Непрочитанный горький. Воспитание словом

Алексей Максимович Пешков (более известный под литературным псевдонимом Максим Горький, 16 (28) марта 1868 – 18 июня 1936) – русский и советский писатель, общественный деятель, основатель стиля социалистического реализма .

Детство и юность Максима Горького

Горький родился в Нижнем Новгороде. Его отец, Максим Пешков, умерший в 1871, в последние годы жизни работал управляющим астраханской пароходной конторой Колчина. Когда Алексею было 11 лет, умерла и его мать. Мальчик воспитывался после этого в доме деда по матери, Каширина, разорившегося владельца красильной мастерской. Скупой дед рано заставил юного Алёшу «идти в люди», то есть зарабатывать самостоятельно. Ему пришлось работать рассыльным при магазине, пекарем, мыть посуду в буфете. Эти ранние годы своей жизни Горький потом описал в «Детстве», первой части своей автобиографической трилогии. В 1884 Алексей неудачно пытался поступить в Казанский университет.

Бабушка Горького, в отличие от деда, была доброй и религиозной женщиной, прекрасной рассказчицей. Свою попытку самоубийства в декабре 1887 сам Алексей Максимович связывал с тяжёлыми переживаниями по поводу бабушкиной смерти. Горький стрелял в себя, но остался жив: пуля прошла мимо сердца. Она, однако, серьезно повредила легкое, и писатель страдал всю жизнь потом от дыхательной слабости.

В 1888 Горький был на короткое время арестован за связь с марксистским кружком Н. Федосеева. Весной 1891 он отправился странствовать по России и дошёл Кавказа. Расширяя свои знания самообразованием, устраиваясь на временную работу то грузчиком, то ночным сторожем, Горький копил впечатления, которые позже использовал для написания своих первых рассказов. Этот жизненный период он называл «Моими университетами».

В 1892 24-летний Горький вернулся в родные места и стал сотрудничать как журналист в нескольких провинциальных изданиях. Алексей Максимович вначале писал под псевдонимом Иегудиил Хламида (что в переводе с еврейского и греческого даёт некоторые ассоциации с «плащом и кинжалом»), но вскоре придумал себе другой – Максим Горький, намекая как на «горькую» российскую жизнь, так и на желание писать одну лишь «горькую правду». Впервые имя «Горький» было им употреблено в корреспонденции для тифлисской газеты «Кавказ».

Максим Горький. Видеофильм

Литературный дебют Горького и его первые шаги в политике

В 1892 появился первый рассказ Максима Горького «Макар Чудра ». За ним последовали «Челкаш », «Старуха Изергиль» (см. краткое содержание и полный текст), «Песня о Соколе » (1895), «Бывшие люди» (1897) и т. д. Все они не отличались не столько большими художественными достоинствами, сколько преувеличенно-напыщенной патетикой, однако удачно совпали с новыми российскими политическими веяниями. До середины 1890-х левая русская интеллигенция поклонялась народникам , идеализировавшим крестьянство. Но со второй половины этого десятилетия всё большую популярность в радикальных кругах стал получать марксизм . Марксисты провозглашали, что зарю светлого будущего зажгут пролетариат и неимущие слои. Босяки-люмпены и были главными героями рассказов Максима Горького. Общество стало бурно рукоплескать им как новой беллетристической моде.

В 1898 вышел первый сборник Горького «Очерки и рассказы». Он имел шумный (хотя и совершенно необъяснимый из соображений литературного таланта) успех. Общественная и творческая карьера Горького резко пошла на взлёт. Он изображал жизнь нищих с самых низов общества («босяков»), с сильными преувеличениями живописуя их трудности и унижения, усиленно внося в свои рассказы наигранную патетику «человечности». Максим Горький снискал репутацию единственного литературного выразителя интересов рабочего класса, защитника идеи коренного социального, политического и культурного преображения России. Его творчество восхваляли интеллигенты и «сознательные» рабочие. Горький завязал близкое знакомство с Чеховым и Толстым , хотя их отношение к нему было не всегда однозначным.

Горький выступал как убеждённый сторонник марксистской социал-демократии, открыто враждебной «царизму». В 1901 он написал открыто зовущую к революции «Песню о буревестнике». За составление прокламации, призывавшей к «борьбе с самодержавием», его в том же году арестовали и выслали из Нижнего Новгорода. Максим Горький стал близким другом многих революционеров, в том числе и Ленина , с которым впервые встретился в 1902 году. Он прославился еще более, когда разоблачил как автора «Протоколов Сионских мудрецов» сотрудника охранки Матвея Головинского. Головинскому после этого пришлось покинуть Россию. Когда избрание Горького (1902) в члены Императорской Академии по разряду изящной словесности было аннулировано правительством, академики А. П. Чехов и В. Г. Короленко тоже подали в отставку в знак солидарности.

Максим Горький

В 1900-1905 гг. творчество Горького становились всё более оптимистичным. Из его произведений этого периода жизни особенно выделяется несколько пьес, тесно связанных с общественными вопросами. Самая известная из них – «На дне» (см. её полный текст и краткое содержание). Поставленная не без цензурных трудностей в Москве (1902), она имела большой успех, а затем давалась по всей Европе и в Соединенных Штатах. Максим Горький всё теснее сближался с политической оппозицией. Во время революции 1905 он подвергся заключению в петербургской Петропавловской крепости за пьесу «Дети Солнца», которая была формально посвящена эпидемии холеры 1862 года, но ясно намекала на текущие события. «Официальный» спутницей Горького в 1904-1921 была бывшая актриса Мария Андреева – давнишняя большевичка , ставшая после Октябрьской революции директором театров.

Разбогатев благодаря своему писательскому творчеству, Максим Горький оказывал финансовую поддержку российской социал-демократической рабочей партии (РСДРП ), одновременно поддерживая либеральные призывы к гражданским и социальным реформам. Гибель множества людей во время манифестации 9 января 1905 («Кровавого воскресенья »), по-видимому, дала толчок к ещё большей радикализации Горького. Не присоединяясь открыто к большевикам и Ленину, он сходился с ними во мнениях по большинству вопросов. Во время декабрьского вооружённого мятежа в Москве 1905 года в квартире Максима Горького, недалеко от Московского университета, размещался штаб восставших. По окончании восстания писатель уехал в Петербург. На его квартире в этом городе состоялось заседание ЦК РСДРП под председательством Ленина, принявшее решение пока прекратить вооружённую борьбу. А. И. Солженицын пишет («Март Семнадцатого », гл. 171), что Горький «в Девятьсот Пятом на своей московской квартире в дни восстания содержал тринадцать грузин-дружинников, и бомбы у него делали».

Опасаясь ареста, Алексей Максимович скрылся в Финляндию, откуда уехал в Западную Европу. Из Европы он отправился в Соединенные Штаты для сбора средств в поддержку большевицкой партии. Именно во время этой поездки Горький начал писать свой знаменитый роман «Мать», который впервые вышел на английском языке в Лондоне, а потом и на русском (1907). Тема этого весьма тенденциозного произведения – присоединение к революции простой рабочей женщины после ареста её сына. В Америке Горького вначале встретили с распростёртыми объятьями. Он познакомился с Теодором Рузвельтом и Марком Твеном . Однако затем американская пресса стала возмущаться громкими политическими акциями Максима Горького: он отправил телеграмму поддержки профсоюзным вождям Хейвуду и Мойеру, обвинявшемся в убийстве губернатора штата Айдахо. Газетам не нравилось и то, что писателя сопровождала в поездке не жена Екатерина Пешкова, а любовница, Мария Андреева. Сильно уязвлённый всем этим Горький стал ещё яростнее осуждать в своём творчестве «буржуазный дух».

