Цветы зла. Анализ сборника «Цветы зла» Шарля Бодлера, сочинение Бодлер цветы зла краткое содержание
Пять переводов одного стихотворения: Шарль Бодлер, "Цветы Зла", 29-тый стихXXIX. ПАДАЛЬ
Вы помните ли то, что видели мы летом?
Мой ангел, помните ли вы
Ту лошадь дохлую под ярким белым светом,
Среди рыжеющей травы?
Полуистлевшая, она, раскинув ноги,
Подобно девке площадной,
Бесстыдно, брюхом вверх лежала у дороги,
Зловонный выделяя гной.
И солнце эту гниль палило с небосвода,
Чтобы останки сжечь дотла,
Чтоб слитое в одном великая Природа
Разъединенным приняла.
И в небо щерились уже куски скелета,
Большим подобные цветам.
От смрада на лугу, в душистом зное лета,
Едва не стало дурно вам.
Спеша на пиршество, жужжащей тучей мухи
Над мерзкой грудою вились,
И черви ползали и копошились в брюхе,
Как черная густая слизь.
Все это двигалось, вздымалось и блестело,
Как будто, вдруг оживлено,
Росло и множилось чудовищное тело,
Дыханья смутного полно.
И этот мир струил таинственные звуки,
Как ветер, как бегущий вал,
Как будто сеятель, подъемля плавно руки,
Над нивой зерна развевал.
То зыбкий хаос был, лишенный форм и линий,
Как первый очерк, как пятно,
Где взор художника провидит стан богини,
Готовый лечь на полотно.
Из-за куста на нас, худая, вся в коросте,
Косила сука злой зрачок,
И выжидала миг, чтоб отхватить от кости
И лакомый сожрать кусок.
Но вспомните: и вы, заразу источая,
Вы трупом ляжете гнилым,
Вы, солнце глаз моих, звезда моя живая,
Вы, лучезарный серафим.
И вас, красавица, и вас коснется тленье,
И вы сгниете до костей,
Одетая в цветы под скорбные моленья,
Добыча гробовых гостей.
Скажите же червям, когда начнут, целуя,
Вас пожирать во тьме сырой,
Что тленной красоты - навеки сберегу я
И форму, и бессмертный строй.
Перевод В. Левика
XXIX. ПАДАЛЬ
Скажи, ты помнишь ли ту вещь, что приковала
Наш взор, обласканный сияньем летних дней,
Ту падаль, что вокруг зловонье изливала,
Труп, опрокинутый на ложе из камней.
Он, ноги тощие к лазури простирая,
Дыша отравою, весь в гное и в поту
Валялся там и гнил, все недра разверзая
С распутством женщины, что кажет наготу.
И солнце жадное над падалью сверкало,
Стремясь скорее все до капли разложить,
Вернуть Природе все, что власть ее соткала,
Все то, что некогда горело жаждой жить!
Под взорами небес, зловонье изливая,
Она раскинулась чудовищным цветком,
И задыхалась ты - и, словно неживая,
Готовилась упасть на свежий луг ничком.
Неслось жужжанье мух из живота гнилого,
Личинок жадные и черные полки
Струились, как смола, из остова живого,
И, шевелясь, ползли истлевшие куски.
Волной кипящею пред нами труп вздымался;
Он низвергался вниз, чтоб снова вырастать,
И как-то странно жил и странно колыхался,
И раздувался весь, чтоб больше, больше стать!
И странной музыкой все вкруг него дышало,
Как будто ветра вздох был слит с журчаньем вод,
Как будто в веялке, кружась, зерно шуршало
И свой ритмический свершало оборот.
Вдруг нам почудилось, что пеленою черной
Распавшись, труп исчез, как побледневший сон.
Как контур выцветший, что, взору непокорный,
Воспоминанием бывает довершен.
И пес встревоженный, сердитый и голодный,
Укрывшись за скалой, с ворчаньем мига ждал,
Чтоб снова броситься на смрадный труп свободно
И вновь глодать скелет, который он глодал.
А вот придет пора - и ты, червей питая,
Как это чудище, вдруг станешь смрад и гной,
Ты - солнца светлый лик, звезда очей златая,
Ты - страсть моей души, ты - чистый ангел мой!
О да, прекрасная - ты будешь остов смрадный,
Чтоб под ковром цветов, средь сумрака могил,
Среди костей найти свой жребий безотрадный,
Едва рассеется последний дым кадил.
Но ты скажи червям, когда без сожаленья
Они тебя пожрут лобзанием своим,
Что лик моей любви, распавшейся из тленья,
Воздвигну я навек нетленным и святым!
Перевод - Эллиса
XXIX. ПАДАЛЬ
Душа моя, забыть возможно ль нам и надо ль
Видение недавних дней –
У тропки гнусную разваленную падаль
На жестком ложе из кремней?
Задравши ноги вверх, как девка-потаскуха,
Вспотев от похоти, она
Зловонно-гнойное выпячивала брюхо,
До наглости оголена.
На солнечном жару дохлятина варилась,
Как будто только для того,
Чтобы сторицею Природе возвратилось
Расторгнутое естество.
И небо видело, что этот гордый остов
Раскрылся пышно, как цветок,
И вонь, как если бы смердело сто погостов,
Вас чуть не сваливала с ног.
Над чревом треснувшим кружился рой мушиный,
И черная личинок рать
Ползла густой струей из вспученной брюшины
Лохмотья плоти пожирать.
Всё это волнами ходило и дышало,
Потрескивая иногда;
И тело множилось, и жило, и дрожало,
И распадалось навсегда.
Созвучий странных полн был этот мир вонючий –
Журчаньем ветерка иль вод,
Иль шорохом зерна, когда тихонько в кучи
Оно из веялки течет.
И формы зыбились – так марево колышет
Набросок смутный, как во сне,
И лишь по памяти рука его допишет
На позабытом полотне.
А сука у скалы, косясь на нас со злости,
Пустившись было наутек,
Встревожено ждала, чтоб отодрать от кости
Свой облюбованный кусок.
Нет, все-таки и вам не избежать распада,
Заразы, гноя и гнилья,
Звезда моих очей, души моей лампада,
Вам, ангел мой и страсть моя!
Да, мразью станете и вы, царица граций,
Когда, вкусив святых даров,
Начнете загнивать на глиняном матраце,
Из свежих трав надев покров.
Но сонмищу червей прожорливых шепнете,
Целующих как буравы,
Что сохранил я суть и облик вашей плоти,
Когда распались прахом вы.
Перевод - Сергея Петрова
XXIX. ПАДАЛЬ
Ну что, душа моя, припомним – это было:
Когда по полю мы брели,
Нам падаль гнусная тропу загородила,
Разлегшись в каменной пыли.
Как баба, похотью сжигающая злобу,
Дымясь от блудного тепла,
Она разверзнула смердящую утробу,
Бесстыдно ляжки развела.
На солнечном огне, как на плите кухонной,
Плоть околевшая пеклась,
И в первородный прах стократ разъединенной
Текла ее живая связь.
Цветенью мерзости надменно потакая,
Глядело небо в этот ад.
Скукожилась трава, а вонь была такая,
Что вы попятились назад.
Над чревом лопнувшим неутолимой тучей
Гудела мух ночная мгла.
Их черная детва лавиною текучей
Ошметки плоти залила.
То опадала гниль, то плавно воздымалась,
Как беспокойная волна,
То умножалась вдруг, то собиралась в малость,
Трескучих шорохов полна.
Был музыкальный тон в распаде том глубоком –
Как ветра шум, как плеск реки,
Как тихий звон зерна, когда оно потоком
Течет из веялки в мешки.
И формы плавились, мечте подобны зыбкой,
Как живописца смутный сон,
Как образ стершийся, который кистью гибкой
По памяти напишет он.
За каменной грядой встревоженная сука
Поскуливала от тоски,
Мечтая отодрать и уволочь без звука
Большие смачные куски.
И вас, моя любовь, мой ангел светозарный,
Моя богиня, страсть моя –
Заразная чума сожрет ваш облик тварный
Для гнусного небытия!
Над вами второпях проблеют отходную,
И ваша царственная стать
Уйдет под полог трав, под тяготу земную
Цветами тленья расцветать.
А там, краса моя, вас черви зацелуют
И объедят. Но им вослед
В душе я сберегу любовь мою былую,
Распавшуюся, как скелет!
Перевод - Андрей Коротков
XXIX. ПАДАЛЬ
Было ясное утро. Под музыку нежных речей
Шли тропинкою мы; полной грудью дышалось.
Вдруг вы вскрикнули громко: на ложе из жестких камней
Безобразная падаль валялась...
Как бесстыдная женщина, нагло вперед
Обнаженные ноги она выставляла,
Открывая цинично зеленый живот,
И отравой дышать заставляла...
