ХОД УРОКА
Учитель литературы.
«Какая глыба, а?
Какой матёрый человечище! Вот это, батенька,
художник… Кого в Европе можно поставить рядом с
ним?
Сам себе ответил:
– Некого.
И, потирая руки, засмеялся, довольный».
В жизни и творчестве Л.Толстого музыка играла
большую роль. Толстой был музыкально одарённым
человеком. Он вырос в семье, где музыку любили и
ценили. Его мать была хорошей музыкантшей.
Вспомним повесть Толстого «Детство», главные
герои которой автобиографичны. Вот Николенька
Иртеньев слушает игру матери на фортепьяно.
Чтение отрывка из повести «Детство» (глава XI, со слов: «Маман играла второй концерт Фильда – своего учителя» и до слов: «Чувство это было похоже на воспоминание, но воспоминание чего? Казалось, что вспоминаешь то, чего никогда не было…») в сопровождении «Патетической сонаты» Бетховена.
Учитель литературы. С юных лет Толстой играл на рояле, и это увлечение доставляло ему большую радость. Покинув Казанский университет, Лев Николаевич составил для себя программу самостоятельных занятий, среди которых значительное место отводилось изучению музыки. Он пытался сочинять музыку.
Учитель музыки исполняет вальс Л.Толстого.
Учитель литературы. Лев Николаевич особенно любил народную музыку. «Удивительным сокровищем» называл он музыкальные народные произведения в письме к Чайковскому. Толстой неоднократно повторял: «Ничего так не люблю, как наши простые деревенские песни». И потому в произведениях писателя многие герои поют, и поют нередко народные песни.
Чтение отрывка из романа «Война и мир» («Смотр в Браунау», т. 1, ч. 2, гл.II, со слов: « – Песенники, вперёд!..» до слов: «…как будто он жалел всех, кто не шёл в это время с ротой») в сопровождении народной песни: «Ах вы, сени, мои сени).
Учитель литературы. Толстой любил и знал многие народные песни. Он даже собирал их. Известно, что сборник с записями народных песен писатель подарил Чайковскому в благодарность за доставленное музыкой композитора наслаждение. Особенно поразила писателя прозвучавшая в Первом квартете Чайковского мелодия народной песни «Сидел Ваня на диване». Заслышав эту бесхитростную мелодию, Толстой неожиданно на глазах изумлённого композитора залился слезами.
Учащиеся исполняют народные песни: «Дубинушка», «Не шуми, мати зелёная дубравушка», «Ноченька».
Учитель литературы. Великий писатель тонко чувствовал музыку и понимал её. Об этом вспоминал Сергей Львович Толстой, сын писателя.
Чтение отрывка из воспоминаний С.Л.Толстого «Очерки былого» (глава «Музыка в жизни моего отца») со слов: «Я не встречал в своей жизни никого, кто бы так сильно чувствовал музыку, как мой отец…» до слов: «…иногда в четыре руки с матерью».
Учитель музыки исполняет фрагмент «Лунной сонаты» Бетховена.
Учитель литературы.
Исполнению
классической музыки и игре на различных
музыкальных инструментах в произведениях
Толстого посвящено много страниц. Они
свидетельствуют о тонком и глубоком знании и
понимании музыки, о мастерском воспроизведении
музыкальных переживаний человека.
Музыка в произведениях Толстого является одним
из средств психологического анализа. Она
позволяет писателю передать смену мыслей и
настроений героя.
Вдохновенно описание игры на скрипке в рассказе
«Альберт». Толстой правдиво рисует состояние
артиста во время игры и власть музыки над
слушателями и исполнителями. Слабый и жалкий в
жизни, во время игры Альберт становится
прекрасным, а его искусство вызывает у
слушателей чувство восторга.
Чтение отрывка из рассказа «Альберт» со слов: «Альберт в это время…» до слов: «…и, казалось, жили и дышали только его звуками».
Учитель литературы.
Немало места
уделено музыке в романе «Война и мир».
Толстой психологически убедительно раскрывает
власть музыки над человеком. Музыка подчиняет
себе слушателей, заставляет их забыть о своих
неудачах, пробуждает в их душе лучшие чувства.
Впечатление от исполнения Наташей баркаролы
Толстой передаёт через восприятие Николая.
Чтение отрывка из романа «Война и мир» (т. 11, ч. 1, гл. XY) со слов: «…В голосе её была та девственность, нетронутость, то незнание своих сил…» до слов: «…и это что-то было независимо от всего в мире и выше всего в мире…»).
Учитель литературы. В «Войне и мире» музыка используется не только для того, чтобы раскрыть музыкальную чуткость, одарённость и восприимчивость Наташи Ростовой. Восприятие её пения становится средством характеристики других героев, в частности Андрея Болконского. Музыка рождает новые чувства, под её влиянием жизнь представляется герою в новом свете. Именно музыка помогает князю Андрею осознать любовь к Наташе.
Чтение отрывка из романа «Война и мир» (князь Андрей слушает пение Наташи, т. 11, ч. 3, гл. XIX) со слов: «… после обеда Наташа, по просьбе князя Андрея…» до слов: «…и вследствие этого вся жизнь его представлялась в новом свете».
Учитель литературы.
Толстой очень
любил танцы, и его полное страсти исполнение
танцевальной музыки увлекало всех
присутствующих. По воспоминаниям Т.А.Кузминской,
Лев Николаевич так играл, что действительно
нельзя было стоять на месте, – и танцевали все».
Описание танцев и танцевальной музыки занимает
видное место в произведениях Толстого. Особенно
много танцев, народных и бальных, в романе «Война
и мир». Задорно пляшут солдаты после смотра в
Браунау, исполняют в охотницкой у дядюшки
народную плясовую мелодию «Барыня», страстно
пляшет русскую Наташа Ростова.
Чтение отрывка из романа «Война и мир» («Бал у Иогеля», т.11, ч.1, гл.XI) в сопровождении мазурки.
Учащиеся показываютинсценировку отрывка из романа «Война и мир» – «Пляска Наташи» (т. 11, ч. 4, гл. VII) со слов: «Дядюшка, ни на кого не глядя…» до слов: «умела понять то, что было в Анисье, и в оце Анисьи, и в тётке, и в матери, и во всём русском человеке».)
Учитель литературы.
В конце XIX и начале
XX в. Дом Толстого в Москве и в Ясной Поляне
становится своеобразным центром музыкальной
культуры. Знаменитые композиторы, музыканты и
певцы исполняют для Толстого лучшие
произведения русской и зарубежной музыки. Здесь
часто звучат произведения Гайдна, Моцарта,
Бетховена, Глюка.
Самым любимым композитором Толстого был Шопен.
«Шопен в музыке – то же, что Пушкин в поэзии», –
говорил он.
Учитель музыки исполняет вальс Шопена.
Учитель литературы. Из русских композиторов Толстой любил Чайковского и Глинку. Нравились ему также произведения Скрябина, Рахманинова, камерные произведения Аренского, которые композитор часто исполнял в Ясной Поляне.
Учащаяся исполняет романс Глинки «Я помню чудное мгновенье».
Учитель литературы.
Выдающиеся
музыкальные произведения исполняли лучшие
композиторы и музыканты той эпохи: Скрябин,
Рахманинов, Танеев, Аренский, Гольденвейзер,
Игумнов и др. Исполнение музыки в доме Толстого
было большим праздником не только для
слушателей, но и для самих исполнителей.
А.Б.Гольденвейзер отмечал, что писатель был чуток
к музыке «в высшей степени» и что «нравилось ему
почти всегда самое лучшее и никогда плохое».
