Письма из сталинграда
В дни, когда завершался разгром окруженной 6-й немецкой армии Паулюса, завершалась Сталинградская битва, одним из последних немецких самолетов была вывезена почта. Самолет благополучно приземлился в Новочеркасске, почты было семь мешков, и все они были конфискованы немецким командованием. Одному из функционеров фашистского пропагандистского аппарата было поручено на основе этих писем написать документальное повествование о битве на Волге, и книга была написана и запрещена министром пропаганды как вредная для немецкого народа.
Оппозиционно относящихся к войне, не верящих, отвергающих войну оказалось свыше 60 процентов. Были сомневающиеся, индифферентные, одобряли войну в этих письмах 2,1 процента.
Нам говорят, что мы тут сражаемся за Германию, но очень немногие здесь верят, что нашей Родине нужны бессмысленные жертвы.
Курт Ханке восемь дней назад на маленькой улочке играл на рояле «Аппассионату». Да, не каждый день случается такое, чтобы рояль оказался прямо на улице. Дом взорвали, но инструмент, вероятно, пожалели, вытащили на улицу. <...> Я никогда не забуду этих минут. Одни его слушатели чего стоили! Жалко, что я не писатель, чтобы передать словами, как около сотни солдат сидели в шинелях, завернувшись в одеяла, стоял грохот разрывов, но никто не обращал внимания, — слушали Бетховена в Сталинграде, может быть, и не понимая его.
Освобождение народов, что за ерунда! Народы останутся теми же, меняться будет только власть, а те, кто стоит в стороне, снова и снова будут утверждать, что народ надо от нее освободить. В 32-м еще можно было что-то сделать, Вы это прекрасно знаете. И то, что момент был упущен, тоже знаете. Десять лет назад речь шла о бюллетенях для голосования, а теперь за это надо расплачиваться такой «мелочью», как жизнь.
В газетах появятся патетические слова, обведенные черной рамкой: вечная память героям. Но ты не дай себя этим одурачить.
Во мне нет страха, только сожаление о том, что доказать свое мужество я могу лишь гибелью за это бессмысленное, чтобы не сказать преступное, дело. Помнишь, как говорил X.: признать вину — значит искупить ее. Постарайся не слишком быстро забыть меня.
Мы статисты воплощенного безумия. Что нам от этой геройской смерти? Я раз двадцать на сцене изображал смерть, а вы сидели в плюшевых креслах, и моя игра казалась вам правдивой. И теперь очень страшно осознавать, как мало общего имела эта игра с реальной смертью. Смерть всегда изображалась героической, восхищающей, захватывающей, совершающейся во имя убеждения или великого дела. А как же выглядит реальность? Люди подыхают от голода, лютого холода, смерть здесь просто биологический факт, как еда и питье. Они мрут, как мухи, и никто не заботится о них, и никто их не хоронит. Без рук, без ног, без глаз, с развороченными животами они валяются повсюду. Об этом надо сделать фильм, чтобы навсегда уничтожить легенду «о прекрасной смерти». Это просто скотское издыхание, но когда-нибудь оно будет поднято на гранитные пьедесталы и облагорожено в виде «умирающих воинов» с перевязанными бинтом головами и руками.
Нет, меня никто не убедит, что здесь погибают со словами «Германия» или «Хайль Гитлер». Да, здесь умирают, этого никто не станет отрицать, но свои последние слова умирающие обращают к матери или к тому, кого любят больше всего, или это просто крик о помощи. Я видел сотни умирающих, многие из них, как я, состояли в гитлерюгенд, но, если они еще могли кричать, это были крики о помощи, или они звали кого-то, кто не мог им помочь. Фюрер твердо обещал вызволить нас отсюда, его слова нам зачитывали, и мы им твердо верим. Я и сегодня еще верю в это, потому что надо хоть во что-нибудь верить. Если это окажется неправдой, то во что же мне верить? Тогда я не хочу ждать ни весны, ни лета, ничего, что приносит радость. Оставь мне эту веру, дорогая Грета, я всю свою жизнь или по крайней мере восемь лет верил в фюрера и в его слово... Это ужасно, с какими сомнениями здесь относятся к его словам, и стыдно, что нечего возразить. Если то, что нам обещают, не будет выполнено, значит, Германия погибла, потому что в таком случае никто не будет верен своему слову. О, эти сомнения, эти ужасные сомнения, если бы можно было поскорее от них избавиться!