Но, как будто на розу, на остов гнилой
Небо ясно глядело, приветно синея!
Только мы были хмуры, и вы, ангел мой,
Чуть стояли, дрожа и бледнея.
Рои мошек кружились вблизи и вдали,
Неприятным жужжаньем наш слух поражая;
Вдоль лоскутьев гнилых, извиваясь, ползли
И текли, как похлебка густая,
Батальоны червей... Точно в море волна,
Эта черная масса то вниз опадала,
То вздымалась тихонько: как будто она
Еще жизнию смутной дышала.
И неслась над ней музыка странная... Так
Зерна хлеба шумят, когда ветра стремленьем
Их несет по гумну; так сбегает в овраг
Говорливый ручей по каменьям.
Формы тела давно уже были мечтой,
Походя на эскиз, торопливо и бледно
На бумагу набросанный чьей-то рукой
И закинутый в угол бесследно.
Из-за груды каменьев на смрадный скелет
Собачонка глядела, сверкая глазами
И как будто смакуя роскошный обед,
Так не вовремя прерванный нами...
И однако и вам этот жребий грозит --
Быть таким же гнилым, отвратительным сором,
Вам, мой ангел, с горячим румянцем ланит
С вашим кротко мерцающим взором!
Да, любовь моя, да, мое солнце! Увы,
Тем же будете вы... В виде столь же позорном,
После таинств последних, уляжетесь вы
Средь костей, под цветами и дерном.
Так скажите ж червям, что сползутся в свой срок
Пожирать ваши ласки на тризне ужасной,
Что я душу любви моей мертвой сберег,
Образ пери нетленно-прекрасный!
Перевод: Пётр Якубович
«Цветы зла» – это сборник стихов, написанный Шарлем Бодлером в 1857 году. Рукопись считается апогеем всего творческого пути автора. Сборник больше напоминает единое произведение, в котором лирический герой проходит целую жизнь в поисках своего идеала. Произведение делиться на пять глав, каждая из которых наполнена не только переживаниями, терзающими героя, но и определенными мыслями, в раздумья о которых все глубже погружается автор. Бодлер хотел преподнести «Цветы зла» как подобие «Божественной комедии» Данте, но в поэтической форме.
Первая часть – «Сплин и Идеал»
Первая часть «Цветов зла» является самой длинной и насчитывает 94 стихотворения. Бодлер показывает читателям насколько сильно противостояние в душе каждого человека, как происходит борьба между светом и тьмой. Совершение грехов и неправильные решения ведут людей во мрак и хаос, в то время как стремление к идеалам и праведные поступки – путь на свет. В завершающих стихотворениях главы лирический герой понимает, что проваливается в пучину ужасающей тоски и уныния.
Вторая часть – «Парижские картины»
Во второй части душа героя все еще прибывает в смятении и хаосе, но теперь он находится в Париже. Однако, большое скопление людей никак не помогает лирическому героя перебороть ту тоску, в которой он прибывает. Тема маленького человека активно проявляется автором в этой главе. Всего сутки понадобились лирическому герою для того, чтобы признать то, что он одинок в центре огромного безликого Парижа.
Третья часть – «Вино»
Не выдерживая напора разочарования и одиночества, герой старается уйти всего этого с помощью алкоголя и наркотиков. Однако, они только усиливают его тоску по жизни. Из-за этого лирический герой больше не может трезво думать и анализировать происходящее, а его душа больше не отличает свет от тьмы. Но вот эйфория остается позади и остается лишь все та же боль и одиночество, которые начинают сжигать душу героя.
Часть четвертая – «Цветы зла»
Лирический герой опускается всё ниже в омут греховности. Он не останавливается лишь на алкоголе и наркотиках, совершает целую череду грехов, начиная от похоти и заканчивая убийством.
Пятая часть – «Мятеж»
Понимая, что падать в пропасть уже нет сил, лирический герой встает против всего мира. Часть состоит только из трех стихотворений, однако они импульсивные и богоборческие.
Шестая часть – «Смерть»
В конце концов лирический герой находит свой покой, но это является смертью. Он не приходит к тому, к чему стремился на протяжении своего пути.
Картинка или рисунок Бодлер - Цветы зла
Другие пересказы и отзывы для читательского дневника
- Краткое содержание Приключения Гекльберри Финна Марка Твена
Главный герой Гекльберри Финн воспитывается вдовой Дуглас. Мальчишка ведет себя не по-джентельменски, поэтому женщина прикладывает немало усилий, чтобы его перевоспитать.
- Краткое содержание Исповедь Аврелий Августин
«Исповедь» - это произведение, которое стало самой первой автобиографией в литературы Европы. На протяжении многих лет оно было образцом для христианских писателей. Произведение охватывает только часть жизни Августина Аврелия
- Краткое содержание басни Волк и журавль Крылова
Волки очень жадные, да еще и хитрые, это каждому известно. Когда они кушают, очень торопятся, даже костей не видят.
- Краткое содержание Рыбаков Кортик
Действие происходит в 1921 году. В г. Раевск на каникулы приезжает мальчик Миша Поляков. По своей природной любознательности мальчик тайно наблюдает за местным отставным матросом Сергеем Полевым
- Краткое содержание Жюль Верн Двадцать тысяч лье под водой
Писатель, географ Жюль Верн, является классиком научно-фантастической литературы. Роман «20000 лье под водой» это экскурс в животный и растительный мир. Тайны судна, его команды и самого капитана.
Шарль Бодлер
Цветы Зла
Непогрешимому Поэту
всесильному чародею
французской литературы
моему дорогому и уважаемому
учителю и другу
Теофилю Готье
как выражение полного преклонения
посвящаю
ЭТИ БОЛЕЗНЕННЫЕ ЦВЕТЫ
Предисловие
Безумье, скаредность, и алчность, и разврат
И душу нам гнетут, и тело разъедают;
Нас угрызения, как пытка, услаждают,
Как насекомые, и жалят и язвят.
Упорен в нас порок, раскаянье – притворно;
За все сторицею себе воздать спеша,
Опять путем греха, смеясь, скользит душа,
Слезами трусости омыв свой путь позорный.
И Демон Трисмегист, баюкая мечту,
На мягком ложе зла наш разум усыпляет;
Он волю, золото души, испепеляет,
И, как столбы паров, бросает в пустоту;
Сам Дьявол нас влечет сетями преступленья
И, смело шествуя среди зловонной тьмы,
Мы к Аду близимся, но даже в бездне мы
Без дрожи ужаса хватаем наслажденья;
Как грудь, поблекшую от грязных ласк, грызет
В вертепе нищенском иной гуляка праздный,
Мы новых сладостей и новой тайны грязной
Ища, сжимаем плоть, как перезрелый плод;
У нас в мозгу кишит рой демонов безумный.
Как бесконечный клуб змеящихся червей;
Вдохнет ли воздух грудь – уж Смерть клокочет в ней
Вливаясь в легкие струей незримо-шумной.
До сей поры кинжал, огонь и горький яд
Еще не вывели багрового узора;
Как по канве, по дням бессилья и позора,
Наш дух растлением до сей поры объят!
Средь чудищ лающих, рыкающих, свистящих
Средь обезьян, пантер, голодных псов и змей,
Средь хищных коршунов, в зверинце всех страстей
Одно ужасней всех: в нем жестов нет грозящих
Нет криков яростных, но странно слиты в нем
Все исступления, безумства, искушенья;
Оно весь мир отдаст, смеясь, на разрушенье.
Оно поглотит мир одним своим зевком!
То – Скука! – облаком своей houka одета
Она, тоскуя, ждет, чтоб эшафот возник.
Скажи, читатель-лжец, мой брат и мой двойник
Ты знал чудовище утонченное это?!
СПЛИН И ИДЕАЛ
I. Благословение
Когда веленьем сил, создавших все земное,
Поэт явился в мир, унылый мир тоски,
Испуганная мать, кляня дитя родное,
На Бога в ярости воздела кулаки.
«Такое чудище кормить! О, правый Боже,
Я лучше сотню змей родить бы предпочла,
Будь трижды проклято восторгов кратких ложе,
Где искупленье скверн во тьме я зачала!
За то, что в матери уроду, василиску,
На горе мужу Ты избрал меня одну,
Но, как ненужную любовную записку,
К несчастью, эту мразь в огонь я не швырну,
Я Твой неправый гнев обрушу на орудье
Твоей недоброты, я буду тем горда,
Что это деревце зачахнет на безлюдье
И зачумленного не принесет плода».
Так, не поняв судеб и ненависти пену
Глотая в бешенстве и свой кляня позор,
Она готовится разжечь, сойдя в Геенну,
Преступным матерям назначенный костер.
Но ангелы хранят отверженных недаром,
Бездомному везде под солнцем стол и кров,
И для него вода становится нектаром,
И корка прелая – амброзией богов.