Вся долгая жизнь Толстого наполнена глубокой и
искренней любовью к музыке. Вот одна из последних
записей о музыке, сделанная Толстым в дневнике:
«Музыка, как и всякое искусство, но особенно
музыка, вызывает желание того, чтобы всё, как
можно больше людей, участвовали в испытываемом
наслаждении. Ничто сильнее этого не показывает
истинного значения искусства: переноситься в
других, хочется чувствовать через них».
Послесловие к концерту оркестра русских народных инструментов в Атланте
Тут без помощи Льва Николаевича Толстого не обойтись. Ныряю, как в омут, в его роман «Война и мир» и выныриваю в том самом месте, когда Наташа Ростова оказалась однажды в гостях у своего дядюшки.
«Из коридора стали слышны звуки балалайки, на которой играл, очевидно, какой-нибудь мастер этого дела.
- Это у меня мой Митька-кучер. Я ему купил хорошую балалайку, люблю, - сказал дядюшка.
- Прелесть что такое! Ещё, пожалуйста, ещё, - сказала Наташа, как только замолкла балалайка. Митька настроил и опять задребезжал «Барыню» с переборами и перехватами. Дядюшка сидел и слушал, склонив голову набок с чуть заметной улыбкой... Хотелось ещё и ещё слушать эту музыку».
А теперь перенесёмся из России тех еще времен в Америку наших дней.
Дворец искусства и культуры в Розвилле. Просторный зал. На сцене... Тут я должен набрать в лёгкие побольше воздуха, принять соответствующую позу и только после этого громогласно объявить: на сцене американский оркестр русских народных инструментов! Каково? Звучит?
Генеральная репетиция перед концертом. Я удобно пристраиваюсь в одном из кресел зала, поближе к выходу, на случай, ежели чего, чтобы незаметно улизнуть через ближайшую дверь.
И вот оркестр заиграл.
Часто ли вам, уважаемые читатели, приходилось слышать, сидя где-нибудь на берегу моря или океана, шум набегающих волн? Прилив, отлив. Ничего так не успокаивает, между прочим, как эти то накатывающие, то ускользающие звуки морской стихии. И я неожиданно ощутил себя сидящим не в концертном зале, а где-то на далёком берегу, где, как поётся в песне, «раскинулось море широко». А ещё мне показалось, что и программа концерта построена по принципу морской стихии – прилив, отлив. То вдруг одинокий голос домры трепетно начинает выбрировать, донося до слуха щемящую мелодию песни «Выхожу один я на дорогу», то вдруг пространство оглашает коллективное и мощное «Во ку, во кузнице», то вдруг весёлая пляска овладевает вашим вниманием, увлекая своими ритмами.
И прилип я к своему креслу, забыв, разумеется, про ближайшую дверь, и про то, что собирался улизнуть как можно пораньше.
Вот в этом колене не то делает, - вдруг с энергетическим жестом сказал дядюшка, прислушиваясь к игре Митьки-кучера. – Тут рассыпать надо – чистое дело марш – рассыпать.
- А вы разве умеете? – спросила Наташа. Дядюшка, не отвечая, улыбнулся... Ни на кого не глядя, сдунул пыль, костлявыми пальцами стукнул по крышке гитары, настроил и поправился на кресле.
Чуть-чуть что-то смеялось в его лице, с одной стороны под седым усом, особенно смеялось тогда, когда дальше расходилась песня, ускорялся темп и в местах переборов отрывалось что-то.
- Прелесть, прелесть, дядюшка! Ещё, ещё! – закричала Наташа, как только он кончил. Она, вскочивши с места, обняла дядюшку и поцеловала его.
Я вслушивался в каждую новую мелодию, исполняемую оркестром и не переставал удивляться тому, как эти люди, далёкие от России и от всего русского, как эти люди смогли проникнуться столь неподдельной любовью и к русским обычаям, и к русской культуре, и к русской народной музыке. Что побуждает их с таким неподражаемым трепетом исполнять каждую русскую песню?
И ещё мне подумалось в момент, когда репетиция оркестра подходила к концу, (ну, это уж совсем фантастика!) что бы сказала Наташа Ростова, окажись она рядышком со мной в этом прекрасном концертном зале в Розвилле.
- Прелесть, прелесть, господа! Ещё, ещё! – не уставала бы восклицать юная толстовская героиня. А потом, под завершение финального концертного номера - кто знает?– может быть, взбежала бы на сцену да и обняла бы уже не своего, а другого дядюшку, незнакомого, американского и поцеловала бы его в порыве благодарности за то, что на балалайке и на всех других струнных инструментах прекрасно играет, за то, что оркестр такой удивительный создал на радость себе и людям. За прекрасный танцевальный коллектив. Да мало ли за что?..
А теперь небольшая справка.
Дядюшку этого зовут Дэвид Купер.
«Американец с русской душой», как сказала о нём его жена Жанна.
Бессменный руководитель коллектива в течении 22 лет. Не только талантливый организатор, но и одарённый музыкант-исполнитель.
С детства интересовался русской культурой. Закончил Чикагское музыкальное училище. Затем был направлен в Киев на стaжаровку в музыкальное училище имени Глиэра. В училище он научился играть на балалайке и домре. До этого уже играл на всех других струнных инструментах. В течение года брал уроки русского языка, одновременно осваивая искусство игры на балалайке, на домре, на жалейках, на сопилках, на всевозможных дудочках, гуслях. Вернулся в Америку с одной, но пламенной страстью – создать оркестр русских народных инструментов. И вот 22 года тому назад в жизни Дэвида Купера произошло событие, которое определило всю его дальнейшую жизнь – первый концерт оркестра русских народных инструментов. В его составе было тогда 11 человек. Сейчас в оркестре 35 музыкантов, из них только пятеро русских.
«... В деревне, которую проезжали, были красные огоньки и весело пахло дымом.
- Что за прелесть этот дядюшка! – сказала Наташа, когда они выехали на большую дорогу.
- Да, - сказал Николай. – Тебе не холодно?
- Нет, мне отлично, отлично. Мне так хорошо...»
И мне тоже, - говорю я теперь вослед Наташе Ростовой, покидая концертный зал.
По дороге домой, после репетиции оркестра, начал вдруг непроизвольно напевать про себя давно позабытую, в моменты далёких застолий петую русскую народную песню «Во ку, во кузнице»... И привязалась она ко мне в тот субботний день не на час и не на два. И знаете, я и не старался отогнать её. Вдвоём ведь оно веселее.
Как тут не вспомнить Пушкина:
Что-то слышится родное
В долгих песнях ямщика:
То разгулье удалое,
То сердечная тоска.