Я не верю больше в доброту Бога, иначе он никогда не допустил бы такой страшной несправедливости. Я больше не верю в это, ибо Бог прояснил бы головы людей, которые начали эту войну, а сами на трех языках твердили о мире.
И вот сидишь ты в подвале, топишь чьей-то мебелью, тебе только двадцать шесть, и вроде голова на плечах, еще недавно радовался погонам и орал вместе с вами «Хайль Гитлер!», а теперь вот два пути: либо сдохнуть, либо в Сибирь. Но самое скверное даже не это, а то, что понимаешь: все это совершенно бессмысленно — вот от чего кровь в голову бросается.
Идиотская ситуация. Можно сказать, дьявольски трудная. И совершенно неясно, как из нее выбраться. Да это и не мое дело. Мы же по приказу наступали, по приказу стреляли, по приказу пухнем с голодухи, по приказу подыхаем и выберемся отсюда тоже только по приказу. Мы б уже давно могли выбраться, да наши стратеги никак между собой не договорятся. И очень скоро будет поздно, если уже не поздно. Но скорее всего нам еще раз придется выступить по приказу. И почти наверняка в том же направлении, что намечалось первоначально, только без оружия и под другим командованием.
...Мне наконец все стало известно, и я возвращаю тебе твое слово. Это решение далось мне нелегко, но мы с тобой слишком разные люди. Я искал женщину с большим сердцем, но все же не с таким большим. Матери я написал и сообщил всё, что ей следует знать. Пожалуйста, не утруждай себя выяснением свидетелей и обстоятельств, которые дали мне доказательства твоей неверности. У меня нет к тебе ненависти, я только советую: придумай подходящую причину и сама ускорь всю процедуру. Я написал д-ру Ф., что согласен на развод. И если через шесть месяцев я приеду домой, я хотел бы, чтобы ничто больше не напоминало мне о тебе. От отпуска, который мне полагается в феврале или в марте, я откажусь....Какое несчастье, что началась эта война! Сколько прекрасных деревень она разорила, разрушила. И поля всюду не вспаханы. Но страшнее всего, что столько людей погибло. И теперь все они лежат во вражеской земле. Какое это огромное горе! Но радуйтесь, что война идет в далекой стране, а не на нашей любимой немецкой Родине. Туда она не должна прийти, чтобы горе не стало еще большим. Вы должны быть благодарны, должны на коленях благодарить за это Господа Бога. Мы тут стоим стражей па берегу Волги. Ради вас и нашей Родины. Если мы уйдем отсюда, русские прорвутся и все уничтожат. Они очень жестоки и их много миллионов. Русскому мороз нипочем. А мы страшно мёрзнем.
Для меня война окончена. Я лежу в лазарете в Гумраке и жду, когда нас отправят самолетом домой. Я так этого жду, но транспортировка все откладывается. То, что я возвращаюсь домой, — огромная радость для меня и для тебя, моей дорогой жены. Но я вернусь домой таким, что это не будет для тебя радостью. Я прихожу в отчаяние, когда думаю о том, как предстану перед тобой калекой. Но я все равно должен сказать тебе, что у меня из-за ранения отняли обе ноги. Пишу тебе все как есть. Правая нога была раздроблена и ее отрезали чуть ниже колена, а левую отняли до бедра. Старший врач считает, что на протезах я смогу передвигаться, как здоровый. Он хороший человек и желает мне добра. Хочется верить, что он окажется прав. <...> Здесь вместе со мной в палатке больше восьмидесяти человек, а снаружи еще бессчетное количество раненых. До нас доносятся их крики и стоны, но никто не может им помочь. Рядом со мной лежит унтер-офицер из Бромберга, он ранен тяжело — в живот. Старший врач сказал ему, что он скоро поедет домой, но я слышал, как говорил санитару: «Он дотянет только до вечера, пусть пока здесь остается». Наш старший врач—добрый человек. А с другой стороны у стены лежит один земляк из Бреслау, у которого нет руки и носа, он сказал мне, что ему теперь носовой платок больше не понадобится. «Ну а если заплачешь?» — спросил я, но он мне ответил, что нам тут всем, и мне, и ему, больше плакать не придется, о нас скоро другие заплачут.Вспомни слова, сказанные тобою 26 декабря: «Ты добровольно стал солдатом и помни, что в мирной жизни легко было стоять под знаменем, но очень трудно высоко нести его в войну. Ты должен быть верен этому знамени и с ним победить». В этих словах вся твоя позиция последних лет. Ты будешь потом вспоминать о них, потому что для каждого разумного человека в Германии придет время, когда он проклянет безумие этой войны, и ты поймешь, какими пустыми были твои слова о знамени, с которым я должен победить. Нет никакой победы, господин генерал, существуют только знамена и люди, которые гибнут, а в конце уже не будет ни знамен, ни людей. Сталинград — не военная необходимость, а политическое безумие. И в этом эксперименте ваш сын, господин генерал, участвовать не будет! Вы преграждаете ему путь в жизнь, но он выберет себе другой путь — в противоположном направлении, который тоже ведет в жизнь, но по другую сторону фронта.