Горький на Капри

Вернувшись из Америки, Максим Горький решил пока не возвращаться в Россию, ибо мог подвергнуться там аресту за связь с московским восстанием. С 1906 по 1913 он жил на итальянском острове Капри. Оттуда Алексей Максимович продолжал поддерживать российских левых, особенно большевиков; он писал романы и эссе. Вместе с эмигрантами-большевиками Александром Богдановым и А. В. Луначарским Горький создал замысловатую философскую систему под названием «богостроительство ». Она претендовало выработать из революционных мифов «социалистическую духовность», при помощи которой обогащённое сильными страстями и новыми моральными ценностями человечество сможет избавиться от зла, страданий и даже смерти. Хотя эти философские поиски были отвергнуты Лениным, Максим Горький продолжал верить, что «культура», то есть, моральные и духовные ценности важнее для успеха революции, чем политические и экономические мероприятия. Эта тема лежит в основе его романа «Исповедь» (1908).

Возвращение Горького в Россию (1913-1921)

Воспользовавшись амнистией, данной к 300-летию династии Романовых , Горький в 1913 году вернулся в Россию и продолжил активную общественную и литературную деятельность. В этот период жизни он направлял молодых писателей из народа и написал первые две части своей автобиографической трилогии – «Детство» (1914) и «В людях» (1915-1916).

В 1915 Горький вместе с рядом других видных российских писателей участвовал в издании публицистического сборника «Щит», целью которого была защита якобы угнетённого в России еврейства. Выступая в «Прогрессивном кружке», в конце 1916 Горький, «своё двухчасовое выступление посвятил всяческому оплевыванию всего русского народа и непомерному восхвалению еврейства», - рассказывает думец-прогрессист Мансырев, один из основателей "Кружка"». (См. А. Солженицын. Двести лет вместе. Глава 11.)

Во время Первой Мировой войны его петербургская квартира вновь служила местом собраний большевиков, однако в революционном 1917 его отношения с ними ухудшились. Через две недели после Октябрьского переворота 1917 Максим Горький писал:

Однако по мере укрепления большевицкого режима Максим Горький всё больше сникал и всё чаще воздерживался от критики. 31 августа 1918 года, узнав о покушении на Ленина, Горький и Мария Андреева дали в его адрес общую телеграмму: «Ужасно огорчены, беспокоимся. Сердечно желаем скорейшего выздоровления, будьте бодры духом». Алексей Максимович добился личной встречи с Лениным, о которой рассказывал так: «Понял, что ошибся, пошёл к Ильичу и откровенно сознался в своей ошибке». Вместе с рядом других примкнувших к большевикам писателей Горький создал при Наркомпросе издательство «Всемирная литература». Оно планировало публиковать лучшие классические произведения, однако в обстановке страшной разрухи не смогло сделать почти ничего. У Горького зато завязалась любовная связь с одной из сотрудниц нового издательства – Марией Бенкендорф. Она продолжалась многие годы.

Вторичное пребывание Горького в Италии (1921-1932)

В августе 1921 года Горький, несмотря на личное обращение к Ленину, не смог спасти от расстрела чекистами своего друга, поэта Николая Гумилева . В октябре того же года писатель покинул большевицкую Россию и проживал на немецких курортах, завершив там третью часть своей автобиографии – «Мои университеты» (1923). Затем он вернулся в Италию «для лечения туберкулёза». Живя в Сорренто (1924), Горький сохранял контакты с родиной. После 1928 года Алексей Максимович несколько раз приезжал в Советский Союз, пока не принял предложение Сталина об окончательном возвращении на родину (октябрь 1932). По мнению некоторых литературоведов, причиной возврата были политические убеждения писателя, его давнишние симпатии к большевикам, однако есть и более обоснованное мнение о том, что главную роль здесь сыграло желание Горького избавиться от сделанных во время жизни за границей долгов.

Последние годы жизни Горького (1932-1936)

Ещё во время посещения СССР в 1929 Максим Горький совершил поездку в Соловецкий лагерь особого назначения и написал хвалебную статью о советской карательной системе , хотя получил на Соловках от лагерников подробные сведения о страшных жестокостях, которые там творятся. Этот случай в «Архипелаге ГУЛАГ » А. И. Солженицына . На Западе статья Горького о Соловецком лагере вызвала бурную критику, и он стал стыдливо пояснять, что находился под давлением советских цензоров. Отъезд писателя из фашистской Италии и возвращение в СССР были широко использованы коммунистической пропагандой. Незадолго до приезда в Москву Горький опубликовал (март 1932) в советских газетах статью «С кем вы, мастера культуры?». Выдержанная в стиле ленинско-сталинской пропаганды, она призывала писателей, художников и артистов поставить своё творчество на службу коммунистическому движению.

По возвращении в СССР Алексей Максимович получил орден Ленина (1933) и был избран главой Союза советских писателей (1934). Правительство предоставило ему роскошный особняк в Москве, принадлежавший до революции миллионеру Николаю Рябушинскому (теперь – музей Горького), а также фешенбельную дачу в Подмосковье. Во время демонстраций Горький поднимался на трибуну мавзолея вместе со Сталиным. Одна из главных московских улиц, Тверская, была переименована в честь писателя, так же, как и его родной город, Нижний Новгород (который вновь обрёл своё историческое название лишь в 1991 году, при крахе Советского Союза). Самый большой самолет в мире, АНТ-20, который построило в середине 1930-х годов бюро Туполева, был назван «Максим Горький». Существуют многочисленные фото писателя с членами советского правительства. За все эти почести приходилось платить. Горький поставил своё творчество на службу сталинской пропаганде. В 1934 он выступил соредактором книги, которая восславила построенный рабским трудом Беломоро-Балтийский канал и убеждала, что в советских «исправительных» лагерях совершается успешная «перековка» бывших «врагов пролетариата».

Максим Горький на трибуне мавзолея. Рядом - Каганович, Ворошилов и Сталин

Есть, однако, сведения, что вся эта ложь стоила Горькому немалых душевных терзаний. О колебаниях писателя знали в верхах. После убийства Кирова в декабре 1934 и постепенного развёртывания Сталиным «Большого Террора» Горький фактически оказался под домашним арестом в своём роскошном особняке. В мае 1934 неожиданно умер его 36-летний сын Максим Пешков, а 18 июня 1936 от пневмонии скончался и сам Горький. Сталин, несший вместе с Молотовым гроб писателя во время его похорон, заявил, что Горького отравили «враги народа». Обвинения в отравительстве были предъявлены видным участникам московских процессов 1936-1938 гг. и сочтены там доказанными. Бывший глава ОГПУ и НКВД , Генрих Ягода , сознался, что организовал убийство Максима Горького по приказу Троцкого.

Иосиф Сталин и Писатели. Максим Горький

Кремированный прах Горького был похоронен у Кремлевской стены. Мозг писателя перед этим извлекли из его тела и отправили «для изучения» в московский НИИ.

Оценка творчества Горького

В советские времена, до и после смерти Максима Горького, правительственная пропаганда старательно затушёвывала его идейные и творческие метания, неоднозначные отношения с вождями большевизма в разные периоды жизни. Кремль выставлял его крупнейшим русским писателем своего времени, выходцем из народа, верным другом компартии и отцом «социалистического реализма». Статуи и портреты Горького распространялись по всей стране. Российские диссиденты видели в творчестве Горького воплощение скользкого соглашательского компромисса. На Западе же подчеркивали постоянные колебания его взглядов на советский строй, вспоминая неоднократную критику Горьким большевицкого режима.

Горький видел в литературе не столько способ художественно-эстетического самовыражения, сколько нравственно-политическую деятельность с целью изменить мир. Будучи автором романов, рассказов, автобиографических очерков и пьес, Алексей Максимович написал также много трактатов-размышлений: статей, эссе, воспоминаний о политиках (например, о Ленине), о людях искусства (Толстом, Чехове и др.).