Лев Рахлис, Атланта
ГЛАВА III Организационные вопросы.-- Метод работы Гарриса.-- Как почтенный отец семейства вешает картину.-- Джордж делает мудрое замечание.-- Прелести утреннего купания.-- Запасы на случай, если лодка перевернется. Итак, мы собрались опять на следующий вечер, чтобы окончательно обсудить наши планы. Гаррис сказал: -- Прежде всего мы должны договориться о том, что брать с собой. Джей, возьми-ка лист бумаги и записывай; ты, Джордж, раздобудь прейскурант продуктовой лавки, и пусть кто-нибудь даст мне карандаш,-- я составлю список. В этом -- весь Гаррис: он охотно берет самое тяжелое бремя и безропотно взваливает его на чужие плечи. Он всегда напоминает мне моего бедного дядюшку Поджера. Ручаюсь, что вы в жизни не видывали такой кутерьмы, какая поднималась в доме, когда дядя Поджер брался сделать что-нибудь по хозяйству. Привозят, например, от столяра картину в новой раме и, пока ее не повесили, прислоняют к стене в столовой; тетушка Поджер спрашивает, что с ней делать, и дядюшка Поджер говорит: -- Ну, это уж предоставьте мне! Пусть никто, слышите, никто, об этом не беспокоится. Я все сделаю сам! Тут он снимает пиджак и принимается за работу. Он посылает горничную купить на шесть пенсов гвоздей, а за нею следом одного из мальчиков, чтобы передать ей, какого размера должны быть гвозди. С этого момента он берется за дело всерьез и не успокаивается, пока не ставит на ноги весь дом. -- Ну-ка, Уилл, разыщи молоток! -- кричит он.-- Том, тащи линейку. Дайте-ка сюда стремянку; а лучше всего заодно и стул. Эй, Джим! Сбегай к мистеру Гоглзу и скажи ему: папа, мол, вам кланяется и спрашивает, как ваша нога, и просит вас одолжить ему ватерпас. А ты, Мария, никуда не уходи: надо, чтобы кто-нибудь мне посветил. Когда вернется горничная, пусть она снова сбегает и купит моток шнура. А Том,-- где же Том? -- иди-ка сюда. Том, ты подашь мне картину. Тут он поднимает картину и роняет ее, и она вылетает из рамы, и он пытается спасти стекло, порезав при этом руку, и начинает метаться по комнате в поисках своего носового платка. Носового платка найти он не может, потому что носовой платок -- в кармане пиджака, который он снял, а куда девался пиджак, он не помнит, и все домашние должны оставить поиски инструментов и приняться за поиски пиджака, в то время как сам герой пляшет по комнате и путается у всех под ногами. -- Неужели никто во всем доме не знает, где мой пиджак? Честное слово, в жизни не встречал такого сборища ротозеев! Вас тут шестеро--и вы не можете найти пиджак, который я снял всего пять минут назад! Ну и ну! Тут он встает со стула, замечает, что сидел на пиджаке, и провозглашает: -- Ладно, хватит вам суетиться! Я сам его нашел. Нечего было и связываться с вами, я с тем же успехом мог бы поручить поиски нашему коту. Но вот через каких-нибудь полчаса перевязан палец, добыто новое стекло, принесены инструменты, и стремянка, и стул, и свечи -- и дядюшка снова принимается за дело, между тем как все семейство, включая горничную и поденщицу, выстраивается полукругом, готовое броситься на помощь. Двоим поручается держать стул, третий помогает дяде влезть и поддерживает его, а четвертый подает ему гвозди, а пятый протягивает ему молоток, и дядя берет гвоздь и роняет его. -- Ну вот!--говорит он оскорбленным тоном,-- Теперь потерялся гвоздь. И всем нам не остается ничего другого, как опуститься на колени и ползать в поисках гвоздя, в то время как дядя Поджер стоит на стуле и ворчит и язвительно осведомляется, не собираемся ли мы продержать его так до поздней ночи. Наконец гвоздь найден, но тут оказывается, что исчез молоток. -- Где молоток? Куда я подевал молоток? Господи боже мой! Семеро олухов глазеет по сторонам, и никто не видел, куда я дел молоток! Мы находим молоток, но тут оказывается, что дядя потерял отметку, сделанную на стене в том месте, куда надо вбить гвоздь; и мы по очереди должны взбираться к нему на стул, чтобы помочь найти отметку. Каждый находит ее в другом месте, и дядюшка Поджер обзывает нас всех по очереди болванами и сгоняет со стула. Он берет линейку и начинает все измерять заново, и оказывается, что ему нужно разделить расстояние в тридцать один и три восьмых дюйма пополам, и он пытается делить в уме, и у него заходит ум за разум. И каждый из нас пытается делить в уме, и у всех получаются разные ответы, и мы издеваемся друг над другом. И в перебранке мы забываем делимое, и дядюшке Поджеру приходится мерить снова. Теперь он пытается это сделать с помощью шнура, и в самый ответственный момент, когда этот старый дурень наклоняется под углом в сорок пять градусов к плоскости стула, пытаясь дотянуться до точки, расположенной ровно на три дюйма дальше, чем та, до какой он может дотянуться, шнур соскальзывает, и он обрушивается на фортепиано, причем внезапность, с которой его голова и все тело в одно и то же мгновение соприкасаются с клавиатурой, производит неповторимый музыкальный эффект. И тетушка Мария говорит, что она не может допустить, чтобы дети оставались тут и слушали такие выражения. Но вот дядюшка Поджер делает наконец нужную отметку и левой рукой наставляет на нее гвоздь, и берет молоток в правую руку. И первым ударом он расшибает себе большой палец и с воплем роняет молоток кому-то на ногу. Тетушка Мария кротко выражает надежду, что в следующий раз, когда дядя Поджер надумает вбивать гвоздь в стену, он предупредит ее заблаговременно, чтобы она могла уложиться и съездить на недельку, пока это происходит, в гости к своей матери. -- Уж эти женщины! Они вечно подымают шум из-за ерунды! -- отвечает дядюшка Поджер, с трудом поднимаясь на ноги.-- А мне вот по душе такие дела. Приятно изредка поработать руками. И тут он делает новую попытку, и при втором ударе весь гвоздь и половина молотка в придачу уходят в штукатурку, и дядю Поджера по инерции бросает к стене с такой силой, что его нос чуть не превращается в лепешку. А нам приходится снова искать линейку и веревку, и на стене появляется новая дыра; и к полуночи картина водружена на место (правда, очень криво и ненадежно), и стена на несколько ярдов вокруг выглядит так, будто по ней палили картечью, и все в доме издерганы и валятся с ног... все, кроме дядюшки Поджера. -- Ну вот и все! -- говорит он, грузно спрыгивая со стула прямо на мозоль поденщицы и с гордостью взирая на произведенный им разгром.-- Ну вот! А другой на моем месте еще вздумал бы кого-нибудь нанимать для такого пустяка. Когда Гаррис достигнет почтенного возраста, он будет точь-в-точь как дядюшка Поджер, я так ему и сказал. Я добавил, что не допущу, чтобы он взваливал на себя так много работы. Я сказал: -- Нет, уж лучше ты раздобудь бумагу, карандаш и прейскурант и пусть Джордж записывает, а я буду все делать. Первый вариант составленного нами списка пришлось забраковать. Несомненно, Темза в своем верхнем течении недостаточно судоходна, и по ней не сможет подняться судно, которое вместит все, что мы сочли необходимым взять с собой в путешествие. Мы разорвали список и озадаченно посмотрели друг на Друга. Джордж сказало -- Так ничего не выйдет. Нужно думать не о том, что нам может пригодиться, а только о том, без чего мы не сможем обойтись. Джорджу иногда приходят в голову дельные мысли. Просто удивительно! Эта его мысль, несомненно, была мудрой -- причем не только по отношению к данному случаю, но и по отношению ко всему нашему странствию по реке жизни. Сколько людей, плывущих по этой реке, рискует затопить свои ладьи, перегружая их всяким нелепым скарбом, который, как им думается, сделает путешествие приятным и удобным, а на самом деле оказывается просто-напросто ненужным хламом. Чем только не нагружают они свое утлое суденышко, заваливая его до самой верхушки мачты! Тут и нарядные одежды, и огромные дома; бесполезные слуги и толпы светских знакомых, которые ценят вас не дороже двух пенсов и за которых вы не дадите и полутора; пышные приемы с их смертной тоской; предрассудки и моды, тщеславие и притворство, и -- самый громоздкий и бессмысленный хлам!