Он с ветром шепчется и с тучей проходящей,
Пускаясь в крестный путь, как ласточка в пол" т
И Дух, в пучине бед паломника хранящий,
Услышав песнь его, невольно слезы льет.
Но от его любви шарахается каждый,
Но раздражает всех его спокойный взгляд,
Всем любо слышать стон его сердечной жажды
Испытывать на нем еще безвестный яд.
Захочет он испить из чистого колодца,
Ему плюют в бадью. С брезгливостью ханжи
Отталкивают все, к чему он прикоснется,
Чураясь гением протоптанной межи.
Его жена кричит по рынкам и трактирам:
За то, что мне отдать и жизнь и страсть он мог,
За то, что красоту избрал своим кумиром,
Меня озолотит он с головы до ног.
Я нардом услажусь и миррой благовонной,
И поклонением, и мясом, и вином.
Я дух его растлю, любовью ослепленный.
И я унижу все божественное в нем.
Когда ж наскучит мне весь этот фарс нелепый
Я руку наложу покорному на грудь,
И эти ногти вмиг, проворны и свирепы,
Когтями гарпии проложат к сердцу путь.
Я сердце вылущу, дрожащее как птица
В руке охотника, и лакомым куском
Во мне живущий зверь, играя, насладится,
Когда я в грязь ему швырну кровавый ком.
Но что ж Поэт? Он тверд. Он силою прозренья
Уже свой видит трон близ Бога самого.
В нем, точно молнии, сверкают озаренья,
Глумливый смех толпы скрывая от него.
«Благодарю, Господь! Ты нас обрек несчастьям,
Но в них лекарство дал для очищенья нам,
Чтоб сильных приобщил к небесным сладострастьям
Страданий временных божественный бальзам.
Я знаю, близ себя Ты поместишь Поэта,
В святое воинство его Ты пригласил.
Ты позовешь его на вечный праздник света,
Как собеседника Властей, Начал и Сил.
Я знаю, кто страдал, тот полон благородства,
И даже ада месть величью не страшна,
Когда в его венце, в короне первородства,
Потомство узнает миры и времена.
Возьми все лучшее, что создано Пальмирой,
Весь жемчуг собери, который в море скрыт.
Из глубины земной хоть все алмазы вырой, -
Венец Поэта все сиянием затмит.
Затем что он возник из огненной стихии
Из тех перволучей, чья сила так светла,
Что, чудо Божие, пред ней глаза людские
Темны, как тусклые от пыли зеркала».
II. Альбатрос
Когда в морском пути тоска грызет матросов,
Они, досужий час желая скоротать,
Беспечных ловят птиц, огромных альбатросов,
Которые суда так любят провожать.
И вот, когда царя любимого лазури
На палубе кладут, он снежных два крыла,
Умевших так легко парить навстречу бури,
Застенчиво влачит, как два больших весла
Быстрейший из гонцов, как грузно он ступает!
Краса воздушных стран, как стал он вдруг смешон!
Дразня, тот в клюв ему табачный дым пускает,
Тот веселит толпу, хромая, как и он.
Поэт, вот образ твой! Ты также без усилья
Летаешь в облаках, средь молний и громов,
Но исполинские тебе мешают крылья
Внизу ходить, в толпе, средь шиканья глупцов.
Высоко над водой, высоко над лугами,
Горами, тучами и волнами морей,
Над горней сферой звезд и солнечных лучей
Мой дух, эфирных волн не скован берегами,
Как обмирающий на гребнях волн пловец,
Мой дух возносится к мирам необозримым;
Восторгом схваченный ничем не выразимым,
Безбрежность бороздит он из конца в конец!
Покинь земной туман нечистый, ядовитый;
Эфиром горних стран очищен и согрет,
Как нектар огненный, впивай небесный свет,
В пространствах без конца таинственно разлитый
Отягощенную туманом бытия,
Страну уныния и скорби необъятной
Покинь, чтоб взмахом крыл умчаться безвозвратно
В поля блаженные, в небесные края!..
Блажен лишь тот, чья мысль, окрылена зарею,
Свободной птицею стремится в небеса, -
Чей дух возносится высоко над землею!
IV. Соответствия
Природа – строгий храм, где строй живых колонн
Порой чуть внятный звук украдкою уронит;
Лесами символов бредет, в их чащах тонет
Смущенный человек, их взглядом умилен.
Как эхо отзвуков в один аккорд неясный,
Где все едино, свет и ночи темнота,
Благоухания и звуки и цвета
В ней сочетаются в гармонии согласной.
Есть запах девственный; как луг, он чист и свят,
Как тело детское, высокий звук гобоя;
И есть торжественный, развратный аромат -
Слиянье ладана и амбры и бензоя:
В нем бесконечное доступно вдруг для нас,
В нем высших дум восторг и лучших чувств экстаз!
V. Люблю тот век нагой, когда, теплом богатый...
Люблю тот век нагой, когда, теплом богатый,
Луч Феба золотил холодный мрамор статуй,
Мужчины, женщины, проворны и легки,
Ни лжи не ведали в те годы, ни тоски.
Лаская наготу, горячий луч небесный
Облагораживал их механизм телесный,
И в тягость не были земле ее сыны,
Средь изобилия Кибелой взращены -
Волчицей ласковой, равно, без разделенья,
Из бронзовых сосцов поившей все творенья.
Мужчина, крепок, смел и опытен во всем,
Гордился женщиной и был ее царем,
Любя в ней свежий плод без пятен и без гнили,
Который жаждет сам, чтоб мы его вкусили.
А в наши дни, поэт, когда захочешь ты
Узреть природное величье наготы
Там, где является она без облаченья,
Ты в ужасе глядишь, исполнясь отвращенья,
На чудищ без одежд. О мерзости предел!
О неприкрытое уродство голых тел!
Те скрючены, а те раздуты или плоски.
Горою животы, а груди словно доски.
Как будто их детьми, расчетлив и жесток,
Железом пеленал корыстный Пользы бог.
А бледность этих жен, что вскормлены развратом
И высосаны им в стяжательстве проклятом
А девы, что, впитав наследственный порок
Торопят зрелости и размноженья срок!
Но, впрочем, в племени, уродливом телесно,
Есть красота у нас, что древним неизвестна,
Есть лица, что хранят сердечных язв печать, -
Я красотой тоски готов ее назвать.
Но это – наших муз ущербных откровенье.
Оно в болезненном и дряхлом поколенье
Не погасит восторг пред юностью святой,
Перед ее теплом, весельем, прямотой,
Глазами, ясными, как влага ключевая, -
Пред ней, кто, все свои богатства раздавая,
Как небо, всем дарит, как птицы, как цветы,
Свой аромат и песнь и прелесть чистоты.
Река забвения, сад лени, плоть живая, -
О Рубенс, – страстная подушка бренных нег,
Где кровь, биясь, бежит, бессменно приливая,
Как воздух, как в морях морей подводных бег!
О Винчи, – зеркало, в чем омуте бездонном
Мерцают ангелы, улыбчиво-нежны,
Лучом безгласных тайн, в затворе, огражденном
Зубцами горных льдов и сумрачной сосны!
Больница скорбная, исполненная стоном, -
Распятье на стене страдальческой тюрьмы, -
Рембрандт!.. Там молятся на гноище зловонном,
Во мгле, пронизанной косым лучом зимы…
О Анджело, – предел, где в сумерках смесились
Гераклы и Христы!.. Там, облик гробовой
Стряхая, сонмы тел подъемлются, вонзились
Перстами цепкими в раздранный саван свой…
Бойцов кулачных злость, сатира позыв дикий, -
Ты, знавший красоту в их зверском мятеже,
О сердце гордое, больной и бледноликий
Царь каторги, скотства и похоти – Пюже!
Ватто, – вихрь легких душ, в забвенье карнавальном
Блуждающих, горя, как мотыльковый рой, -
Зал свежесть светлая, – блеск люстр, – в круженье бальном
Мир, околдованный порхающей игрой!..
На гнусном шабаше то люди или духи
Варят исторгнутых из матери детей?
Твой, Гойя, тот кошмар, – те с зеркалом старухи,
Те сборы девочек нагих на бал чертей!..
Вот крови озеро; его взлюбили бесы,
К нему склонила ель зеленый сон ресниц:
Делакруа!.. Мрачны небесные завесы;
Отгулом меди в них не отзвучал Фрейшиц…
Весь сей экстаз молитв, хвалений и веселий,
Проклятий, ропота, богохулений, слез -
Жив эхом в тысяче глубоких подземелий;
Он сердцу смертного божественный наркоз!
Тысячекратный зов, на сменах повторенный;
Сигнал, рассыпанный из тысячи рожков:
Над тысячью твердынь маяк воспламененный;
Из пущи темной клич потерянных ловцов!