Сам Горький утверждал, что центром его творчества является глубокая вера в ценность человеческой личности, прославление человеческого достоинства и несгибаемости посреди жизненных тягот. Писатель видел в самом себе «мятущуюся душу», которая стремится найти выход из противоречий надежды и скептицизма, любви к жизни и отвращения перед мелочной пошлостью окружающих. Однако как стиль книг Максима Горького, так и подробности его общественной биографии убеждают: эти притязания были по большей части наигранными.

В жизни и творчестве Горького отразились трагизм и запутанность его крайне двусмысленного времени, когда посулы полного революционного преображения мира лишь маскировали корыстную жажду власти и звериную жестокость. Давно признано, что с чисто литературной стороны большинство произведений Горького довольно слабо. Лучшим качеством отличаются его автобиографические повести, где дана реалистическая и живописная картина русской жизни конца XIX века.

Читая рассказы Антона Чехова, чувствуешь себя точно в грустный день поздней осени, когда воздух так прозрачен и в нем резко очерчены голые деревья, тесные дома, серенькие люди. Все так странно – одиноко, неподвижно и бессильно. Углубленные синие дали – пустыни и, сливаясь с бледным небом, дышат тоскливым холодом на землю, покрытую мерзлой грязью. Ум автора, как осеннее солнце, с жестокой ясностью освещает избитые дороги, кривые улицы, тесные и грязные дома, в которых задыхаются от скуки и лени маленькие жалкие люди, наполняя дома свои неосмысленной, полусонной суетой. Вот тревожно, как серая мышь, шмыгает «Душечка», – милая, кроткая женщина, которая так рабски, так много умеет любить. Ее можно ударить по щеке, и она даже застонать громко не посмеет, кроткая раба. Рядом с ней грустно стоит Ольга из «Трех сестер»: она тоже много любит и безропотно подчиняется капризам развратной и пошлой жены своего лентяя-брата, на ее глазах ломается жизнь ее сестер, а она плачет и никому ничем не может помочь, и ни одного живого, сильного слова протеста против пошлости нет в ее груди.

Вершинин мечтает о том, как хорошая будет жизнь через триста лет, и живет, не замечая, что около него все разлагается, что на его глазах Соленый от скуки и по глупости готов убить жалкого барона Тузенбаха.

Проходит перед глазами бесчисленная вереница рабов и рабынь своей любви, своей глупости и лени, своей жадности к благам земли; идут рабы темного страха перед жизнью, идут в смутной тревоге и наполняют жизнь бессвязными речами о будущем, чувствуя, что в настоящем – нет им места…

Иногда в их серой массе раздается выстрел, это Иванов или Треплев догадались, что им нужно сделать, и – умерли.

Многие из них красиво мечтают о том, как хорошая будет жизнь через двести лет, и никому не приходит в голову простой вопрос: да кто же сделает ее хорошей, если мы будем только мечтать?

Мимо всей этой скучной. Серой толпы бессильных людей прошел большой, умный, ко всему внимательный человек, посмотрел он на этих скучных жителей своей родины и с грустной улыбкой, тоном мягкого, но глубокого упрека, с безнадежной тоской на лице и в груди, красивым искренним голосом сказал:

– Скверно вы живете, господа!

Пятый день повышена температура, а лежать не хочется. Серенький финский дождь кропит землю мокрой пылью. На форте Инно бухают пушки, их «пристреливают». По ночам лижет облака длинный язык прожектора, зрелище отвратительное, ибо не дает забыть о дьявольском наваждении – войне.

Читал Чехова. Если б он умер десять лет тому назад, война, вероятно, убила бы его, отравив сначала ненавистью к людям. Вспоминал его похороны.

Гроб писателя, так «нежно любимого» Москвою, был привезен в каком-то зеленом вагоне с надписью крупными буквами на дверях его: «Для устриц». Часть небольшой толпы, собравшейся на вокзал встретить писателя, пошла за гробом привезенного из Маньчжурии генерала Келлера и очень удивлялась тому, что Чехова хоронят с оркестром военной музыки. Когда ошибка выяснилась, некоторые веселые люди начали ухмыляться и хихикать. За гробом Чехова шагало человек сто, не более; очень памятны два адвоката, оба в новых ботинках и пестрых галстуках – женихи. Идя сзади их, я слышал, что один, В.А. Маклаков, говорил об уме собак, другой, незнакомый, расхваливал удобства своей дачи и красоту пейзажа в окрестностях ее. А какая-то дама в лиловом платье, идя под кружевным зонтиком, убеждала старика в роговых очках:

– Ах, он был удивительно милый и так остроумен…

Старик недоверчиво покашливал. День был жаркий, пыльный. Впереди процессии величественно ехал толстый околоточный на толстой белой лошади. Все это и еще многое было жестоко пошло и несовместимо с памятью о крупном и тонком художнике.

В одном из писем к старику А.С. Суворину Чехов сказал:

«Нет ничего скучнее и непоэтичнее, так сказать, как прозаическая борьба за существование, отнимающая радость жизни и вгоняющая в апатию».

Этими словами выражено очень русское настроение, вообще, на мой взгляд, не свойственное А.П. В России, где всего много, но нет у людей любви к труду, так мыслит большинство. Русский любуется энергией, но – плохо верит в нее. Писатель активного настроения – например, Джек Лондон – невозможен в России. Хотя книги Лондона читаются у нас охотно, но я не вижу, чтоб они возбуждали волю русского человека к деянию, они только раздражают воображение. Но Чехов – не очень русский в этом смысле. Для него еще в юности «борьба за существование» развернулась в неприглядной, бескрасочной форме ежедневных, мелких забот о куске хлеба не только для себя, – о большом куске хлеба. Этим заботам, лишенным радостей, он отдал все силы юности, и надо удивляться: как много он мог сохранить свой юмор? Он видел жизнь только как скучное стремление людей к сытости, покою; великие драмы и трагедии ее были скрыты для него под толстым слоем обыденного. И, лишь освободясь немного от заботы видеть вокруг себя сытых людей, он зорко взглянул в суть этих драм.

Я не видел человека, который чувствовал бы значение труда как основания культуры так глубоко и всесторонне, как А.П. Это выражалось у него во всех мелочах домашнего обихода, в подборе вещей и в той благородной любви к вещам, которая, совершенно исключая стремление накоплять их, не устает любоваться ими как продуктом творчества духа человеческого. Он любил строить, разводить сады, украшать землю, он чувствовал поэзию труда. С какой трогательной заботой наблюдал он, как в саду его растут посаженные им плодовые деревья и декоративные кустарники! В хлопотах о постройке дома в Аутке он говорил:

– Если каждый человек на куске земли своей сделал бы все, что он может, как прекрасна была бы земля наша!

Затеяв писать пьесу «Васька Буслаев», я прочитал ему хвастливый Васькин монолог:

Эх-ма, кабы силы да поболе мне!
Жарко бы дохнул я - снега бы растопил,
Круг земли пошел бы да всю распахал,
Век бы ходил - города городил,
Церкви бы строил, да сады всё садил!
Землю разукрасил бы - как девушку,
Обнял бы ее - как невесту свою,
Поднял бы я землю ко своим грудям,
Поднял бы, понес ее ко господу:
– Глянь-ко ты, господи, земля-то какова, –
Сколько она Васькой изукрашена!
Ты, вот, ее камнем пустил в небеса,
Я ж ее сделал изумрудом дорогим!
Глянь-ко ты, господи, порадуйся,
Как она зелено на солнышке горит!
Дал бы я тебе ее в подарочек,
Да - накладно будет - самому дорога!

Чехову понравился этот монолог, взволнованно покашливая, он говорил мне и доктору А.Н. Алексину:

– Это хорошо… Очень настоящее, человеческое! Именно в этом «смысле философии всей». Человек сделал землю обитаемой, он сделает ее и уютной для себя. – Кивнул упрямо головой, повторил: – Сделает!