--опасение, что о вас подумает ваш сосед; тут роскошь, вызывающая только пресыщение; удовольствия, набивающие оскомину; показная красота, подобная тому орудию пытки в виде железного венца, который в древние времена надевали на преступника и от которого нестерпимо болела и кровоточила голова. Все это хлам, старина! Выбрось его за борт! Он делает твою ладью такой тяжелой, что ты надрываешься, сидя на веслах. Он делает ее такой неповоротливой и неустойчивой, что у тебя нет ни минуты покоя, ни минуты отдыха, которую ты мог бы посвятить мечтательной праздности; тебе некогда взглянуть ни на легкую рябь, скользящую по отмели, ни на солнечных зайчиков, прыгающих по воде, ни на могучие деревья, глядящие с берегов на свое отражение, ни на зеленые и золотые дубравы, ни на волнующийся под ветром камыш, ни на осоку, ни на папоротник, ни на голубые незабудки. Выбрось этот хлам за борт, старина! Пусть будет легка ладья твоей жизни, возьми в нее только самое необходимое: уютное жилище и скромные радости; ту, которая тебя любит и которая тебе дороже всех; двух-трех друзей, достойных называться друзьями; кошку и собаку; одну-две трубки; вдоволь еды и вдоволь одежды и немножко больше, чем вдоволь, питья, ибо жажда -- страшная вещь. И ты увидишь тогда, что ладья твоя поплывет легче, что ей почти не грозит опасность перевернуться, да и не беда, если она перевернется: нехитрый, добротный груз ее не боится воды. Тебе хватит времени и на размышление, и на труд, и на то, чтобы насладиться солнечным светом жизни, и на то, чтобы слушать, затаив дыхание, Эолову музыку, которую посланный богом ветерок извлекает из струн человеческого сердца, и на то, чтобы... Прошу прощения, я отвлекся. Итак, мы поручили составление списка Джорджу, и он приступил к делу. -- Обойдемся без палатки,-- сказал Джордж.-- Лучше возьмем лодку с тентом. Это проще и удобнее. Мысль показалась удачной, и мы ее одобрили. Не знаю, видели ли вы когда-нибудь такую штуку. Вы укрепляете над лодкой железные дуги и натягиваете на них большой брезент, прикрепляя его к бортам лодки от носа до кормы, и лодка превращается в своеобразный домик, и в нем очень уютно, хотя и чуточку душно; но что поделаешь, все на свете имеет свою оборотную сторону, как сказал один человек, когда у него умерла теща и пришлось раскошелиться на похороны. Джордж сказал, что в таком случае нам достаточно будет взять: пледы (по одному на каждого), фонарь, кусок мыла, щетку, гребенку (одну на всех), зубные щетки (на каждого отдельно), таз, зубной порошок, бритвенный прибор (не правда ли, это похоже на урок иностранного языка) и штуки две купальных полотенец. Я заметил, что люди всегда делают грандиозные приготовления, когда собираются ехать куда-нибудь поближе к воде, но что они не так уж много купаются, когда приезжают на место. То же самое получается, когда едешь на морские купания. Обдумывая поездку в Лондоне, я всегда твердо решаю, что буду вставать рано утром и купаться до завтрака, и я благоговейно укладываю в чемодан трусики и купальное полотенце. Я всегда беру с собой красные трусики. В красных трусиках я себе очень нравлюсь. Они мне очень идут. Но стоит мне приехать на побережье, и я чувствую, что меня не так тянет к утреннему купанию, как тянуло, когда я был в городе. Наоборот, я скорее чувствую, что меня тянет валяться в постели до последней минуты, а потом сразу спуститься к завтраку. Однажды добродетель все-таки берет верх, и я встаю ни свет ни заря, и кое-как одеваюсь, и беру трусики и полотенце, и мрачно плетусь к морю. Но оно меня не радует. Словно кто-то нарочно приберегает для меня особенно пронизывающий восточный ветер, и выкапывает все острые камни, и кладет их сверху, и затачивает выступы скал, и слегка присыпает их песочком, чтобы я не мог их разглядеть, а потом берет и переносит море куда-то дальше. И вот я должен, дрожа от холода и обхватив плечи руками, прыгать по щиколотку в воде добрых две мили. А когда я добираюсь до моря, то встреча оказывается бурной и в высшей степени оскорбительной. Огромная волна хватает меня и швыряет так, что я с размаху сажусь на каменную глыбу, которая подложена тут специально для меня. И, прежде чем я успеваю вскрикнуть "Ох!" и сообразить, что случилось, налетает новая волна и выносит меня в открытый океан. Я начинаю отчаянно барахтаться, стремясь выплыть к берегу, и мечтаю увидеть вновь родимый дом и верных друзей, и жалею, что обижал сестренку в мальчишеские годы (я хочу сказать, в мои мальчишеские годы). В ту самую минуту, когда я окончательно прощаюсь со всякой надеждой, волна отступает и оставляет меня распластанным на песке с раскинутыми руками и ногами, наподобие морской звезды, и я поднимаюсь, и оглядываюсь, и вижу, что боролся за свою жизнь над бездонной пучиной глубиною в два фута. Я ковыляю к берегу, и одеваюсь, и плетусь домой, где мне надо изображать, что я в восторге. И вот теперь, если послушать нас, то можно подумать, что все мы собираемся каждое утро совершать дальние заплывы. Джордж сказал, что приятно проснуться в лодке ранним утром, когда еще свежо, и окунуться в прозрачную реку. Гаррис сказал, что купание до завтрака--незаменимое средство для улучшения аппетита. Он сказал, что у него лично от купания всегда улучшается аппетит. Джордж заметил, что если Гаррис собирается есть больше, чем всегда, то он, Джордж, вообще возражает против того, чтобы Гаррис купался даже в ванне. Он сказал, что грести против течения с грузом провианта, необходимым для прокормления Гарриса, и без того каторжная работа. На это я возразил Джорджу, что зато нам всем будет намного приятнее сидеть в лодке с чистым и свежим Гаррисом, пусть даже ради этого нам придется взять несколько сот фунтов съестного сверх нормы. И Джордж, рассмотрев дело с моей точки зрения, взял назад свои возражения по поводу купания Гарриса. Мы наконец сошлись на том, что захватим три купальных полотенца, чтобы не дожидаться друг друга. По поводу одежды Джордж сказал, что достаточно взять по два спортивных костюма из белой фланели, а когда они запачкаются, мы их сами выстираем в реке. Мы спросили его, пробовал ли он стирать белую фланель в реке, и он нам ответил: -- Собственно говоря, нет, но у меня есть приятели, которые пробовали и нашли, что это довольно просто. И мы с Гаррисом имели слабость поверить, что он и в самом деле представляет себе то, о чем говорит, и что три приличных молодых человека, не имеющие видного положения и влияния в обществе и не обладающие опытом в стирке, действительно могут с помощью куска мыла отмыть в водах Темзы свои рубашки и брюки. Впоследствии нам было суждено узнать--увы, слишком поздно,--что Джордж просто гнусный обманщик и ровным счетом ничего не смыслит в этом деле. Если бы вы увидели нашу одежду после... Но, как пишут в наших бульварных романах, не будем предвосхищать события. Джордж склонил нас к тому, чтобы взять по смене белья и большой запас носков на тот случай, если лодка перевернется и надо будет переодеваться; а также побольше носовых платков, которые понадобятся для вытирания вещей, и по паре башмаков, кроме спортивных туфель,-- тоже на случай, если мы перевернемся.– А вы разве умеете? – спросила Наташа. Дядюшка, не отвечая, улыбнулся.
– Посмотри-ка, Анисьюшка, что струны-то целы, что ль, на гитаре-то? Давно уж в руки не брал, чистое дело марш! забросил.
Анисья Федоровна охотно пошла своей легкой поступью исполнить поручение своего господина и принесла гитару.