Поистине, Господь, вот за твои созданья
Порука верная от царственных людей:
Сии горящие, немолчные рыданья
Веков, дробящихся у вечности твоей!
VII. Больная муза
О муза бедная! В рассветной, тусклой мгле
В твоих зрачках кишат полночные виденья;
Безгласность ужаса, безумий дуновенья
Свой след означили на мертвенном челе.
Иль розовый лютен, суккуб зеленоватый
Излили в грудь твою и страсть и страх из урн?
Иль мощною рукой в таинственный Минтурн
Насильно погрузил твой дух кошмар проклятый?
Пускай же грудь твоя питает мыслей рой,
Здоровья аромат вдыхая в упоенье;
Пусть кровь твоя бежит ритмической струёй,
Как метров эллинских стозвучное теченье,
Где царствует то Феб, владыка песнопенья,
То сам великий Пан, владыка нив святой.
VIII. ПРОДАЖНАЯ МУЗА
Любовница дворцов, о, муза горьких строк!
Когда метет метель, тоскою черной вея,
Когда свистит январь, с цепи спустив Борея,
Для зябких ног твоих где взять хоть уголек?
Когда в лучах луны дрожишь ты, плечи грея,
Как для тебя достать хотя б вина глоток, -
Найти лазурный мир, где в жалкий кошелек
Кладет нам золото неведомая фея.
Чтоб раздобыть на хлеб, урвав часы от сна,
Не веруя, псалмы ты петь принуждена,
Как служка маленький, размахивать кадилом,
Иль акробаткой быть и, обнажась при всех,
Из слез невидимых вымучивая смех,
Служить забавою журнальным воротилам.
IX. Дурной монах
На сумрачных стенах обителей святых,
Бывало, Истина в картинах представала
Очам отшельников, и лед сердец людских,
Убитых подвигом, искусство умеряло.
Цвели тогда, цвели Христовы семена!
Немало иноков, прославленных молвою,
Смиренно возложив свой крест на рамена,
Умели славить Смерть с великой простотою.
Мой дух – могильный склеп, где, пОслушник дурной,
Я должен вечно жить, не видя ни одной
Картины на стенах обители постылой…
– О, нерадивый раб! Когда сберусь я с силой
Из зрелища моих несчастий и скорбей
Труд сделать рук моих, любовь моих очей?
Моя весна была зловещим ураганом,
Пронзенным кое-где сверкающим лучом;
В саду разрушенном не быть плодам румяным -
В нем льет осенний дождь и не смолкает гром.
Душа исполнена осенних созерцаний;
Лопатой, граблями я, не жалея сил,
Спешу собрать земли размоченные ткани,
Где воды жадные изрыли ряд могил.
О новые цветы, невиданные грезы,
В земле размоченной и рыхлой, как песок,
Вам не дано впитать животворящий сок!
Все внятней Времени смертельные угрозы:
О горе! впившись в грудь, вливая в сердце мрак
Высасывая кровь, растет и крепнет Враг.
XI. Неудача
О если б в грудь мою проник,
Сизиф, твой дух в работе смелый,
Я б труд свершил рукой умелой!
Искусство – вечность, Время – миг.
К гробам покинутым, печальным,
Гробниц великих бросив стан,
Мой дух, гремя как барабан,
Несется с маршем погребальным.
Вдали от лота и лопат,
В холодном сумраке забвенья
Сокровищ чудных груды спят;
XII. Предсуществование
Моей обителью был царственный затвор.
Как грот базальтовый, толпился лес великий
Столпов, по чьим стволам живые сеял блики
Сверкающих морей победный кругозор.
В катящихся валах, всех слав вечерних лики
Ко мне влачил прибой и пел, как мощный хор;
Сливались радуги, слепившие мой взор,
С великолепием таинственной музыки.
Там годы долгие я в негах изнывал, -
Лазури солнц и волн на повседневном пире.
И сонм невольников нагих, омытых в мирре,
Вай легким веяньем чело мне овевал, -
И разгадать не мог той тайны, коей жало
Сжигало мысль мою и плоть уничтожало.
XIII. Цыганы
Вчера клан ведунов с горящими зрачками
Стан тронул кочевой, взяв на спину детей
Иль простерев сосцы отвиснувших грудей
Их властной жадности. Мужья со стариками
Идут, увешаны блестящими клинками,
Вокруг обоза жен, в раздолии степей,
Купая в небе грусть провидящих очей,
Разочарованно бродящих с облаками.
Завидя табор их, из глубины щелей
Цикада знойная скрежещет веселей;
Кибела множит им избыток сочный злака,
Изводит ключ из скал, в песках растит оаз -
Перед скитальцами, чей невозбранно глаз
Читает таинства родной годины Мрака.
XIV. Человек и Море
Как зеркало своей заповедной тоски,
Свободный Человек, любить ты будешь Море,
Своей безбрежностью хмелеть в родном просторе,
Чьи бездны, как твой дух безудержный, – горьки;
Свой темный лик ловить под отсветом зыбей
Пустым объятием и сердца ропот гневный
С весельем узнавать в их злобе многозевной,
В неукротимости немолкнущих скорбей.
Вы оба замкнуты, и скрытны, и темны.
Кто тайное твое, о Человек, поведал?
Кто клады влажных недр исчислил и разведал,
О Море?.. Жадные ревнивцы глубины!
Что ж долгие века без устали, скупцы,
Вы в распре яростной так оба беспощадны,
Так алчно пагубны, так люто кровожадны,
О братья-вороги, о вечные борцы!
XV. Дон Жуан в Аду
Лишь только дон Жуан, сойдя к реке загробной
И свой обол швырнув, перешагнул в челнок, -
Спесив, как Антисфен, на весла нищий злобный
Всей силой мстительных, могучих рук налег.
За лодкой женщины в волнах темно-зеленых,
Влача обвислые нагие телеса,
Протяжным ревом жертв, закланью обреченных,
Будили черные, как уголь, небеса.
Озябнув, куталась в свою мантилью вдовью
Эльвира тощая, и гордый взор молил,
Чтоб вероломный муж, как первою любовью,
Ее улыбкою последней одарил.
И рыцарь каменный, как прежде, гнева полный,
Взрезал речную гладь рулем, а близ него,
На шпагу опершись, герой глядел на волны,
Не удостаивая взглядом никого.
XVI. Воздаяние гордости
В те дни чудесные, когда у Богословья
Была и молодость и сила полнокровья,
Один из докторов – как видно по всему,
Высокий ум, в сердцах рассеивавший тьму,
Их бездны черные будивший словом жгучим,
К небесным истинам карабкаясь по кручам,
Где он и сам не знал ни тропок, ни дорог,
Где только чистый Дух еще пройти бы мог, -
Так дико возопил в диавольской гордыне,
Как будто страх в него вселился на вершине:
«Христос! Ничтожество! Я сам тебя вознес!
Открой я людям все, в чем ты не прав, Христос,
На смену похвалам посыплются хуленья,
Тебя, как выкидыш, забудут поколенья».
Сказал и замолчал, и впрямь сошел с ума,
Как будто наползла на это солнце тьма.
Рассудок хаосом затмился. В гордом храме,
Блиставшем некогда богатыми дарами,
Где жизнь гармонии была подчинена,
Все поглотила ночь, настала тишина,
Как в запертом на ключ, заброшенном подвале.
Уже не различал он, лето ли, зим
На пса бродячего похожий, рыскал он,
Не видя ничего, оборван, изможден,
Посмешище детей, ненужный и зловещий,
Подобный брошенной и отслужившей вещи.
XVII. Красота
О смертный! как мечта из камня, я прекрасна!
И грудь моя, что всех погубит чередой,
Сердца художников томит любовью властно,
Подобной веществу, предвечной и немой.
В лазури царствую я сфинксом непостижным;
Как лебедь, я бела, и холодна, как снег;
Презрев движение, любуюсь неподвижным;
Вовек я не смеюсь, не плачу я вовек.
Я – строгий образец для гордых изваяний,
И, с тщетной жаждою насытить глад мечтаний,
Поэты предо мной склоняются во прах.
Но их ко мне влечет, покорных и влюбленных,
Сиянье вечности в моих глазах бессонных,
Где все прекраснее, как в чистых зеркалах.
XVIII. Идеал
Нет, ни красотками с зализанных картинок -
Столетья пошлого разлитый всюду яд! -
Ни ножкой, втиснутой в шнурованный ботинок,
Ни ручкой с веером меня не соблазнят.
Пускай восторженно поет свои хлорозы,
Больничной красотой прельщаясь, Гаварни -
Противны мне его чахоточные розы;
Мой красный идеал никак им не сродни!