– Две последние строчки – не надо, это озорство. Лишнее…

О своих литературных работах он говорил мало, неохотно; хочется сказать – целомудренно и с тою же, пожалуй, осторожностью, с какой говорил о Льве Толстом. Лишь изредка, в час веселый, усмехаясь, расскажет тему, всегда – юмористическую.

– Знаете, – напишу об учительнице, она атеистка, – обожает Дарвина, уверена в необходимости бороться с предрассудками и суевериями народа, а сама, в двенадцать часов ночи варит в бане черного кота, чтоб достать «дужку» – косточку, которая привлекает мужчину, возбуждая в нем любовь, – есть такая косточка…

О своих пьесах он говорил как о «веселых» и, кажется, был искренно уверен, что пишет именно «веселые пьесы». Вероятно, с его слов Савва Морозов упрямо доказывал: «Пьесы Чехова надо ставить как лирические комедии».

Но вообще к литературе он относился со вниманием очень зорким, особенно же трогательно – к «начинающим писателям». Он с изумительным терпением читал обильные рукописи Б. Лазаревского, Н. Олигера и многих других.

– Нам нужно больше писателей, – говорил он. – Литература в нашем быту все еще новинка и «для избранных». В Норвегии на каждые двести двадцать шесть человек населения – один писатель, а у нас – один на миллион…

Болезнь иногда вызывала у него настроение ипохондрика и даже мизантропа. В такие дни он бывал капризен в суждениях своих и тяжел в отношении к людям.

Однажды, лежа на диване, сухо покашливая, играя термометром, он сказал:

– Жить для того, чтоб умереть, вообще не забавно, но жить, зная, что умрешь преждевременно, – уж совсем глупо…

Другой раз, сидя у открытого окна и поглядывая вдаль, в море, неожиданно, сердито проговорил:

– Мы привыкли жить надеждами на хорошую погоду, урожай, на приятный роман, надеждами разбогатеть или получить место полицмейстера, а вот надежды поумнеть я не замечаю у людей. Думаем: при новом царе будет лучше, а через двести лет – еще лучше, и никто не заботится, чтоб это лучше наступило завтра. В общем – жизнь с каждым днем становится все сложнее и двигается куда-то сама собою, а люди – заметно глупеют, и все более людей остается в стороне от жизни.

Подумал и, наморщив лоб, прибавил:

– Точно нищие калеки во время крестного хода.

Он был врач, а болезнь врача всегда тяжелее болезни его пациентов; пациенты только чувствуют, а врач еще и знает кое-что о том. Как разрушается его организм. Это один из тех случаев, когда знание можно считать приближающим смерть.

Хороши у него бывали глаза, когда он смеялся, – какие-то женские ласковые и нежно мягкие. И смех его, почти беззвучный, был как-то особенно хорош. Смеясь, он именно наслаждался смехом, ликовал; я не знаю, кто бы еще мог смеяться так – скажу – «духовно».

Грубые анекдоты никогда не смешили его.

Смеясь так мило и душевно, он рассказывал мне:

– Знаете, почему Толстой относится к вам так неровно? Он ревнует, он думает, что Сулержицкий любит вас больше, чем его. Да, да. Вчера он говорил мне: «Не могу отнестись к Горькому искренно, сам не знаю почему, а не могу. Мне даже неприятно, что Сулер живет у него. Сулеру это вредно. Горький – злой человек. Он похож на семинариста, которого насильно постригли в монахи и этим обозлили его на все. У него душа соглядатая, он пришел откуда-то в чужую ему, Ханаанскую землю, ко всему присматривается, все замечает и обо всем доносит какому-то своему богу. А бог у него – урод, вроде лешего или водяного деревенских баб».

Рассказывая, Чехов досмеялся до слез и, отирая слезы, продолжал:

– Я говорю: «Горький добрый». А он: «Нет, нет, я знаю. У него утиный нос, такие носы бывают только у несчастных и злых. И женщины не любят его, а у женщин, как у собак, есть чутье к хорошему человеку. Вот Сулер – он обладает действительно драгоценной способностью бескорыстной любви к людям. В этом он – гениален. Уметь любить – значит все уметь…»

Отдохнув, Чехов повторил:

– Да, старик ревнует… Какой удивительный…

О Толстом он говорил всегда с какой-то особенной, едва уловимой, нежной и смущенной улыбочкой в глазах, говорил, понижая голос, как о чем-то призрачном, таинственном, что требует слов осторожных, мягких.

Неоднократно жаловался, что около Толстого нет Эккермана, человека, который бы тщательно записывал острые, неожиданные и, часто, противоречивые мысли старого мудреца.

– Вот бы вы занялись этим, – убеждал он Сулержицкого, – Толстой так любит вас, так нмого и хорошо говорит с вами.

О Сулере Чехов сказал мне:

– Это – мудрый ребенок…

Очень хорошо сказал.

Как-то при мне Толстой восхищался рассказом Чехова, кажется – «Душенькой». Он говорил:

– Это – как бы кружево, сплетенное целомудренной девушкой; были в старину такие девушки-кружевницы, «вековушки», он всю жизнь свою, все мечты о счастье влагали в узор. Мечтали узорами о самом милом, все неясную, чистую любовь свою вплели в кружево.

Толстой говорил очень волнуясь, со слезами на глазах.

А у Чехова в этот день была повышенная температура, он сидел с красными пятнами на щеках и, наклоняя голову, тщательно протирал пенсне. Долго молчал, наконец, вздохнув, сказал тихо и смущенно:

– Там – опечатки…

О Чехове можно написать много, но необходимо писать о нем очень мелко и четко, чего я не умею. Хорошо бы написать о нем так, как сам он написал «Степь», рассказ ароматный, легкий и такой, по-русски, задумчиво грустный. Рассказ – для себя.

Хорошо вспоминать о таком человеке, тотчас в жизни твою возвращается бодрость, снова входит в нее ясный смысл.

Человек – ось мира.

А – скажут – пороки, а недостатки его?

Все мы голодны любовью к человеку, а при голове и плохо выпеченный хлеб – сладко питает.

За президентскими выборами чуть не забылась одна важнейшая дата — 150-летие со дня рождения великого советского писателя Алексея Максимовича Горького.

А. М. Горький (настоящая фамилия Пешков) родился 16 (28) марта 1868 года в Нижнем Новгороде (с 1932 г. по 1990 г. город Нижний Новгород назывался г. Горьким) Российской империи. Он поднялся из самых низов русского народа и всю свою жизнь беззаветно служил ему, активно помогая большевикам просвещать и организовывать пролетарские массы, которые в 1917 году вместе с угнетаемым и эксплуатируемым крестьянством России скинули со своей шеи ненавистное ярмо царского самодержавия, помещиков и капиталистов.

Алексей Максимович принял самое активное участие в строительстве первого в мире социалистического общества. Он полностью поддерживал политику большевиков, ЦК партии во главе со И. В. Сталиным, выступал против контрреволюционных идей оппозиции. За что и поплатился — в 1936 году был убит контрреволюционными троцкистами (см. Судебный отчет по делу антисоветского «Право-троцкистского блока», Юридическое издательство НКЮ СССР, 1938 г.)

Подробно о жизни и деятельности А.М. Горького можно прочитать .

У Горького немало прекрасных публицистических произведений, одно из которых мы хотим предложить нашим читателям, тем более, что оно неплохо разоблачает любимый миф буржуазной интеллигенции о «свободе творчества», что якобы творчество и вообще искусство это личное дело творца — художника или писателя.

О литературе и прочем

Присутствуя на обширном и шумном собрании литераторов и критиков, я слушал речи внимательно, а всё-таки трудно было понять: о чём в конце концов «шумят народные витии»? Возбуждение некоторых вздымалось до таких словесных казусов, как например:

«Так как пролетариат в его социальном творчестве опередил нас, литераторов, то нам делать нечего и литература вообще не нужна».