Дядюшка, ни на кого не глядя, сдунул пыль, костлявыми пальцами стукнул по крышке гитары, настроил и поправился на кресле. Он взял (несколько театральным жестом, отставив локоть левой руки) гитару повыше шейки и, подмигнув Анисье Федоровне, начал не Барыню, а взял один звучный, чистый аккорд и мерно, спокойно, но твердо начал весьма тихим темпом отделывать известную песню «По у-ли-и-ице мостовой». Враз, в такт с тем степенным весельем (тем самым, которым дышало все существо Анисьи Федоровны), запел в душе у Николая и Наташи мотив песни. Анисья Федоровна закраснелась и, закрывшись платочком, смеясь вышла из комнаты. Дядюшка продолжал чисто, старательно и энергически твердо отделывать песню, изменившимся вдохновенным взглядом глядя на то место, с которого ушла Анисья Федоровна. Чуть-чуть что-то смеялось в его лице, с одной стороны под седым усом, особенно смеялось тогда, когда дальше расходилась песня, ускорялся темп и в местах переборов отрывалось что-то.
– Прелесть, прелесть, дядюшка! еще, еще! – закричала Наташа, как только он кончил. Она, вскочивши с места, обняла дядюшку и поцеловала его. – Николенька, Николенька! – говорила она, оглядываясь на брата и как бы спрашивая его: что же это такое?
Николаю тоже очень нравилась игра дядюшки. Дядюшка второй раз заиграл песню. Улыбающееся лицо Анисьи Федоровны явилось опять в дверях, и из-за ней еще другие лица.
За холодной ключевой,
Кричит, девица, постой! –
играл дядюшка, сделал опять ловкий перебор, оторвал и шевельнул плечами.
– Ну, ну, голубчик, дядюшка, – таким умоляющим голосом застонала Наташа, как будто жизнь ее зависела от этого. Дядюшка встал, и как будто в нем было два человека – один из них серьезно улыбнулся над весельчаком, а весельчак сделал наивную и аккуратную выходку перед пляской.
– Ну, племянница! – крикнул дядюшка, взмахнув к Наташе рукой, оторвавшей аккорд.
Наташа сбросила с себя платок, который был накинут на ней, забежала вперед дядюшки и, подперши руки в боки, сделала движенье плечами и стала.
Где, как, когда всосала в себя из того русского воздуха, которым она дышала, – эта графинечка, воспитанная эмигранткой-француженкой, – этот дух, откуда взяла она эти приемы, которые pas de châle давно бы должны были вытеснить? Но дух и приемы эти были те самые, неподражаемые, неизучаемые, русские, которых и ждал от нее дядюшка. Как только она стала, улыбнулась торжественно, гордо и хитро-весело, первый страх, который охватил было Николая и всех присутствующих, страх, что она не то сделает, прошел, и они уже любовались ею.
Она сделала то самое и так точно, так вполне точно это сделала, что Анисья Федоровна, которая тотчас подала ей необходимый для ее дела платок, сквозь смех прослезилась, глядя на эту тоненькую, грациозную, такую чужую ей, в шелку и в бархате воспитанную графиню, которая умела понять все то, что было и в Анисье, и в отце Анисьи, и в тетке, и в матери, и во всяком русском человеке.
– Ну, графинечка, чистое дело марш! – радостно смеясь, сказал дядюшка, окончив пляску. – Ай да племянница! Вот только бы муженька тебе молодца выбрать, чистое дело марш!
– Уж выбран, – сказал, улыбаясь, Николай.
– О? – сказал удивленно дядюшка, глядя вопросительно на Наташу. Наташа с счастливой улыбкой утвердительно кивнула головой.
– Еще какой! – сказала она. Но как только она сказала это, другой, новый строй мыслей и чувств поднялся в ней. «Что значила улыбка Николая, когда он сказал: „уж выбран“? Рад он этому или не рад? Он как будто думает, что мой Болконский не одобрил бы, не понял бы этой нашей радости. Нет, он бы все понял. Где он теперь?» – подумала Наташа, и лицо ее вдруг стало серьезно. Но это продолжалось только одну секунду. «Не думать, не сметь думать об этом», – сказала она себе и, улыбаясь, подсела опять к дядюшке, прося его сыграть еще что-нибудь.
Дядюшка сыграл еще песню и вальс; потом, помолчав, прокашлялся и запел свою любимую охотницкую песню:
Как со вечера пороша
Выпадала хороша…
Дядюшка пел так, как поет народ, с тем полным и наивным убеждением, что в песне все значение заключается только в словах, что напев сам собой приходит и что отдельного напева не бывает, а что напев – так только, для складу. От этого-то этот бессознательный напев, как бывает напев птицы, и у дядюшки был необыкновенно хорош. Наташа была в восторге от пения дядюшки. Она решила, что не будет больше учиться на арфе, а будет играть только на гитаре. Она попросила у дядюшки гитару и тотчас же подобрала аккорды к песне.
В десятом часу за Наташей и Петей приехали линейка, дрожки и трое верховых, посланных отыскивать их. Граф и графиня не знали, где они, и очень беспокоились, как сказал посланный.
Петю снесли и положили, как мертвое тело, в линейку; Наташа с Николаем сели в дрожки. Дядюшка укутывал Наташу и прощался с ней с совершенно новой нежностью. Он пешком проводил их до моста, который надо было объехать вброд, и велел с фонарями ехать вперед охотникам.
– Прощай, племянница дорогая! – крикнул из темноты его голос, не тот, который знала прежде Наташа, а тот, который пел: «Как со вечера пороша».
В деревне, которую проезжали, были красные огоньки и весело пахло дымом.
– Что за прелесть этот дядюшка! – сказала Наташа, когда они выехали на большую дорогу.
– Да, – сказал Николай. – Тебе не холодно?
– Нет, мне отлично, отлично. Мне так хорошо, – с недоумением даже сказала Наташа. Они долго молчали.
Ночь была темная и сырая. Лошади не видны были; только слышно было, как они шлепали по невидной грязи.
Что делалось в этой детски восприимчивой душе, так жадно ловившей и усвоивавшей все разнообразнейшие впечатления жизни? Как это все укладывалось в ней? Но она была очень счастлива. Уже подъезжая к дому, она вдруг запела мотив песни: «Как со вечера пороша», мотив, который она ловила всю дорогу и, наконец, поймала.
– Поймала? – сказал Николай.
– Ты о чем думал теперь, Николенька? – спросила Наташа. Они любили это спрашивать друг у друга.
– Я? – сказал Николай, вспоминая. – Вот видишь ли, сначала я думал, что Ругай, красный кобель, похож на дядюшку и что ежели бы он был человек, то он дядюшку все бы держал у себя, ежели не за скачку, так за лады, все бы держал. Как он ладен, дядюшка! Не правда ли? Ну, а ты?
– Я? Постой, постой. Да, я думала сначала, что вот мы едем и думаем, что мы едем домой, а мы бог знает куда едем в этой темноте, и вдруг приедем и увидим, что мы не в Отрадном, а в волшебном царстве. А потом еще я думала… Нет, ничего больше.
– Знаю, верно, про него думала, – сказал Николай, улыбаясь, как узнала Наташа по звуку его голоса.
– Нет, – отвечала Наташа, хотя действительно она вместе с тем думала и про князя Андрея, и про то, как бы ему понравился дядюшка. – А еще я все повторяю, всю дорогу повторяю: как Анисьюшка хорошо выступала, хорошо… – сказала Наташа. И Николай услыхал ее звонкий, беспричинный, счастливый смех.
– А знаешь, – вдруг сказала она, – я знаю, что никогда уже я не буду так счастлива, спокойна, как теперь.
– Вот вздор, глупости, вранье, – сказал Николай и подумал: «Что за прелесть эта моя Наташа! Такого другого друга у меня нет и не будет. Зачем ей выходить замуж? Всё бы с ней ездили!»