Нет, сердцу моему, повисшему над бездной,
Лишь, леди Макбет, вы близки душой железной,
Вы, воплощенная Эсхилова мечта,
Да ты, о Ночь, пленить еще способна взор мой,
Дочь Микеланджело, обязанная формой
Титанам, лишь тобой насытившим уста!
XIX. Великанша
В века, когда, горя огнем, Природы грудь
Детей чудовищных рождала сонм несчетный,
Жить с великаншею я стал бы, беззаботный,
И к ней, как страстный кот к ногам царевны, льнуть.
Я б созерцал восторг ее забав ужасных,
Ее расцветший дух, ее возросший стан,
В ее немых глазах блуждающий туман
И пламя темное восторгов сладострастных.
Я стал бы бешено карабкаться по ней,
Взбираться на ее громадные колени;
Когда же в жалящей истоме летних дней
Она ложилась бы в полях под властью лени,
Я мирно стал бы спать в тени ее грудей,
Как у подошвы гор спят хижины селений.
Эрнесту Кристофу,
скульптору
Аллегорическая статуя в духе Ренессанса
Смотри: как статуя из флорентийской виллы,
Вся мускулистая, но женственно-нежна,
Творенье двух сестер – Изящества и Силы -
Как чудо в мраморе, возникла здесь она.
Божественная мощь в девичьи-стройном теле,
Как будто созданном для чувственных утех -
Для папской, может быть, иль княжеской постели.
– А этот сдержанный и сладострастный смех,
Едва скрываемое Самоупоенье,
А чуть насмешливый и вместе томный взгляд,
Лицо и грудь ее в кисейном обрамленье, -
Весь облик, все черты победно говорят:
«Соблазн меня зовет, Любовь меня венчает!»
В ней все возвышенно, но сколько остроты
Девичья грация величью сообщает!
Стань ближе, обойди вкруг этой красоты.
Так вот искусства ложь! Вот святотатство в храме!
Та, кто богинею казалась миг назад,
Двуглавым чудищем является пред нами.
Лишь маску видел ты, обманчивый фасад -
Ее притворный лик, улыбку всем дарящий,
Смотри же, вот второй – страшилище, урод,
Неприукрашенный, и, значит, настоящий
С обратной стороны того, который лжет.
Ты плачешь. Красота! Ты, всем чужая ныне,
Мне в сердце слезы льешь великою рекой.
Твоим обманом пьян, я припадал в пустыне
К волнам, исторгнутым из глаз твоих тоской!
– О чем же плачешь ты? В могучей, совершенной,
В той, кто весь род людской завоевать могла,
Какой в тебе недуг открылся сокровенный?
– Нет, это плач о том, что и она жила!
И что еще живет! Еще живет! До дрожи
Ее пугает то, что жить ей день за днем,
Что надо завтра жить и послезавтра тоже,
Что надо жить всегда, всегда! – как мы живем!
XXI. Гимн Красоте
Скажи, откуда ты приходишь, Красота?
Твой взор – лазурь небес иль порожденье ада?
Ты, как вино, пьянишь прильнувшие уста,
Равно ты радости и козни сеять рада.
Заря и гаснущий закат в твоих глазах,
Ты аромат струишь, как будто вечер бурный;
Героем отрок стал, великий пал во прах,
Упившись губ твоих чарующею урной.
Прислал ли ад тебя иль звездные края?
Твой Демон, словно пес, с тобою неотступно;
Всегда таинственна, безмолвна власть твоя,
И все в тебе – восторг, и все в тебе преступно!
С усмешкой гордою идешь по трупам ты,
Алмазы ужаса струят свой блеск жестокий,
Ты носишь с гордостью преступные мечты
На животе своем, как звонкие брелоки.
Вот мотылек, тобой мгновенно ослеплен,
Летит к тебе – горит, тебя благословляя;
Любовник трепетный, с возлюбленной сплетен,
Как с гробом бледный труп сливается, сгнивая.
Будь ты дитя небес иль порожденье ада,
Будь ты чудовище иль чистая мечта,
В тебе безвестная, ужасная отрада!
Ты отверзаешь нам к безбрежности врата.
Ты Бог иль Сатана? Ты Ангел иль Сирена?
Не все ль равно: лишь ты, царица Красота,
Освобождаешь мир от тягостного плена,
Шлешь благовония и звуки и цвета!
XXII. Экзотический аромат
Когда, закрыв глаза, я, в душный вечер лета,
Вдыхаю аромат твоих нагих грудей,
Я вижу пред собой прибрежия морей,
Залитых яркостью однообразной света;
Ленивый остров, где природой всем даны
Деревья странные с мясистыми плодами;
Мужчин, с могучими и стройными телами,
И женщин, чьи глаза беспечностью полны.
За острым запахом скользя к счастливым странам,
Я вижу порт, что полн и мачт, и парусов,
Еще измученных борьбою с океаном,
И тамариндовых дыхание лесов,
Что входит в грудь мою, плывя к воде с откосов,
Мешается в душе с напевами матросов.
XXIII. Шевелюра
О, завитое в пышные букли руно!
Аромат, отягченный волною истомы,
Напояет альков, где тепло и темно;
Я мечты пробуждаю от сладостной дремы,
Как платок надушенный взбивая руно!..
Нега Азии томной и Африки зной,
Мир далекий, отшедший, о лес благовонный,
Возникает над черной твоей глубиной!
Я парю ароматом твоим опьяненный,
Как другие сердца музыкальной волной!
Я лечу в те края, где от зноя безмолвны
Люди, полные соков, где жгут небеса;
Пусть меня унесут эти косы, как волны!
Я в тебе, море черное, грезами полный,
Вижу длинные мачты, огни, паруса;
Там свой дух напою я прохладной волною
Ароматов, напевов и ярких цветов;
Там скользят корабли золотою стезею,
Раскрывая объятья для радостных снов,
Отдаваясь небесному, вечному зною.
Я склонюсь опьяненной, влюбленной главой
К волнам черного моря, где скрыто другое,
Убаюканный качкою береговой;
В лень обильную сердце вернется больное,
В колыхание нег, в благовонный покой!
Вы лазурны, как свод высоко-округленный,
Вы – шатер далеко протянувшейся мглы;
На пушистых концах пряди с прядью сплетенной
Жадно пьет, словно влагу, мой дух опьяненный
Запах муска, кокоса и жаркой смолы.
В эти косы тяжелые буду я вечно
Рассыпать бриллиантов сверкающий свет,
Чтоб, ответив на каждый порыв быстротечный,
Ты была как оазис в степи бесконечной,
Чтобы волны былого поили мой бред.
XXIV. Тебя, как свод ночной, безумно я люблю…
Тебя, как свод ночной, безумно я люблю,
Тебя, великую молчальницу мою!
Ты – урна горести; ты сердце услаждаешь,
Когда насмешливо меня вдруг покидаешь,
И недоступнее мне кажется в тот миг
Бездонная лазурь, краса ночей моих!
Я как на приступ рвусь тогда к тебе, бессильный,
Ползу, как клуб червей, почуя труп могильный.
Как ты, холодная, желанна мне! Поверь, -
Неумолимая, как беспощадный зверь!
XXV. Ты на постель свою весь мир бы привлекла…
Ты на постель свою весь мир бы привлекла,
О, женщина, о, тварь, как ты от скуки зла!
Чтоб зубы упражнять и в деле быть искусной -
Съедать по сердцу в день – таков девиз твой гнусный.
Зазывные глаза горят, как бар ночной,
Как факелы в руках у черни площадной,
В заемной прелести ища пути к победам,
Но им прямой закон их красоты неведом.
Бездушный инструмент, сосущий кровь вампир,
Ты исцеляешь нас, но как ты губишь мир!
Куда ты прячешь стыд, пытаясь в позах разных
Пред зеркалами скрыть ущерб в своих соблазнах
Как не бледнеешь ты перед размахом зла,
С каким, горда собой, на землю ты пришла,
Чтоб темный замысел могла вершить Природа
Тобою, женщина, позор людского рода, -
Тобой, животное! – над гением глумясь.
Величье низкое, божественная грязь!
Кто изваял тебя из темноты ночной,
Какой туземный Фауст, исчадие саванны?
Ты пахнешь мускусом и табаком Гаванны,
Полуночи дитя, мой идол роковой.
Ни опиум, ни хмель соперничать с тобой
Не смеют, демон мой; ты – край обетованный,
Где горестных моих желаний караваны
К колодцам глаз твоих идут на водопой.
Но не прохлада в них – огонь, смола и сера.
О, полно жечь меня, жестокая Мегера!
Пойми, ведь я не Стикс, чтоб приказать: «Остынь!»,
Семижды заключив тебя в свои объятья!
Не Прозерпина я, чтоб испытать проклятье,
Сгорать с тобой дотла в аду твоих простынь!