И зачем я в сентябре, когда осколок попал в руку, не дал отправить себя на Родину? Хотел обязательно здесь быть, когда возьмут Сталинград. Потом я очень часто жалел об этом безумном шаге. <...> Фрейлейн Ханна, считайте, что это мое последнее письмо. Будьте счастливы, а наша надежда на встречу погибнет в этой бессмысленной бойне.
...Сегодня я говорил с Германом, он находится на несколько сотен метров южнее меня. От его полка мало что осталось. Но сын булочника Б. еще там вместе с ним. Герман получил твое письмо, в котором ты сообщаешь нам о смерти отца и матери. Я поговорил с ним, ведь я старший, постарался утешить его, хотя я и сам на пределе. Хорошо, что мать с отцом не узнают, что мы оба, Герман и я, не вернемся домой, но так тяжело, что на тебя в твоей будущей жизни ляжет тяжесть гибели четырех близких людей. Я хотел стать теологом, отец собирался построить дом, а Герман — соорудить фонтан. Из всего этого ничего не вышло. Ты ведь знаешь, как все теперь выглядит у нас дома, — в точности так же, как здесь у нас. Нет, ничего не вышло из того, что мы рисовали в своих мечтах. Родители погребены под развалинами их дома, а мы, как это ни тяжело звучит, с несколькими сотнями других солдат в оврагах в южной части котла. Очень скоро все эти овраги будут засыпаны снегом.Сталинград — хороший урок для немецкого народа, жаль только, что те, кто прошел обучение, вряд ли смогут использовать полученные ими знания в дальнейшей жизни. А результаты надо бы законсервировать. Я — фаталист, и личные мои потребности настолько скромны, что я в любой момент, когда первый русский появится здесь, смогу взять рюкзак и выйти ему навстречу. Я не буду стрелять. К чему? Чтобы убить одного или двух людей, которых я не знаю? И сам я не застрелюсь. Зачем? Что, я этим принесу какую-нибудь пользу, может быть, господину Гитлеру? Я за те четыре месяца, что нахожусь на фронте, прошел такую школу, которую, наверняка, не получил бы, даже прожив сто лет.
Я проехал мимо дымящегося железа. Из люка висело тело, головой вниз, ноги заклинило и они горели. Но тело жило, доносились стоны. Вероятно, боли были чудовищные. И не было никакой возможности его освободить. А даже если бы такая возможность была, он все равно через несколько часов умер бы в ужасных мучениях. Я застрелил его, и при этом по щекам у меня текли слезы. И вот уже три ночи подряд я плачу над погибшим русским танкистом, которого я убил.
...Я хотел написать тебе длинное письмо, но мысли мои рассыпаются, как дома под артиллерийским обстрелом. У меня еще десять часов впереди, а потом я должен отправить это письмо. Десять часов — это много, когда приходится ждать, но очень мало, когда любишь. С нервами у меня все в порядке. Вообще-то я тут, на Востоке, совершенно вылечился — ни простуд, ни насморков, — это единственное добро, которое принесла мне война. Нет, пожалуй, она подарила мне еще одну вещь: я понял, что люблю тебя. <...> Пока есть берега, всегда будут существовать мосты, и мы должны иметь мужество вступать на эти мосты. Один такой мост ведет к тебе, другой в вечность, и это для меня в конечном итоге одно и то же. На этот последний мост я вступлю завтра, это литературное выражение должно обозначать смерть, но ты знаешь, что я любил называть вещи описательно, просто из любви к слову и к звуку. Протяни мне свою руку, чтобы дорога не была так трудна.