Может быть, это было сказано с иронией, в «состоянии запальчивости и раздражения» и об этом не следовало бы упоминать, если б не следовало подумать о мотивах раздражения. В чём дело? Почему кричат? Какие требования предъявляют? Едва ли можно искренно сокрушаться по поводу того, что литература отстаёт от действительности, она всегда шла за жизнью, «констатировала факты», художественно обобщая их, давала синтезы, и никто, никогда не требовал от литератора: будь пророком, предугадывай будущее!

В наши дни поставлен вопрос о необходимости более тесного сближения искусства с действительностью, об активном вторжении литературы в жизнь эпохи, основное содержание которой - социальная революция.

Один из молодых литераторов очень хорошо сказал о красоте и силе новой действительности, творимой волею и разумом рабочего класса. Другой - сильно и несправедливо потерпевший от наскоков нашей критики - тоже хорошо говорил о том, что литератор не должен бояться критики и что тому, кто сознаёт исторические значение своей работы, не следует обижаться на критику, какова бы она ни была. Но обе эти речи не вызвали должного внимания к ним и не заразили слушателей, первая - пафосом, вторая - задором. А по существу своему обе речи поставили пред литераторами именно те вопросы, о которых давно пора поговорить дружески, искренно и серьёзно. Но вместо этого в следующих криках и речах неприкрыто раздались отзвуки личных отношений и цеховые, узко понятые мотивы.

Словесные состязания такого типа я слышал лет тридцать - тридцать пять назад, когда «культуртрегеры» - впоследствии кадеты, а ныне почти «черносотенцы» - спорили с остатками народников, а эти последние - с молодыми марксистами. Мне кажется, что в ту пору страсти и ярости вносилось в «дискуссии» значительно больше, может быть, потому, что и «личного» было больше, ибо состязались два поколения, из которых старшее крепко верило в решающую «роль личности», верило, что творчество истории - профессиональное дело интеллигенции, а марксисты, оспаривая право интеллигента на роль «вершителя судеб» народа, утверждали своё убеждение в силе пролетариата, - в силе, созданной и воспитанной историей для того, чтоб она разрушила пошлый, преступный мещанский мир и создала свободное всемирное братство трудового народа. Гнев, ярость, обида, истерические вопли тех людей, которым говорили в лицо, что их игра сыграна и проиграна, - всё это было вполне естественно, так же естественно, как ярость, обида и крики белой эмиграции за рубежом, откуда она не вернётся к нам, даже и встав на колени. В наши дни спорят люди, созданные и выдвинутые на первую по важности её боевую позицию величайшей из революций, когда-либо пережитых человечеством, - победоносной революции, которая принимает и примет всемирный размах. Начат бунт против старого мира в его целом и в частностях, бунтом этим руководит мощная пролетарская партия, вооружённая научно отточенной мыслью, бунт ведёт класс, который от времени становится всё моложе, всё более численно и качественно сильным. Не следует забывать, что до Октября революционер начинался в возрасте семнадцати - двадцати лет, а в наши дни начинается в возрасте октябрёнка и пионера. Этот неоспоримый факт служит залогом, что люди Союза Советов вступили на путь, возврат с которого невозможен. Дорога назад - дорога к смерти.

Капиталистический мир может навязать нам войну, может - на время - помешать нам в деле строительства нового мира, но у капитализма нет сил повернуть вспять исторический процесс, который сам же капитализм подготовил и не мог не подготовить. У капитализма нет сил и нет идеи, которая могла бы организовать в единое целое группы, непримиримо раздробленные издревле усвоенной зоологической привычкой к свободе безграничной, безответственной и бессмысленной эксплуатации энергии рабочего класса и сокровищ природы.

Пролетариат обладает идеей, организационная и культурная сила которой слишком очевидна для того, чтоб распространяться на эту тему. Следует сказать только одно: идея эта - весь смысл истории, история повелительно внушает её трудящимся всей земли.

Казалось бы, что для литератора в этих условиях должен быть совершенно ясен и смысл его работы и направление работы.

Мне кажется, что некоторые литераторы кричат по недоразумению, кричат не на людей, а на историю, которая лишила их возможности найти некую «полосу отчуждения» от всемирной битвы. Литератору кажется, что его насилуют критика, политика, тогда как, если кто-нибудь насилует его, так это - история и особенно старая история. Литератор, кажется, протестует против права революции распоряжаться творческой энергией единицы, он протестует в те дни, когда единицы рабочего класса, не щадя себя, воплощают свою энергию в творчестве фактов почти сказочного характера, в те дни, когда рабочая молодёжь создаёт чудеса, в те дни, когда древний индивидуалист - крестьянин, тысячелетия живший мечтою о частном, личном хозяйстве, понимает уже, что ему выгоднее и достойнее его быть не рабом, а рабочим, мастером, художником на земле.

Литератор думает, что литература - его частное дело. Изредка ему помогают думать так мудрые недоучки и болваны. Недавно один из таких сказал писателю: «Писательство - ваше личное дело и меня не касается». Это - вреднейшая чепуха. Литература никогда не была личным делом Стендаля или Льва Толстого, она всегда - дело эпохи, страны, класса. Существует литература древних греков и римлян, итальянского Возрождения, елизаветинской эпохи, литература декадентов, символистов, но никто не говорит о литературе Эсхила, Шекспира, Данте и т.д. Несмотря на изумительное разнообразие типов русских литераторов XIX-XX столетий, мы всё-таки говорим о литературе как об искусстве, отражающем драмы, трагикомедии и романы эпохи, а не как о литературе единиц - Пушкина, Гоголя, Лескова, Чехова.

Гораздо с большим правом, чем раньше, можно и следует говорить о текущей литературе Союза Советов как о работе коллективной. И никогда ещё писатель не был так интересен, так близок массе читателей, как близок, интересен он в наши дни, у нас, в Союзе Советов, никогда он не ценился так высоко грамотной массой, и эта оценка - естественна, потому что масса видит, как она сама создаёт писателей и как отражается она в их книгах.

Разумеется, на темы «старого мира» писать легче не только потому, что они «отстоялись», что их легче формовать словами и образами, но и потому ещё, что они внутренно ближе и милей некоторым писателям, особенно тем из них, которые, имея о прошлом не очень ясное представление, ошибочно думают, что жить в прошлом было спокойнее, радостней, легче.

Следует отметить, что крупнейшие наши литераторы хотят учиться и усердно учатся. Но всё-таки для нас, художников слова, пора решить основной и очень простой вопрос:

«Совместимо ли для нас «служение искусству» с честной службой революции? Возможна ли для нас нейтральная позиция в битве классов, из коих один, отмирая, насильственно, бесчеловечно и бессмысленно пытается удержать за собой привычные ему командные высоты, а другой, всевластно идя на смену первому, растёт и работает как сила, ещё не испытавшая своих творческих способностей, как единственная сила, способная создать всемирное возрождение человечества?»

Возможно, что будет поставлен вопрос: «Итак - необходимо принести себя в жертву революционным требованиям эпохи?» Поставленный в такой форме, это - смешной вопрос. Но всё-таки я отвечу на него утвердительно: да, необходимо перевоспитать себя так, чтоб служба социальной революции была личным делом каждой честной единицы, чтоб эта служба давала личности наслаждение. «Есть наслаждение в бою!»

И не следует, безвольно подчиняясь уколам самолюбия, вести себя так, чтоб люди упрощённой и торопливой мысли имели право думать, что талантливые люди способны приносить себя в жертву только тёмным внушениям старого мира.

Я должен отметить факты и моменты, которые несколько смущают, пугают, даже нередко оскорбляют литераторов и, отталкивая их от действительности, заставляют кричать.