XXVII. В струении одежд мерцающих ее…
В струении одежд мерцающих ее,
В скольжении шагов – тугое колебанье
Танцующей змеи, когда факир свое
Священное над ней бормочет заклинанье.
Бесстрастию песков и бирюзы пустынь
Она сродни – что им и люди, и страданья?
Бесчувственней, чем зыбь, чем океанов синь,
Она плывет из рук, холодное созданье.
Блеск редкостных камней в разрезе этих глаз.
И в странном, неживом и баснословном мире,
Где сфинкс и серафим сливаются в эфире,
Где излучают свет сталь, золото, алмаз,
Горит сквозь тьму времен ненужною звездою
Бесплодной женщины величье ледяное.
XXVIII. Танцующая змея
Твой вид беспечный и ленивый
Я созерцать люблю, когда
Твоих мерцаний переливы
Дрожат, как дальняя звезда.
Люблю кочующие волны
Благоухающих кудрей,
Что благовоний едких полны
И черной синевы морей.
Как челн, зарею окрыленный,
Вдруг распускает паруса,
Мой дух, мечтою умиленный,
Вдруг улетает в небеса.
И два бесчувственные глаза
Презрели радость и печаль,
Как два холодные алмаза,
Где слиты золото и сталь.
Свершая танец свой красивый,
Ты приняла, переняла
– змеи танцующей извивы
На тонком острие жезла.
Истомы ношею тяжелой
Твоя головка склонена -
То вдруг игривостью веселой
Напомнит мне игру слона.
Твой торс склоненный, удлиненный
Свой единственный поэтический сборник поэт назвал "Цветы зла". Уже в самом заголовке обращает на себя внимание это резкое столкновение идеала и действительности, глубоких высот и загаженной палубы. И заголовок у Бодлера, конечно же, полемичен. Эта полемичность подчеркивается и в посвящении: "непогрешимому поэту, всесильному чародею французской литературы, моему дорогому и уважаемому учителю и другу Т. Готье в знак полного преклонения посвящаю эти болезненные цветы". Если парнасцы совершенство и законченность формы противопоставляли бесформенности и хаотичности современной действительности, то Бодлеру действительность представлялась не просто бесформенной и хаотичной, а уже буквально разлагающейся, отравленной трупным гниением. Если романтики противопоставляли этой действительности чистую и бескорыстную душу поэта-энтузиаста, то у самого Бодлера его поэтическое "я" полно противоречий. Он с ужасом вглядывается в самого себя, потому что постоянно боится, что и его душа - слепок этого гниющего мира. И он с беспощадной, жестокой откровенностью обнажает собственную душу, если только заподозрит ее в том, что она поддалась растлевающему влиянию современности.
Здесь, пожалуй, отчетливей всего обнаруживается печальное новаторство Бодлера - он один из первых европейских поэтов, беспощадно бичующий не только общество, но и самого себя. Романтики, если и обличали что в самих себе, то пресыщенность, опустошенность, да и то втайне понемножку любовались ею. Мюссе, например, в этом смысле, конечно, - переходная ступень к Бодлеру. В "Исповеди сына века" он говорит много горьких слов о своем герое, но и явно показывает, что это все - "болезнь века", инфекция, а душа-то его в сущности чиста. А в лирике Мюссе и подавно "идеален," он молитвенно преклоняет колени перед прежней страстью.
Вот эта жестокая откровенность часто отпугивала от Бодлера иногда даже тех людей, которые признавали в нем великого поэта. А уж о современных ему читателях и говорить нечего. Конечно, для того времени бодлеровская неистовость была необычным и шокирующим явлением. Это уже не красный фрак Готье! Но за этим яростным бичеванием и самобичеванием наиболее прозорливые современники и потомки все-таки рассмотрели легко ранимую, в сущности беззащитную, душу, которая больше, чем кто-либо другой, поначалу верила в идеалы и с тем более острой болью воспринимала несоответствие действительности этим идеалам. Вот тогда он яростно набрасывался на мир, издеваясь над ним, топча его, и в этом порыве ярости, казалось, иногда готов был втоптать в грязь сами эти идеалы.
"Цветы зла" - книга, которая была опубликована в 1857 г., затем в дополненной Бодлером второй редакции в 1861 г. и, наконец, в подготовленном во многом самим автором, но вышедшем уже через год после его смерти, третьем издании в 1868 г.
С самого начала книга была задумана как единое целое. Не случайно в период подготовки книги мысль Бодлера так часто обращалась к "Божественной комедии" Данте. Подобно Бальзаку, Шарль хотел дать новый современный вариант дантовских кругов ада. и поначалу он, соответственно, и хотел назвать свой сборник "Лимбы" (т. е. первые, верхние круги ада). Но, помимо замысла, сама внутренняя структура уже первого издания книги обнаруживает глубокое внутреннее единство и последовательность, как бы сюжетность: перед нами живое движение авторской мысли, являющееся нам в развитии тем, варьировании сквозных мотивов, в явственных подхватах идей при переходе от одного стихотворения к другому. И когда Бодлер в новых изданиях дополнял свою книгу, он всегда прежде всего учитывал не только временную последовательность возникновения стихотворений, но и внутреннюю логику мыслей в сборнике, и там, где этого требовала именно "внутренняя" логика, он жертвовал даже хронологическим принципом.
Вот в этом внутреннем движении мысли мы и будем с вами теперь рассматривать книгу Бодлера - рассматривать как бы ее сюжет, рассматривать ее как огромную поэму, в которой рассказывается о странствиях поэтической души по кругам современного ада. Это книга о самопознании поэта и о тяжелом пути поэтического познания мира.
Анализ "К читателю"
Первая часть сборника - "Сплин и идеал" - весома одной главной мыслью: противопоставлением поэтической мечты и действительности. Эта тема намечена и в общем заголовке сборника - "Цветы зла", и в посвящении Теофилю Готье, где речь идет о “болезненных цветах”. Мы видели также, что собственно тематический аспект сборника (т. е. помимо таких общих знаков, как заглавие и посвящение) открывается резким, предельно пессимистическим вступлением "К читателю". Бодлер здесь поистине фиксирует предел падения человека и человечества, самое дно ада. В огромном стихотворении нет ни одного просвета, ни одного проблеска надежды и веры. Это беспощадная картина, как бы негативный полюс, от которого начинает Бодлер, самая крайняя на шкале бытийных ценностей, так сказать, на отрицательном отрезке этой шкалы. Позади нее может быть только смерть, только абсолютное Ничто. Впереди же - вот эта книга.
Нужно в полной мере осознать бесстрашный расчет Бодлера: он с самого начала отказывается от какого-то бы ни было заигрывания с читателем - тот не должен обольщаться ни относительно мира, ни относительно самого себя, ни относительно поэта. Но зато уж если из этих глубин все-таки раздается голос веры и надежды, то это будет наивернейшим свидетельством того, что они - и вера, и надежда - тем не менее бессмертны в душе человека. Если на этой почве зла, где как будто уже и ничто не может вырасти, все таки вырастут цветы, то уж их надо будет тем более ценить.
Анализ стихотворения "Благословение"
И вот первое стихотворение сборника, оно называется "Благословение", и вот его первые строки: "Лишь в мир тоскующий верховных сил веленьем // явился вдруг поэт...". Понимаете, все начинается как в традиционном романе - с рождения героя! Родился поэт! Но и больше того, в оригинале между этим первым стихотворением и предшествующим вступлением к сборнику существует прямая связь: в конце вступления Бодлер говорит о самом страшном чудище этого страшного мира - о Скуке.
Вспомним Флобера с его формулой "мир цвета плесени", с его концепцией скуки в "Воспитании чувств". И рассказывая в первом стихотворении о рождении поэта, Бодлер прямо подхватывает этот мотив - поэт является именно в этот "мир Скуки".
Но это событие далеко не радостное. Он родился, оказывается, на горе себе, потому что его проклинает мать, над ним глумится жена. Для матери он - "чудище смешное", “возмездье за позор”, "мерзкий плод, источенный чумой". Но и мир в целом тоже к нему глубоко враждебен.
Так в самом первом стихотворении из сплава чисто личных биографических впечатлений (образ проклинающей матери, глумящейся жены) и их более общего осмысления рождается тема проклятости поэта, его обреченности на страдания.
Но здесь же возникает и другая, уже более светлая тема и мелодия, как будто намечается противовес силам зла, возможность их преодоления. Всеми отринутый, униженный и осмеянный, поэт все-таки находит себе утешение в надежде на небесное блаженство.
Так возникает у Бодлера еще одна тема - тема возвышающего, облагораживающего страдания (тема, уже знакомая нам по лирике Мюссе). "Я знаю: кто страдал, тот полон благородства", - повторяет Бодлер вслед за Мюссе. Эта тема - одна из центральных мыслей в этике зрелого Бодлера, мысль, определяющая и его эстетику.