«Экая прелесть этот Николай!» – думала Наташа.
– А! еще огонь в гостиной, – сказала она, указывая на окна дома, красиво блестевшие в мокрой, бархатной темноте ночи.
Граф Илья Андреич вышел из предводителей, потому что эта должность была сопряжена с слишком большими расходами. Но дела его все не поправлялись. Часто Наташа и Николай видели тайные, беспокойные переговоры родителей и слышали толки о продаже богатого родового ростовского дома и подмосковной. Без предводительства не нужно было иметь такого большого приема, и отрадненская жизнь велась тише, чем в прежние года; но огромный дом и флигель все-таки были полны народом, за стол все так же садилось больше двадцати человек. Всё это были свои, обжившиеся в доме люди, почти члены семейства, или такие, которые, казалось, необходимо должны были жить в доме графа. Такие были Диммлер-музыкант с женой, Иогель – танцевальный учитель с семейством, старушка барышня Белова, жившая в доме, и еще многие другие: учителя Пети, бывшая гувернантка барышень и просто люди, которым лучше или выгоднее было жить у графа, чем дома. Не было такого большого приезда, как прежде, но ход жизни велся тот же, без которого не могли граф с графиней представить себе жизни. Та же была, еще увеличенная Николаем, охота, те же пятьдесят лошадей и пятнадцать кучеров на конюшне; те же дорогие друг другу подарки в именины и торжественные, на весь уезд, обеды; те же графские висты и бостоны, за которыми он, распуская веером всем на вид карты, давал себя каждый день на сотни обыгрывать соседям, смотревшим на право составлять партию графа Ильи Андреича, как на самую выгодную аренду.
Граф, как в огромных тенетах, ходил в своих делах, стараясь не верить тому, что он запутался, и с каждым шагом все более и более запутываясь и чувствуя себя не в силах ни разорвать сети, опутавшие его, ни осторожно, терпеливо приняться распутывать их. Графиня любящим сердцем чувствовала, что дети ее разоряются, что граф не виноват, что он не может быть не таким, какой он есть, что он сам страдает (хотя и скрывает это) от сознания своего и детского разорения, и искала средств помочь делу. С ее женской точки зрения представлялось только одно средство – женитьба Николая на богатой невесте. Она чувствовала, что это была последняя надежда и что если Николай откажется от партии, которую она нашла ему, надо будет навсегда проститься с возможностью поправить дела. Партия эта была Жюли Карагина, дочь прекрасных, добродетельных матери и отца, с детства известная Ростовым, и теперь богатая невеста по случаю смерти последнего из ее братьев.
Графиня писала прямо к Карагиной в Москву, предлагая ей брак ее дочери с своим сыном, и получила от нее благоприятный ответ. Карагина отвечала, что она с своей стороны согласна, что все будет зависеть от склонности ее дочери. Карагина приглашала Николая приехать в Москву.
Несколько раз, со слезами на глазах, графиня говорила сыну, что теперь, когда обе дочери ее пристроены, – ее единственное желание состоит в том, чтобы видеть его женатым. Она говорила, что легла бы в гроб спокойно, ежели бы это было. Потом говорила, что у нее есть прекрасная девушка на примете, и выпытывала его мнение насчет женитьбы.
В других разговорах она хвалила Жюли и советовала Николаю съездить в Москву на праздники повеселиться. Николай догадывался, к чему клонились разговоры его матери, и в один из таких разговоров вызвал ее на полную откровенность. Она высказала ему, что вся надежда поправления дела основана теперь на его женитьбе на Карагиной.
– Что ж, ежели бы я любил девушку без состояния, неужели вы потребовали бы, maman, чтоб я пожертвовал чувством и честью для состояния? – спросил он у матери, не понимая жестокости своего вопроса и желая только выказать свое благородство.
– Нет, ты меня не понял, – сказала мать, не зная, как оправдаться. – Ты меня не понял, Николенька. Я желаю твоего счастья, – прибавила она и почувствовала, что она говорит неправду, что она запуталась. Она заплакала.
– Маменька, не плачьте, а только скажите мне, что вы этого хотите, и вы знаете, что я всю жизнь свою, все отдам для того, чтобы вы были спокойны, – сказал Николай. – Я всем пожертвую для вас, даже своим чувством.
Но графиня не так хотела поставить вопрос: она не хотела жертвы от своего сына, она сама бы хотела жертвовать ему.
– Нет, ты меня не понял, не будем говорить, – сказала она, утирая слезы.
«Да, может быть, я и люблю бедную девушку, – говорил сам себе бедный Николай, – что ж, мне пожертвовать чувством и честью для состояния? Удивляюсь, как маменька могла сказать мне это. Оттого что Соня бедна, – думал он, – так я и не могу любить ее, не могу отвечать на ее верную, преданную любовь? А уж наверное я с нею буду счастливее, чем с какой-нибудь куклой Жюли. Я не могу приказывать своему чувству, – говорил он сам себе. – Ежели я люблю Соню, то чувство мое сильнее и выше всего для меня».
Николай не поехал в Москву, графиня не возобновляла с ним разговора о женитьбе и с грустью, а иногда и с озлоблением видела признаки все большего и большего сближения между своим сыном и бесприданной Соней. Она упрекала себя за то, что не могла не ворчать, не придираться к Соне, часто без причины останавливая ее, ворча на нее и называя ее «вы, моя милая». Более всего добрая графиня за то и сердилась на Соню, что эта бедная черноглазая племянница была так кротка, так добра, так преданно-благодарна своим благодетелям и так верно, неизменно, с самоотвержением влюблена в Николая, что нельзя было ни в чем упрекнуть ее.
Николай доживал у родных свой срок отпуска. От жениха князя Андрея получено было четвертое письмо, из Рима, в котором он писал, что он уже давно бы был на пути в Россию, ежели бы неожиданно в теплом климате не открылась его рана, что заставляет его отложить свой отъезд до начала будущего года. Наташа была так же влюблена в своего жениха, так же успокоена этою любовью и так же восприимчива ко всем радостям жизни; но в конце четвертого месяца разлуки с ним на нее начали находить минуты грусти, против которой она не могла бороться. Ей жалко было самое себя, жалко было, что она так даром, ни для кого, пропадала все это время, в продолжение которого она чувствовала себя столь способной любить и быть любимой.
В доме Ростовых было невесело.
Пришли святки, и, кроме парадной обедни, кроме торжественных и скучных поздравлений соседей и дворовых, кроме надетых на всех новых платьев, не было ничего особенного, ознаменовывающего святки, а в безветренном двадцатиградусном морозе, в ярком, ослепляющем солнце днем и в звездном зимнем свете ночью чувствовалась потребность какого-нибудь ознаменования этого времени.
На третий день праздника, после обеда, все домашние разошлись по своим комнатам. Было самое скучное время дня. Николай, ездивший утром к соседям, заснул в диванной. Старый граф отдыхал в своем кабинете. В гостиной за круглым столом сидела Соня, срисовывая узор. Графиня раскладывала карты. Настасья Ивановна, шут, с печальным лицом сидел у окна с двумя старушками. Наташа вошла в комнату, подошла к Соне, посмотрела, что она делает, потом подошла к матери и молча остановилась.
– Что ты ходишь, как бесприютная? – сказала ей мать. – Что тебе надо?
– Его мне надо… сейчас, сию минуту мне его надо, – сказала Наташа, блестя глазами и не улыбаясь. Графиня подняла голову и пристально посмотрела на дочь.
– Не смотрите на меня, мама, не смотрите, я сейчас заплачу.
– Садись, посиди со мной, – сказала графиня.