В старое время на ярмарках была весьма популярна проба силы на «голове турка». Вырезанная из корневища и грубо раскрашенная, голова эта помещалась на тугой пружине в полой железной тумбе; люди, которым хотелось показать свою силу, били по этой голове деревянной колотушкой, от ударов голова, сжимая пружину, оседала, а циферблат сзади её показывал силу удара в цифрах. В этой пробе силы много значило уменье нанести удар, и обычно победителями оказывались не самые сильные люди, а - молотобойцы.

Критики и рецензенты весьма часто относятся к литератору, как силачи к деревянной голове турка. Я не стану рассказывать печальные и грубые анекдоты о пробе критиками силы слова на головах литераторов, я не хочу давать врагам нашим возможность лишний раз поглумиться над нами, подчеркнуть грубость критики, её некультурность и - нередко - малограмотность. Весьма возможно, что наши критики - люди идеологически отлично вооружённые, но, видимо, что-то мешает им изложить с предельной ясностью и простотой учение диалектического материализма в его применении к вопросам искусства. Орудуя цитатами из Маркса, Энгельса, Плеханова, Ленина, они обычно затемняют смысл этих цитат огромным количеством крайне серых слов. Требования, предъявляемые ими к литературе и литераторам, не отличаются должной определённостью. Часто бывает так, что критики одной и той же идеологической линии предъявляют писателю совершенно различные требования. Противоречие между критиками - обычное явление, и здесь хуже всего то, что противоречия растут и развиваются на почве отношения критиков к самому главному - к методу познания явлений жизни. Обычно критические статьи сводятся к порицанию, а не к воспитанию автора, и речь в них ведётся не о методе организации опыта, а о политической физиономии писателя. Но политические взгляды будут пришиты молодому автору извне, усвоены механически, повиснут в воздухе, если опыт автора не организован методологически, если его эмоции не гармонируют с его интеллектом. Добролюбов, Чернышевский, Плеханов воспитывали писателя, - тон и приёмы нашей критики позволяют сомневаться в силе и убедительности её педагогических приёмов.

Так же, как у литераторов, у критиков слишком сильно развиты индивидуалистические настроения, цеховые и групповые интересы, и часто видишь, что эти интересы отстоят довольно далеко от серьёзнейших вопросов литературы как одной из областей культурно-революционной работы, возможно, что благодаря именно этому отдалению от живого революционного дела у нас и происходят казусы, которые не должны бы иметь места в нашей действительности. Междоусобная брань занимает у критиков так много сил и времени, что, когда в их среде появляется ересиарх, они долгое время не замечают его и лишь тогда, когда он договорится «до чёртиков», начинают кричать: «Бей!» Еретика бьют, ученики его приносят публичные покаяния в своём увлечении ересью, а он, маленький, от многочисленных ударов пухнет, разбухает и расширяется до размеров «мученика за идею». Меньше всего наша критика должна бы заниматься именно фабрикацией мучеников, а ведь сколько уже развелось их и сколько опубликовано покаяний во грехе увлечения ересями! Нередко бывает, что у еретика никаких «идей» вовсе нет, а живёт он построениями и желанием «угодить начальству».

Другой случай: некий профессор Фатов, литературовед и критик, на протяжении нескольких лет невозбранно возводил посредственных писателей на высоту классиков. Серьёзная критика не обращала внимания на его деятельность, едва ли полезную для молодёжи, которой он читает свои лекции. Сейчас он сообщает, что «в последние месяцы понял некоторые свои ошибки». Жаль, что он понял не все ошибки! Перестал ли он издавать свои книжки, наполненные ошибками? Нет, не перестал. Так как того, «что написано пером - не вырубишь топором», стало быть, ошибки профессора остались и действуют среди молодёжи, и в этом случае критика вовсе не «стоит на страже» интересов молодого поколения литераторов. Читают критики торопливо и, читая, думают, кажется, только о том, что и как возразить автору, за что «покрыть» его. Это я называю цеховым отношением к делу и совершенно уверен: такое отношение, создавая обиды, раздражая литераторов, играет роль «песка в машине».

Культурно-воспитательное значение художественной литературы, её роль как спутницы истории, её критическое отношение к современному ей быту - нашей критикой недооценивается, хотя мы ежедневно говорим и пишем о классовой начинке романа, повести, драмы. Говорим и пишем много, но - ничего о том, посредством каких технических приёмов можно и необходимо ввести в текущую литературу хотя бы отдельные куски - частные синтезы - грандиозной действительности нашей. Мало того - когда на собрании литераторов, о котором упоминалось, один из присутствующих справедливо заявил, что живопись наша отражает действительность фотографически, ущемлённо, мёртво, в ответ ему раздался голос: «Это - неправда!» Нет, это правда. И живопись и литература - за малыми исключениями, которые пока ещё имеют характер только удачных попыток, - при наличии неоспоримых талантов, всё же явно не в силах дать синтетический охват наиболее характерных явлений нашей действительности, творцом и героем которой является коллективный труд существ, действующих в состоянии предельного напряжения творческих сил. Действительность - монументальна, она давно уже достойна широких полотен, широких обобщений в образах; наша критика должна поставить перед собой вопрос: чем она может помочь литератору, и может ли современный литератор при той технике, при тех приёмах, которыми он обладает, - может ли он дать эти обобщения, эти синтезы? Не следует ли поискать возможности объединения реализма и романтизма в нечто третье, способное изображать героическую современность более яркими красками, говорить о ней более высоким и достойным её тоном?

Труд, всё разрешающий труд, который, даже действуя подневольно на бессмысленного поглотителя живой человеческой силы, всегда давал ключи ко всем тайнам жизни, а ныне у нас не только возрождает, а превышает старинную легенду о подвигах Геркулеса и богоборца Прометея, - вот он, подлинный герой нашей действительности! Даже в «религиозном» творчестве трудового народа, и творчестве, которое в своё время имело характер чисто художественный, - даже и здесь труд сказал своё слово, - боги трудового народа не что иное, как идеальные работники, мастера своего дела: Вулкан и Тор - кузнецы, Геба, Фрейя - отличные стряпухи, Диана - удачливая охотница, Вейнемейнен - музыкант и т.д.

Нам следует твёрдо признать и помнить, что художественное творчество трудовых масс не исчезло, не убито веками подневольной, каторжной работы на всевластную единицу, которая выдумала мистического бога для оправдания своего бытия, нам надобно признать, что способность трудовых масс к образному творчеству слова возникает и должна возникнуть, ибо революция освобождает человека не только социально, физически, но и эмоционально, интеллектуально. Покамест мы видим, что рабочие старинного Ижорского завода создают в условиях технически нищенских блюминг; признаём, что они создают его под руководством извне, но не забудем, что стремление строить небывалое идёт изнутри рабочего класса. Нам пора учиться вставать выше таких фактов выявления творческой энергии рабочей массы, пора уметь синтезировать её в поэзии и прозе, то есть литература должна понять свою роль как роль возбудителя ещё большей энергии. У нас - тысячи изобретателей, ударников, выдвиженцев - мужчин и женщин. Среди трудового народа, который ещё вчера был безграмотен, дик, ленив, безразлично относился к судьбе своей и терпеливо нёс непосильное бремя жизни, - среди этого народа, из его плоти выросла, выработалась армия совершенно необыкновенных людей. Пятилетка строит не только гигантские фабрики, но и создаёт людей колоссальной энергии. Сотни таких новых людей уже стоят у нас на ответственных боевых постах, рядом со старыми бойцами рабочего класса, которые полжизни учились работать в подполье, в тюрьмах, в ссылке, на каторге. Литераторам и критикам не следует забывать, что они живут пред лицом и в окружении таких людей, что тысячи их идут в литературу и прессу как на боевые участки культурной революции. Через пяток лет рабочим уже не придётся тратить свои силы на строение блюмингов голыми руками и многие сотни их перейдут к работе по художественным итогам недалекого прошлого. Весьма возможно, что они будут печально и даже гневно удивлены, изучая сегодняшний наш день, текущую нашу работу, схоластические и бесплодные наши споры о словах, путаницу личных наших отношений и обилие пошлых сплетен, которыми мы живём. Я совершенно уверен, что наша рабочая масса, наши новые, свободные работники на земле быстро идут к работе во всех областях искусства и что мы накануне создания какой-то формы коллективного творчества в искусстве. Необходимо идти навстречу этому явлению. Пред нашей литературой и критикой стоит ряд важнейших, сложных задач, и одна из них - не вставать на ту дорогу, которой шла армия интеллигентов-индивидуалистов, - на дорогу, которая привела эту шумную армию к разложению и полному банкротству. Литераторам и критикам необходимо искать и разрабатывать пути к дружной совместной работе в интересах трудовой массы. Смысл жизни - в службе революции, иного смысла в наши дни не может быть. Революция есть дело, требующее товарищеского единения всех честных людей, всех, кто чувствует и понимает величие задачи, поставленной рабочим классом пред самим собой. Нам верят, но мы плохо оправдываем это доверие, плохо работаем пред лицом массы, которая работает героически, с небывалым энтузиазмом, с пламенным пафосом, - с пафосом, который почему-то слабо заражает нас, товарищи литераторы и критики.