И, наконец, здесь же, в первом стихотворении, возникает и тема величия поэта, его божественной сущности и близости к Богу. Эта мысль о величии поэта - одно из главных убеждений Бодлера, как, впрочем, и всякого поэта. "Каждый нормальный человек может прожить два дня без еды, но ни одного дня без поэзии", - написал как-то Бодлер (заблуждение, в которое так охотно и часто впадают поэты, но которое тем не менее так их украшает).
Итак, оказывается с самого начала, что в поэтической вселенной автора есть не только бездна ада, как могло показаться из вступления, есть в ней и прямо противоположная, самая верхняя точка - вблизи “Небесных сил и тронов”, вблизи "святого очага, горящего в веках".
Уже теперь мы можем спросить: обязательно ли было считать этого поэта певцом зла, исчадием ада? Не ясно ли с самого начала, что ад здесь изображается с такой жестокой откровенностью только во имя самого высокого идеала, только потому, что ад противоречит божественному назначению поэта и Человека? Здесь перед нами уже знакомая романтическая коллизия между мечтой и действительностью, жизнью и поэзией - только воплощенная с предельной заостренностью. Поистине "Из глубины воззвах".
Анализ стихотворения "Альбатрос"
После этого стихотворения Бодлер во втором издании ставит "Альбатроса", после метафизической символики "Благословения" - символика более реальная, не символ даже, а прозрачная аллегория: образ страдающего, но и парящего поэта. Бодлер как бы подкрепляет здесь конкретной иллюстрацией общую мысль "Благословения". Помните в "Альбатросе" - "Так, поэт, ты паришь под грозой, в урагане..."
Возникает тема взлета, вознесения над кругами ада - тоже знакомый нам по романтизму мотив! - и она подхватывается и развертывается в широкую картину в третьем стихотворении. В первом стихотворении "Благословение" поэт стоял на земле и только видел, как в “небесах сияет звездный трон"’. В "Альбатросе" он уже сравнивается с парящим альбатросом, "царем голубой высоты". А теперь посмотрите, куда и как движется поэтическая мысль в третьем стихотворении - в "Воспарении".
Анализ стихотворения "Воспарение" и сонета "Соответствия"
Здесь идея воспарения буквально материализуется, стихотворение как бы поднимает и возносит нас самих вместе с поэтом туда, где уже захватывает дух, ведь каждый новый образ здесь расположен выше предыдущего. Поэтому стихотворение так и называется - "Воспарение". И снова в конце произведения перед нами всплывает образ альбатроса.
Сразу после этого стихотворения в сборнике идет знаменитый сонет "Соответствия", который претерпел многочисленные истолкования, на который не раз ссылались символисты, пытаясь исследовать его многозначительный смысл, вскрыть философские глубины.
Разумеется, здесь фактически предварено немало из того, что потом стало основой эстетики и философии символизма. Символисты ведь считали, что зримый мир являет нам лишь внешнюю, поверхностную оболочку вещей, что каждая вещь скрывает в себе глубокую метафизическую тайну, является символом, шифром, и они ставили своей целью по возможности разгадать за внешними образами их истинный смысл, раскодировать этот шифр.
Уже в начале века, в построениях английских и немецких мыслителей, прежде всего Шеллинга, развивались все эти идеи. И применительно к Бодлеру можно сказать, что он был тут не в меньшей мере продолжателем традиции, нежели ее основоположником, т. е. предтечей символизма. Ничего ошеломляюще нового, провозвестнического здесь нет. Просто историческая судьба французского романтизма была такова, что метафизическая сторона романтической философии вообще стала активна во французской литературе очень поздно, лишь с 30-40-х годов, и в этом смысле, конечно, Бодлер, как и Перваль, были для французских символистов ближайшими предшественниками. Но ниточка, так сказать, общая, та, что связует романтизм с символизмом.
И все-таки мне кажется, что бодлеровский сонет был задуман и осуществлен далеко не в столь обобщающей функции, что символисты сами привнесли в него избыточную многозначительность. Ведь смотрите - мы уже привыкли с вами к тому, чтобы рассматривать стихи Бодлера не только сами по себе, но и в тесной связи с общим контекстом книги. Вспомним конец предыдущего стихотворения - "Воспарение". Там Бодлер говорит о поэте, переживающем момент воспарения, озарения: "Весь мир ему открыт и внятен тот язык, которым говорит цветок и вещь немая". Как естественно, что после этого заявления Бодлера увлекла мысль о том, что поэту внятен язык природы, и он просто захотел ее развернуть, оформить в целое стихотворение! Он дает нам частную, но развернутую вариацию на тему, и в общем контексте этот сонет так и воспринимается!
Ведь не случайно Бодлер потом не станет развивать и углублять эту тему - она для него явно не главная (как это стало потом у символистов), она - лирическое отступление, побочный мотив в общей теме величия и всесилия поэта. А мысль сама далеко не нова, напротив, для поэзии она традиционна! Вспомните пушкинского "Пророка ".
И, наверное, у каждого поэта можно найти подобные размышления. Так что, когда Бодлер писал сонет, он едва ли тем самым замышлял основать особое направление в литературе, скорее он просто задумался о том, о чем до него не раз задумывались поэты, и решил свои раздумья оформить в сонет. Он, бесспорно, представил свою, оригинальную, бодлеровскую вариацию темы и, конечно, уже предвосхищал более поздний склад ума: скажем, мысль о том, что для человека с обостренными чувствами определенным звукам могут соответствовать определенные цвета и запахи. Эта мысль для того времени, конечно, нова и необычна и, напротив, весьма характерна для искусства XX в. Но, повторяю, в целом сонет варьирует то состояние человеческой души, которое, скажем, косвенно выразил и Лермонтов, когда писал: "Ночь тиха, пустыня внемлет богу, //И звезда с звездою говорит".
В основе бодлеровского сонета лежит, конечно, образ символический, но, повторяю, достаточно частный. Здесь символ еще - традиционный литературный троп, а не основа всего мироощущения и всей поэтики, как это стало позже у символистов, у которых этот частный прием - один из многих, находящихся на вооружении у литераторов, - как бы разбух, разросся до размеров целой эстетической системы
Итак, в сложной системе переходов мысли Бодлер уже с самого начала раскрывает перед нами свои взгляды на взаимоотношения между поэтом и миром. Он начинает с шокового эффекта - окружающий мир ужасен, он достоин лишь ненависти и презрения ("Вступление"). Затем поэт как бы поясняет нам "этимологию" такой шокирующей реакции: поэт родился в мир отверженным, проклятым, он обречен на страдания ("Благословение"). Но здесь же, в глубинах отчаяния, рождается и надежда: само страдание - залог величия поэта, оно приближает его к небесам - и Бодлер начинает воспевать воспарение ("Воспарение"), утверждать мысль об избранничестве поэта и о его величии: поэту внятен язык самой природы, со всеми ее цветами, звуками и запахами. И, как бы заложив, таким образом, все необходимые основы для своего взгляда на роль поэзии, Бодлер в следующем стихотворении впервые дает полную, развернутую картину своего мировоззрения. Он вспоминает античность.
Дальше в этом же стихотворении идет разоблачение мира: "Ты в ужасе глядишь, исполнясь отвращенья, на чудищ без одежд". Но вслед за этим - и первое развернутое представление об идеале: "Восторг пред юностью святой, перед ее теплом, весельем, прямотой". И здесь же типично бодлеровский мотив "ущербной музы".
Это стихотворение удивительно стройно! Три части - три темы: античность - современность - идеал. И Бодлер в этом пятом стихотворении как бы подытоживает, схватывает воедино все темы зачина; "Люблю тот век нагой..." - это первое итоговое стихотворение в сборнике.
Но мысль поэта идет теперь дальше; не знаю, заметили ли Вы, что до сих пор тема величия поэта утверждалась Бодлером как бы вне этики, вне нравственных категорий. Искусство мыслилось вне всякой связи с другими людьми, именно как надмирная сфера чистой красоты. Поэту принципиально не было дела до других людей - они представлялись ему только как "чудища без одежд", между поэтом и миром не было никаких связующих нитей, напротив, была резкая черта, стена.
"Люблю тот век нагой" и "Маяки"
Но вот уже в третьей части стихотворения “Люблю тот век нагой” Бодлер впервые поет целый гимн юности (заметьте, уже не чистой красоте, а юности - уже обращается, стало быть, к человеку), и здесь начинается уже совсем другая, новая перспектива - уже не просто чистая красота, а красота, дарящая себя людям! Возникает тема отдачи, воздействия искусства на людей, возникает этическая, нравственная трактовка темы искусства! Вот ее Бодлер теперь и развивает.