– Мама, мне его надо. За что я так пропадаю, мама?.. – Голос ее оборвался, слезы брызнули из глаз, и она, чтобы скрыть их, быстро повернулась и вышла из комнаты. Она вышла в диванную, постояла, подумала и пошла в девичью. Там старая горничная ворчала на молодую девушку, запыхавшуюся, с холода прибежавшую с дворни.
– Будет играть-то, – говорила старуха, – на все время есть.
– Пусти ее, Кондратьевна, – сказала Наташа. – Иди, Мавруша, иди.
И, отпустив Маврушу, Наташа через залу пошла в переднюю. Старик и два молодые лакея играли в карты. Они прервали игру и встали при входе барышни. «Что бы мне с ними сделать?» – подумала Наташа.
– Да, Никита, сходи, пожалуйста… – «куда бы мне его послать?» – Да, сходи на дворню и принеси, пожалуйста, петуха; да, а ты, Миша, принеси овса.
– Немного овса прикажете? – весело и охотно сказал Миша.
– Иди, иди скорее, – подтвердил старик.
– Федор, а ты мелу мне достань.
Проходя мимо буфета, она велела подавать самовар, хотя это было вовсе не время.
Буфетчик Фока был самый сердитый человек из всего дома. Наташа над ним любила пробовать свою власть. Он не поверил ей и пошел спросить, правда ли?
– Уж эта барышня! – сказал Фока, притворно хмурясь на Наташу.
Никто в доме не рассылал столько людей и не давал им столько работы, как Наташа. Она не могла равнодушно видеть людей, чтобы не послать их куда-нибудь. Она как будто пробовала, не рассердится ли, не надуется ли на нее кто из них, но ничьих приказаний люди не любили так исполнять, как Наташиных. «Что бы мне сделать? Куда бы мне пойти?» – думала Наташа, медленно идя по коридору.
– Настасья Ивановна, что от меня родится? – спросила она шута, который в своей куцавейке шел навстречу ей.
– От тебя блохи, стрекозы, кузнецы, – отвечал шут.
«Боже мой, Боже мой, все одно и то же! Ах, куда бы мне деваться? Что бы мне с собой сделать?» И она быстро, застучав ногами, побежала по лестнице к Иогелю, который с женой жил в верхнем этаже. У Иогеля сидели две гувернантки, на столе стояли тарелки с изюмом, грецкими и миндальными орехами. Гувернантки разговаривали о том, где дешевле жить, в Москве или в Одессе. Наташа присела, послушала их разговор с серьезным, задумчивым лицом и встала.
– Остров Мадагаскар, – проговорила она. – Ма-да-гас-кар, – повторила она отчетливо каждый слог и, не отвечая на вопросы m-me Shoss о том, что она говорит, вышла из комнаты.
Петя, брат ее, был тоже наверху: он с своим дядькой устраивал фейерверк, который намеревался пустить ночью.
– Петя! Петька! – закричала она ему. – Вези меня вниз. – Петя подбежал к ней и подставил спину. Она вскочила на него, обхватив его шею руками, и он, подпрыгивая, побежал с ней. – Нет, не надо… остров Мадагаскар, – проговорила она и, соскочив с него, пошла вниз.
Как будто обойдя свое царство, испытав свою власть и убедившись, что все покорны, но что все-таки скучно, Наташа пошла в залу, взяла гитару, села в темный угол за шкапчик и стала в басу перебирать струны, выделывая фразу, которую она запомнила из одной оперы, слышанной в Петербурге вместе с князем Андреем. Для посторонних слушателей у нее на гитаре выходило что-то, не имевшее никакого смысла, но в ее воображении из-за этих звуков воскресал целый ряд воспоминаний. Она сидела за шкапчиком, устремив глаза на полосу света, падавшую из буфетной двери, слушала себя и вспоминала. Она находилась в состоянии воспоминания.
Соня прошла в буфет с рюмкой через залу. Наташа взглянула на нее, на щель в буфетной двери, и ей показалось, что она вспоминает то, что из буфетной двери в щель падал свет и что Соня прошла с рюмкой. «Да и это было точь-в-точь так же», – подумала Наташа.
– Соня, что это? – крикнула Наташа, перебирая пальцами на толстой струне.
– Ах, ты тут! – вздрогнув, сказала Соня, подошла и прислушалась. – Не знаю. Буря? – сказала она робко, боясь ошибиться.
«Ну, вот точно так же она вздрогнула, точно так же подошла и робко улыбнулась тогда, когда это уж было, – подумала Наташа, – и точно так же… я подумала, что в ней чего-то недостает».
– Нет, это хор из «Водоноса», слышишь? – И Наташа допела мотив хора, чтобы дать его понять Соне.
– Ты куда ходила? – спросила Наташа.
– Воду в рюмке переменить. Я сейчас дорисую узор.
– Ты всегда занята, а я вот не умею, – сказала Наташа. – А Николенька где?
– Спит, кажется.
– Соня, ты поди разбуди его, – сказала Наташа. – Скажи, что я его зову петь. – Она посидела, подумала о том, что это значит, что все это было, и, не разрешив этого вопроса и нисколько не сожалея о том, опять в воображении своем перенеслась к тому времени, когда она была с ним вместе и он влюбленными глазами смотрел на нее.
«Ах, поскорее бы он приехал. Я так боюсь, что этого не будет! А главное: я стареюсь, вот что! Уже не будет того, что теперь есть во мне. А может быть, он нынче приедет, сейчас приедет. Может быть, он приехал и сидит там в гостиной. Может быть, он вчера еще приехал и я забыла». Она встала, положила гитару и пошла в гостиную. Все домашние, учителя, гувернантки и гости сидели уж за чайным столом. Люди стояли вокруг стола, – а князя Андрея не было, и была все прежняя привычная жизнь.
– А, вот она, – сказал Илья Андреич, увидав вошедшую Наташу. – Ну, садись ко мне. – Но Наташа остановилась подле матери, оглядываясь кругом, как будто она искала чего-то.
– Мама! – проговорила она. – Дайте мне его, дайте, мама, скорее, скорее, – и опять она с трудом удержала рыдания.
Она присела к столу и послушала разговоры старших и Николая, который тоже пришел к столу. «Боже мой, Боже мой, те же лица, те же разговоры, так же папа держит чашку и дует точно так же!» – думала Наташа, с ужасом чувствуя отвращение, подымавшееся в ней против всех домашних за то, что они были всё те же.
После чаю Николай, Соня и Наташа пошли в диванную, в свой любимый угол, в котором всегда начинались их самые задушевные разговоры.
– Бывает с тобой, – сказала Наташа брату, когда они уселись в диванной, – бывает с тобой, что тебе кажется, что ничего не будет – ничего; что все, что хорошее, то было? И не то что скучно, а грустно?
– Еще как! – сказал он. – У меня бывало, что все хорошо, все веселы, а мне придет в голову, что все это уж надоело и что умирать всем надо. Я раз в полку не пошел на гулянье, а там играла музыка… и так мне вдруг скучно стало…
– Ах, я это знаю. Знаю, знаю, – подхватила Наташа. – Я еще маленькая была, так со мной это было. Помнишь, раз меня за сливы наказали, и вы все танцевали, а я сидела в классной и рыдала. Так рыдала, никогда не забуду. Мне и грустно было и жалко было всех, и себя, и всех-всех жалко. И главное, я не виновата была, – сказала Наташа, – ты помнишь?
– Помню, – сказал Николай. – Я помню, что я к тебе пришел потом и мне хотелось тебя утешить, и, знаешь, совестно было. Ужасно мы смешные были. У меня тогда была игрушка-болванчик, и я его тебе отдать хотел. Ты помнишь?