1 Герой одного из горьковских рассказов замечательно говорит отом,как надо поминать людей, которые не даром прожили свой век. "Он протянул руки к могилам: - Я должен знать, за что положили свою жизнь все эти люди,яживуих трудом и умом, на их костях, - вы согласны?" И дальше: "Мне не нужно имен, - мне нужны дела! Яхочу,должензнатьжизньи работу людей. Когда отошел человек... напишите для меня, для жизниподробно и ясно все его дела! Зачем он жил? Крупно напишите, понятно, - так?" Одна из ответственных задачнашейлитературы-написать"крупнои понятно" о Горьком - писателе и человеке. 2 Горький, имя которого для миллионов людей означало почти то же,чтои самое слово "писатель", былменьшепохожсвоимобликомиповадкамина присяжного литератора, чем очень многие юноши, недавнопереступившиепорог редакции. Он был страстным читателем. Каждую новую книгу он открывалстем горячим любопытством, с каким извлекал когда-то книги из черногосундукав каюте пароходного повараСмурого,-удивительныекнигисудивительными названиями, вроде "Меморий артиллерийских" или "Омировых наставлений". Когда шестидесятилетний Горький выходил кнамизсвоегокабинетав Москве или в Крыму,выходилвсегонанесколькоминутдлятого,чтобы прочитать вслух глуховатымголосом,сильноударяяна"о",какое-нибудь особенно замечательное место в рукописи или в книжке, он был тем жеюношей, который полвека тому назад в казанской пекарне жадно переворачивалстраницы белыми от муки пальцами. Он читал, и голос у него дрожал от ласкового волнения. "Способный литератор, серьезный писатель", - говорил он, ибылоясно, что эти слова звучат для него по-прежнему, как в годы егоюности,вескои свежо. И это после сорока лет литературной деятельности! Вот он сидит у себя за высоким и просторным письменным столом. Наэтом столе в боевом порядке разложены книги и рукописи,приготовленыотточенные карандаши и стопы бумаги. Это - настоящее "рабочее место" писателя. Но вот Горький встает из-за стола. Как онмалопохожнакабинетного человека! Он открывает окно, и тут оказывается, что он можетопределитьпо голосу любую птицу и знает, какую погоду предвещают облака на горизонте.Он берет в руки какую-нибудь вещь - и она будто чувствует, что лежит наладони у мастера, ценителя, знающего толк в вещах.Допоследнихлетрукиэтого человека сохраняли память о простом физическом труде. Горький и в пожилые свои годы не терял подвижности,гибкости.Унего была та свобода движений, которая приобретается людьми, много на своемвеку поработавшими и много побродившими по свету. Помню,вНеаполитанскоммузеекоренастые,с красными затылками туристы-американцы - должно быть, "бизнесмены" средней руки - с любопытством оглядывались на высокого, неторопливого человека,которыйходилпозалам уверенно, как у себя дома, не нуждаясь в указаниях услужливых гидов. Он был очень заметен. - Кто этот - с усами? - спрашивали туристы вполголоса. - О, это Массимо Горки, - отвечали музейные гиды не безгордости,как будто говорили об одном из лучших своих экспонатов. - Он у нас часто бывает! - Горки? О!.. И все глазасневольнымуважениемпровожалиэтого"нижегородского цехового", который ходил по музею от фрескикфреске,сохраняяспокойное достоинство, мало думая о тех, кто жадно следил за каждым его движением. 3 В Крыму, в Москве, в Горках - везде Алексей Максимович оставалсяодним и тем же. Где был он - там говорили о политике, о литературе, о науке како самых близких и насущных предметах; туда стекались литераторы срукописями, толстыми и тонкими. И так на протяжении десятков лет. Однако я никогда не знал человека, который менялся бы с годамибольше, чем Горький. Это касается и внешнего его облика, и литературной манеры. Каждый раз его задача диктовала ему литературную форму, ионсовсей смелостью брался то за публицистическую статью илипамфлет,тозароман, драматические сцены, сказки, очерки, воспоминания, литературные портреты. И во всем этом бесконечном многообразии горьковских сюжетовижанров, начиная сфельетоновИегудиилаХламидыикончаяэпопеей"ЖизньКлима Самгина", можно уловить его главную тему. Все, что он писал, говорил иделал, было проникнуто требовательностью к людям и к жизни, уверенностью, что жизнь должна и может статъ справедливой, чистой и умной.Вэтомоптимистическом отношении Горького к жизни не было никакой идиллии. Ею оптимизм куплен очень дорогой ценой и потому дорого стоит. О том, чего требовал Горький от жизни, за что внейонборолся,что любил и что ненавидел, - он говорил мною и прямо. Но, может быть, нигде не удалось ему передать так глубоко и нежно самую сущность своего отношения к жизни, как это сделано им внебольшомрассказе "Рождение человека". За эту тему влитературенеразбралисьбольшиеи сильные мастера. Вот и у Мопассана есть рассказ о рождении человека.Называетсяон"В вагоне". Я напомню его вкратце. Три дамы-аристократки поручили молодому, скромномуаббатупривезтик ним из Парижа на летние каникулы их сыновей-школьников. Больше всегоматери боялись возможных в дороге соблазнительных встреч, которыемоглибыдурно повлиятьнанравственностьмальчиков.Но,увы, избежать рискованных впечатлений путешественникам не удалось. Их соседка по вагону началагромко стонать."Онапочтисползласдиванаи,упершисьвнегоруками,с остановившимся взглядом, с перекошенным лицом, повторяла: - О, боже мой, боже мой! Аббат бросился к ней. - Сударыня... Сударыня, что с вами? Она с трудом проговорила: - Кажется... Кажется... Я рожаю... Смущенный аббат приказал своим воспитанникам смотреть вокно,асам, засучив рукава рясы, принялся исполнять обязанности акушера... В рассказе Горького ребенок тоже рождается в пути. В кустах, у моря, молодаябаба-орловка"извивалась,какберестана огне, шлепала руками по земле вокруг себяи,вырываяблеклуютраву,все хотела запихать ее в рот себе, осыпала землею страшное нечеловеческое лицо с одичалыми, налитыми кровью глазами...". Ее случайныйспутник(авторрассказа)былединственнымчеловеком, который мог оказать ей помощь. Он "сбегалкморю,засучилрукава,вымыл руки, вернулся и - стал акушером". Рассказ Мопассана - это превосходный анекдот, не только забавный, нои социально-острый. Рассказ Горького - целая поэма о рождениичеловека.Этотрассказдо того реалистичен, что читать его трудно и даже мучительно. Но,пожалуй,во всей мировой литературе -встихахивпрозе-выненайдететакой торжественной и умиленной радости, какая пронизывает эти восемь страничек. "...Новый житель земли русской, человекнеизвестнойсудьбы,лежана руках у меня, солидно сопел..." - пишет Горький. Быть может, никогда нового человека на земле не встречали болеенежно, приветливо и гордо, чем встретил маленькогоорловцаслучайныйпрохожий- парень с котомкой за плечами, будущий Максим Горький.