Стихотворение "Маяки" начинается как бы по-прежнему - как воспевание святого искусства (Рубенс, Леонардо, Рембрандт, Микеланджело, Ватто, Гойя, Делакруа). Но уже само название соотнесено с другими (маяки ведь существуют для кого-то).
Создается образ эстафеты искусства, не просто развивающегося само по себе, в своей сфере, но существующего и как оправдание человека перед Богом и вечностью. То есть здесь уже снимается тема “чистого искусства”, и искусство возвращается к своему земному назначению, к служению людям. Оно теперь возвышает не только одного поэта - оно возвышает и облагораживает и других людей. Вот в чем его величие! Так возникает у Бодлера и нравственный аспект темы искусства.
"Больная муза"
А дальше - “Больная муза”. И теперь понятна концовка стихотворения ‘"Люблю тот век нагой...". Она была, оказывается, не случайной - Бодлер, оказывается, мечтает о здоровом, неболезненном искусстве, которое врачевало бы и раны поэта, и горе всех людей.
Вот здесь я теперь могу уже остановиться, прервать свой подробный анализ лирики Бодлера. Теперь мы уже узнали самое главное - исходную позицию Бодлера, основы его мировоззрения, его взгляды на взаимоотношения между искусством и жизнью и на роль поэта и поэзии. И, кроме того, мы уже распознали основной структурный принцип книги Бодлера, почувствовали, что ее надо воспринимать не как сборник отдельных стихов, а как поэму, фугу, ее надо читать, постоянно следя за движением общей мысли, за мотивами, за их переносами из одного стихотворения в другое. Теперь уже вы, так сказать, можете читать его дальше сами.
И теперь нас уже не будут смущать самые резкие колебания Бодлера, самые резкие смены нравственной температуры в его книге. Мы уже будем видеть за всем этим глубоко страдающую душу, страдающую от несовершенства мира - но и от своей собственной противоречивости. Вот, скажем, Бодлер скорбит о том, что его муза больна, ущербна. И он иногда готов усомниться в том, откуда она, откуда его волшебный поэтический дар, от бога или дьявола, и тогда он готов совершить святотатство даже по отношению к своей музе.
Любовные стихи
И порой кажется, что Бодлер, действительно, готов потерять этическую меру, что он готов, очертя голову, броситься в бездну того самого безумного и эгоистического наслаждения красотой - наслаждения аморального - не в обыденно-осуждающем смысле, конечно, а в первоначальном конституирующем значении этого слова, лежащем вне морали, не имеющем отношения к морали. Этот мотив - сквозной в любовных стихах, посвященных мулатке Жанне Дюваль.
Но наряду с этим есть и другой цикл любовных стихов, посвященных мадам Сабатье; и здесь налицо традиционная антитеза: любовь земная и любовь небесная, как в стихотворении "Духовная заря". Так что погруженность в "искусство для искусства" - это та же самая экс-лада, за которой скрывается тщательно оберегаемая поэтом мечта о нравственно прекрасном человеке. Отсюда гармонично вытекает тема сострадания, постепенно переходящая в тему чисто социальную!
"Старушки" и "Лебедь"
У Бодлера, поэта, видевшего вокруг себя вроде бы только смрад, разврат и скуку, мы можем найти и такие стихи, как "Старушки", где с чисто бодлеровской выразительностью запечатлена идея простого человеческого сострадания. Стихотворение "Лебедь" кончается столь же характерным признанием. Очень знаменательно, что оба эти стихотворения посвящены Виктору Гюго - певцу отверженных. Чем более зрелым становился поэт, тем больший вес приобретала в его поэзии именно тема сострадания к “бездомным, пленным и многим другим”. Сам особенно остро воспринимавший свое одиночество и свою неприкаянность, поэт начинает и в своих стихах находить место для других одиноких и неприкаянных.
"Предрассветные сумерки", "Каин и Авель"
Вот стихотворение "Предрассветные сумерки". Хотя такие социальные образы редко входят в круг внимания поэта, они тоже помогают понять направление его симпатий и антипатий. Если в других стихотворениях Бодлер то обрушивался на похоть и разврат, считая их первородными грехами человечества, то, напротив, поэтизировал “продажной страсти жриц”, в данном контексте “труженик Париж” предстает как живое обвинение обществу, в котором продажная страсть - всего лишь один из видов труда, труда из страха перед нуждой.
Об интересе поэта к социальной тематике свидетельствует и тот любопытный факт, что Бодлер, этот певец "чистого искусства", написал в свое время рецензию на сборник рабочего поэта Пьера Дюпона. Но, пожалуй, наиболее эксплицитно и художественно ярко общественная позиция Бодлера выразилась в знаменитом стихотворении "Каин и Авель".
Шарль неоднократно высказывал свое скептическое отношение к общественному прогрессу, отрицая позитивизм как философию этого прогресса. Одним из первых европейских писателей он заговорил на языке мышления XX в. Но главное в творчестве Бодлера - это, конечно, не публицистические работы, а его бессмертная поэзия, подлинное пиршество страстей и чувств.
Бодлеровские "Цветы зла" как будто все сотканы из диссонансов и противоречий, из ненависти и любви, из отвращения и сострадания. Но автору отнюдь не все равно, что любить и что ненавидеть. Бодлер - поэт, жаждущий добра и красоты и боящийся, что люди заметят эту жажду и будут смеяться над ним, над тем, как смешно он волочит по земле свои исполинские крылья.
Первое издание вышло 25 июня 1857 года тиражом 1100 экземпляров. Уже 7 июля начался суд по поводу богохульства и нарушения Бодлером норм общественной морали, подобно процессу против романа Гюстава Флобера «Мадам Бовари» в феврале того же года. 20 августа суд приговорил Бодлера к выплате штрафа в 300 франков, денежный штраф также должен был выплатить издатель, Огюст Пуле-Маласси. Шесть самых «непристойных» стихотворений - «Лесбос», «Проклятые женщины», «Лета», «Слишком веселой», «Украшения», «Метаморфозы вампира» - были удалены из сборника. Просительным письмом императрице Евгении от 1858 года Бодлеру удалось сократить размер штрафа до 50 франков. Запрет на публикацию был отменён только в 1949 году.
Сборник переведен на русский, немецкий (Die Blumen des Bösen. Umdichtung, 1901), английский, финский, японский, китайский, белорусский, болгарский, каталанский, персидский, итальянский, иврит, голландский, польский, словацкий, украинский и др. языки.
Наследие:
Музыка:
В 1969 году американский композитор Рут Уайт выпустила альбом Flowers of Evil . В ней представлена электроакустическая композиция, под которую читается поэзия Бодлера.
Композитор Анри Дютийё написал "Tout un monde lointain…" (концертная работа) для виолончели и оркестра, на стихи Бодлера (1970).
У Тито Ларрива есть песня Flor De Mal из альбома Cruzados (1985).
Японская группа Buck-Tick в 1990 г. выпустила альбом Aku no Hana с одноименной заглавной песней.
Sopor Aeternus & The Ensemble of Shadows выпустили альбом под названием Les Fleurs du Mal, а также 8-минутную песню.
"The Funeral of Hearts" - песня финской группы HIM, выпущенная в 2003 году. Это второй трек и первый сингл с альбома Love Metal . Вступительный стих содержит лирику "When angels cry blood on Flowers of Evil in bloom."
У Мерлина Мэнсона в альбоме 2012 г. Born Villain есть песня "The Flowers of Evil".
Симфоническая метал-группа Therion выпустила альбом под названием Les Fleurs du Mal в 2012 году.
Шведская народная певица София Карлссон исполнила версии "le vin des amants" и "Moesta et errabunda", переведенные поэтом Дэном Андерссоном, на своем альбоме 2007 года Visor från vinden (песни с лофта).
"Der Wein" - концертная Ария для сопрано и оркестра, сочиненная в 1929 году Альбаном Бергом. Тексты песен из Стефана Джорджа перевод трех стихотворений из сборника.
Кино:
Название фильма Клода Шаброля "Цветок зла" (2003) намекает на сборник Бодлера.
В фильме Энки Билала "Бессмертные: Война миров" (2004) в сцене на Эйфелевой башне Джилл читает стихи из сборника.
В 12-ом эпизоде 3-го сезона сериала "Друзья" есть сцена, где Моника спрашивает своего коллегу о книге и он отвечает, что это "Цветы зла" Бодлера.
Эпизод телевизионного шоу "Бэтмен" был назван Fleurs du Mal" в честь стихотворения. В дополнение к этому, магазин флориста в эпизоде называется Baudelaire, в честь автора.
В эпизоде 13 первого сезона Saving Hope (2012) копия "Цветов зла" является одной из личных вещей пациента. Позже в эпизоде врач кратко обсуждает Бодлера и фразу из книги с этим пациентом.