– А помнишь ты, – сказала Наташа с задумчивой улыбкой, – как давно, давно, мы еще совсем маленькие были, дяденька нас позвал в кабинет, еще в старом доме, и темно было – мы пришли, и вдруг там стоит…
– Арап, – докончил Николай с радостной улыбкой, – как же не помнить. Я и теперь не знаю, что это был арап, или мы во сне видели, или нам рассказывали.
– Он серый был, помнишь, и белые зубы – стоит и смотрит на нас…
– Вы помните, Соня? – спросил Николай.
– Да, да, я тоже помню что-то, – робко отвечала Соня.
– Я ведь спрашивала про этого арапа у папа и у мама, – сказала Наташа. – Они говорят, что никакого арапа не было. А ведь вот ты помнишь!
– Как же, как теперь помню его зубы.
– Как это странно, точно во сне было. Я это люблю.
– А помнишь, как мы катали яйца в зале и вдруг – две старухи, и стали по ковру вертеться. Это было или нет? Помнишь, как хорошо было…
– Да. А помнишь, как папенька в синей шубе на крыльце выстрелил из ружья? – Они перебирали, улыбаясь, с наслаждением воспоминания, не грустного старческого, а поэтического юношеского воспоминания, те впечатления из самого дальнего прошедшего, где сновидение сливается с действительностью, и тихо смеялись, радуясь чему-то.
Соня, как всегда, отстала от них, хотя воспоминания их были общие.
Соня не помнила многого из того, что они вспоминали, а и то, что она помнила, не возбуждало в ней того поэтического чувства, которое они испытывали. Она только наслаждалась их радостью, стараясь подделаться под нее.
Она приняла участие только в том, когда они вспоминали первый приезд Сони. Соня рассказала, как она боялась Николая, потому что у него на курточке были снурки и ей няня сказала, что и ее в снурки зашьют.
– А я помню: мне сказали, что ты под капустою родилась, – сказала Наташа, – и помню, что я тогда не смела не поверить, но знала, что это неправда, и так мне неловко было.
Во время этого разговора из задней двери диванной высунулась голова горничной.
– Барышня, петуха принесли, – шепотом сказала девушка.
– Не надо, Поля, вели отнести, – сказала Наташа.
В середине разговоров, шедших в диванной, Диммлер вошел в комнату и подошел к арфе, стоявшей в углу. Он снял сукно, и арфа издала фальшивый звук.
– Эдуард Карлыч, сыграйте, пожалуйста, мой любимый Nocturne мосье Фильда, – сказал голос старой графини из гостиной.
Диммлер взял аккорд и, обратясь к Наташе, Николаю и Соне, сказал:
– Молодежь как смирно сидит!
– Да мы философствуем, – сказала Наташа, на минуту оглянувшись, и продолжала разговор. Разговор шел теперь о сновидениях.
Диммлер начал играть. Наташа неслышно, на цыпочках, подошла к столу, взяла свечу, вынесла ее и, вернувшись, тихо села на свое место. В комнате, особенно на диване, на котором они сидели, было темно, но в большие окна падал на пол серебряный свет полного месяца.
– Знаешь, я думаю, – сказала Наташа шепотом, придвигаясь к Николаю и Соне, когда уже Диммлер кончил и все сидел, слабо перебирая струны, видимо, в нерешительности оставить или начать что-нибудь новое, – что когда этак вспоминаешь, вспоминаешь, все вспоминаешь, до того довспоминаешься, что помнишь то, что было еще прежде, чем я была на свете.
– Это метампсикоза, – сказала Соня, которая всегда хорошо училась и все помнила. – Египтяне верили, что наши души были в животных и опять пойдут в животных.
– Нет, знаешь, я не верю этому, чтобы мы были в животных, – сказала Наташа тем же шепотом, хотя и музыка кончилась, – а я знаю наверное, что мы были ангелами там где-то и здесь были, и от этого всё помним…
– Можно мне присоединиться к вам? – сказал тихо подошедший Диммлер и подсел к ним.
– Ежели бы мы были ангелами, так за что же мы попали ниже? – сказал Николай. – Нет, это не может быть!
– Не ниже, кто ж тебе сказал, что ниже?.. Почему я знаю, чем я была прежде, – с убеждением возразила Наташа. – Ведь душа бессмертна… стало быть, ежели я буду жить всегда, так я и прежде жила, целую вечность жила.
– Да, но трудно нам представить вечность, – сказал Диммлер, который подошел к молодым людям с кроткой презрительной улыбкой, но теперь говорил так же тихо и серьезно, как и они.
– Отчего же трудно представить вечность? – сказала Наташа. – Нынче будет, завтра будет, всегда будет, и вчера было и третьего дня было…
– Наташа! теперь твой черед. Спой мне что-нибудь, – послышался голос графини. – Что вы уселись, точно заговорщики.
– Мама! мне так не хочется, – сказала Наташа, но вместе с тем встала.
Всем им, даже и немолодому Диммлеру, не хотелось прерывать разговор и уходить из диванной, но Наташа встала, и Николай сел за клавикорд. Как всегда, став на середину залы и выбрав выгоднейшее место для резонанса, Наташа начала петь любимую пьесу своей матери.
Она сказала, что ей не хотелось петь, но она давно прежде и долго после не пела так, как она пела в этот вечер. Граф Илья Андреич из кабинета, где он беседовал с Митенькой, слышал ее пенье и, как ученик, торопящийся идти играть, доканчивая урок, путался в словах, отдавая приказания управляющему, и, наконец, замолчал, и Митенька, тоже слушая, молча, с улыбкой, стоял перед графом. Николай не спускал глаз с сестры и вместе с нею переводил дыханье. Соня, слушая, думала о том, какая громадная разница была между ей и ее другом и как невозможно было ей хоть насколько-нибудь быть столь обворожительной, как ее кузина. Старая графиня сидела с счастливо-грустной улыбкой и слезами на глазах, изредка покачивая головой. Она думала и о Наташе, и о своей молодости, и о том, как что-то неестественное и страшное есть в этом предстоящем браке Наташи с князем Андреем.
Диммлер, подсев к графине и закрыв глаза, слушал.
– Нет, графиня, – сказал он наконец, – это талант европейский, ей учиться нечего, этой мягкости, нежности, силы…
– Ах! как я боюсь за нее, как я боюсь, – сказала графиня, не помня, с кем она говорит. Ее материнское чутье говорило ей, что чего-то слишком много в Наташе и что от этого она не будет счастлива. Наташа не кончила еще петь, как в комнату вбежал восторженный четырнадцатилетний Петя с известием, что пришли ряженые.
Наташа вдруг остановилась.
– Дурак! – закричала она на брата, подбежала к стулу, упала на него и зарыдала так, что долго потом не могла остановиться. – Ничего, маменька, право, ничего, так: Петя испугал меня, – говорила она, стараясь улыбаться, но слезы все текли и всхлипывания сдавливали горло.
Наряженные дворовые: медведи, турки, трактирщики, барыни, страшные и смешные, принеся с собою холод и веселье, сначала робко жались в передней; потом, прячась один за другого, вытеснились в залу; и сначала застенчиво, а потом все веселее и дружнее начались песни, пляски, хороводы и святочные игры. Графиня, узнав лица и посмеявшись на наряженных, ушла в гостиную. Граф Илья Андреич с сияющей улыбкой сидел в зале, одобряя играющих. Молодежь исчезла куда-то.
Через полчаса в зале между другими ряжеными появилась еще старая барыня в фижмах – это был Николай. Турчанка был Петя. Паяс – это был Диммлер, гусар – Наташа и черкес – Соня, с нарисованными пробочными усами и бровями.
После снисходительного удивления, неузнавания и похвал со стороны ненаряженных молодые люди нашли, что костюмы так хороши, что надо было их показать еще кому-нибудь.