Его звали Алексей Пешков, но в историю он вошёл под именем Максима Горького. Пролетарский писатель полжизни пробыл за границей, жил в особняках и стоял у истоков «социалистического реализма». Его судьба была полна парадоксов.

Босяк-богач

Горький долгое время подавался советской пропагандой как пролетарский писатель, вышедший «из народа», претерпевавший лишения и нужду. Писатель Бунин, однако, в своих воспоминаниях цитирует словарь Брокгауза и Эфрона: «Горький-Пешков Алексей Максимович. Родился в 1868 году, в среде вполне буржуазной: отец - управляющий большой пароходной конторы; мать - дочь богатого купца-красильщика». Казалось бы, это несущественно, родители писателя умерли рано, а воспитывал его дед, но однозначно то, что Горький довольно быстро стал одним из богатейших людей своего времени, а его финансовое благополучие подпитывалось не одними гонорарами.

Интересно написал о Горьком Корней Чуковский: «Сейчас вспомнил, как Леонид Андреев ругал мне Горького: «Обратите внимание: Горький – пролетарий, а все льнет к богатым – к Морозовым, к Сытину, к (он назвал ряд имен). Я попробовал с ним в Италии ехать в одном поезде – куда тебе! Разорился. Нет никаких сил: путешествует как принц». Поэтесса Зинаида Гиппиус также оставила интересные воспоминания. 18 мая 1918 года, находясь еще в Петрограде, она писала: «Горький скупает за бесценок старинные вещи у «буржуев», умирающих с голоду». Как можно понять, Горький был далеко не чужд материального благополучия, а его биография, созданная уже в советское время, хорошо сфабрикованный миф, который ещё требует подробного и беспристрастного исследования.

Патриот-русофоб

Максим Горький не раз давал повод усомниться в своем патриотизме. В годы разгула «красного террора» он писал: «Жестокость форм революции я объясняю исключительной жестокостью русского народа. Трагедия русской революции разыгрывается в средe «полудиких людей». «Когда в «звeрствe» обвиняют вождей революции - группу наиболeе активной интеллигенции - я рассматриваю это обвинение, как ложь и клевету, неизбeжные в борьбe политических партий или - у людей честных - как добросовeстное заблуждение». «Недавний раб» - замeтил в другом мeстe Горький - стал «самым разнузданным деспотом».

Художник-политик

Главным противоречием жизни Горького было тесное сопряжение его литературной и политической карьеры. У него были непростые отношение как с Лениным, так и со Сталиным. Горький был нужен Сталину не меньше, чем Сталин - Горькому. Сталин обеспечил Горького всем необходимым для жизни, снабжение писателя шло по каналам НКВД, Горький обеспечивал режиму «вождя» легитимность и культурную платформу. 15 ноября 1930 года в газете «Правда» была опубликована статья Максима Горького: «Если враг не сдается – его уничтожают». Горький позволял себе «заигрывать» с советской властью, но не всегда представлял последствия своих поступков. Заголовок этой статьи стал одним из девизов сталинских репрессий. В конце жизни Горький хотел в очередной раз хотел поехать за границу, но отпустить его Сталин не мог: боялся, что пролетарский писатель не вернется. «Вождь народов» разумно полагал, что Горький за границей мог представлять опасность для советского режима. Он был непредсказуемым и слишком много знал.

Большевик, не принявший революцию

Горький долгое время позиционировался как яростный революционер, большевик, вставший у руля культурного революционного процесса, однако сразу после октябрьского переворота со страниц социал-демократической газеты «Новая жизнь» Горький яростно набрасывался на большевиков: «Ленин, Троцкий и сопутствующие им уже отравились гнилым ядом власти, о чем свидетельствует их позорное отношение к свободе слова, личности и ко всей сумме тех прав, за торжество которых боролась демократия». Борис Зайцев вспоминал, что однажды Горький сказал ему: «Дело, знаете ли, простое. Коммунистов горсточка. А крестьян миллионы… миллионы!.. Кого больше, те и вырежут. Предрешено. Коммунистов вырежут». Не вырезали, револьверы нашлись и у них, а Максим Горький, так негативно отзывавшийся о большевиках и коммунистах, стал трибуном нового режима.

Крестный отец-безбожник

Отношения Горького с религией нельзя назвать простыми. Горькому было свойственно духовное искательство, в молодости он даже ходил по монастырям, общался с священниками, встречался с Иоанном Кронштадским, стал крестным отцом брата Якова Свердлова Зиновия. Горький и Толстой обеспечили финансово эмиграцию на Запад христиан-молокан, но религиозным человеком Горький так и не стал. В 1929 году, на открытии Второго Всесоюзного съезда воинствующих безбожников, писатель сказал, что «в той любви, которую проповедуют церковники, христиане, - огромнейшее количество ненависти к человеку». Максим Горький был одним из тех, кто подписал письмо с просьбой уничтожить храм Христа Спасителя. Что-что, а христианское смирение было Горькому чуждо. Ещё в 1917 году в «Несвоевременных мыслях» он писал: «Я никогда ни в чём и не перед кем не каялся, ибо к этому питаю органическое отвращение. Да и не в чем мне каяться».

Друг Ягоды, гомофоб

Горький был очень нетолерантен по отношению к гомосексуалистам. Он открыто выступал против них со страниц газеты «Правда» и «Известия». 23 мая 1934 года он называет гомосексуализм «социально преступным и наказуемым» и говорит, что «уже сложилась саркастическая поговорка: «Уничтожьте гомосексуализм - фашизм исчезнет!». Тем не менее, в ближайшее окружение Горького входили в том числе и гомосексуалисты. Если не касаться творческой среды, в которой гомосексуализм был явлением если не обычным, то распространенным (Эйзенштейн, Мейерхольд), можно сказать о зампреде ОГПУ Генрихе Ягоде, с которым Горький тесно общался. Ягода писал Сталину докладные записки о том, что «педерасты развернули вербовку среди красноармейцев, краснофлотцев и отдельных вузовцев», при этом сам был не чужд осуждаемому явлению, устраивал на своей даче оргии, а после его ареста среди вещей бывшего зампреда ОГПУ был обнаружен фаллоимитатор.

Защитник писателей-сталинский трибун

Вклад Горького в организацию литературного процесса в стране невозможно отрицать. Он издавал журналы, основывал издательства, проектом Горького был Литературный институт. Именно на квартире Горького, в особняке Рябушинского был придуман термин «социалистический реализм», в русле которого долгие развивалась советская литература. Горький также возглавлял издательство «Всемирная литература» и выполнял роль своеобразного культурного «окна в Европу» для советских читателей. При всех этих несомненных заслугах Горького, нельзя также не отметить его негативной роли в деле оправдания репрессий сталинского режима. Он был редактором объемной книги «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина», изданной в 1934 году. В ней Горький открыто не скупится на похвалы «...это отлично удавшийся опыт массового превращения бывших врагов пролетариата... в квалифицированных сотрудников рабочего класса и даже в энтузиастов государственно-необходимого труда... Принятая Государственным политуправлением исправительно-трудовая политика... еще раз блестяще оправдала себя». Кроме того, Горький одним своим присутствием на советском литературном Олимпе оправдывал проводимую Сталиным репрессивную политику. Он был всемирно известным писателем, к которому прислушивались и которому верили.