Ничто так не передает атмосферу войны, как живые и непосредственные свидетельства о ней тех, кто был на передовой.
Сегодня мы представляем вам выдержки из писем и дневников немецких солдат и офицеров, окруженных под Сталинградом. Полевая почта врага оказалась в руках Красной армии.
Войска Юго-Западного (генерал-лейтенант, с 17.12.1942 г. генерал-полковник Н.Ф. Ватутин) и Сталинградского (генерал-полковник А.И. Еременко) фронтов в районе Калача и Советского замкнули кольцо. В окружение попали 22 дивизии и более 160 отдельных частей немецкой 6-й армии (генерал-фельдмаршал Ф. Паулюс) и частично 4-й танковой армии общей численностью 330 тысяч человек.
Единственным средством самого минимального снабжения оставались военно-транспортные самолеты, которые в большинстве своем сбивались советскими истребителями и зенитчиками. В некоторых из этих самолетов находилась почта противника.
«…Подаю весточку о себе, положение у нас очень серьезно. Русские окружили армейский корпус, и мы сидим в мешке. В субботу нас атаковали, было много убитых и раненых. Кровь текла ручьями. Отступление было ужасным. Тяжело ранен наш командир, у нас теперь нет ни одного офицера. Мне пока везет, но сейчас мне все безразлично …»
Из письма унтер-офицера Георга Кригера, 631-й тяжелый артиллерийский дивизион 86-го артиллерийского полка 112-й пехотной дивизии, п/п 00704, невесте. 30.XI.1942 г.
«…Мы находимся в довольно сложном положении. Русский, оказывается, тоже умеет вести войну, это доказал великий шахматный ход, который он совершил в последние дни, причем сделал он это силами не полка и не дивизии, но значительно более крупными…»
Из письма ефрейтора Бернгарда Гебгардта, п/п 02488, жене. 30.XII.1942 г.
«…Каждый день мы задаем себе вопрос: где же наши спасители, когда наступит час избавления, когда же? Не погубит ли нас до того времени русский…»
Из письма гаупт-вахмистра Пауля Мюллера, п/п 22468, жене. 31.XII.1942 г.
«…Мы переживаем здесь большой кризис, и неизвестно, чем он закончится. Положение в общем и целом настолько критическое, что, по моему скромному разумению, дело похоже на то, что было год тому назад под Москвой».
Из письма генерал-лейтенанта фон Гамбленц жене. 21.XI.1942 г.
2 ноября. Ночью колоссальная деятельность авиации. Из головы не выходит мысль, что твой конец близок. Наши атаки безуспешны. Ротный старшина Лар убит.
Из дневника унтер-офицера Иозефа Шаффштейн, п/п 27547.
«15 января. Сколько времени будем мы еще влачить это жалкое существование и будет ли вообще когда-нибудь лучше? Нас все время подкарауливает враг. Один другому желает смерти. Так как мы в окружении и нам не хватает боеприпасов, то мы вынуждены сидеть смирно. Выхода из котла нет и не будет».
Из дневника офицера Ф.П. 8-го легкого ружейно-пулеметного парка 212-го полка.
«10 января. Ровно в 6 час. на западе начинается жуткий ураганный огонь. Такого грохота я еще никогда не слыхал. Целый день над нами летает бесчисленное количество самолетов, сбрасывающих бомбы под гул орудий. 13 января. …У меня сегодня какие-то странные предчувствия. Выйдем мы отсюда или нет?»
Из дневника унтер-офицера Германа Треппман, 2-й батальон 670-го пехотного полка 371-й пехотной дивизии.
В этих письмах нет эйфории, как в начале войны, и есть признание в наших рядовых и командирах более чем достойных воинов, которые одержали в битве на Волге победу.
В дневнике уже цитированного унтер-офицера Иозефа Шиффштейна имеются и следующие записи:
«8 декабря. С едой становится все плачевней. Одна буханка хлеба на семь человек. Теперь придется перейти на лошадей.
12 декабря. Сегодня я нашел кусок старого заплесневевшего хлеба. Это было настоящее лакомство. Мы едим только один раз, когда нам раздают пищу, а затем 24 часа голодаем…»
«…У нас здесь дела неважные, еды очень мало: буханка хлеба на три человека на два дня и очень скудный обед. С какой охотой я поел бы сейчас болтушки, которой дома кормят свиней. Хоть бы разок наесться досыта, мы здесь все страшно возмущаемся… У нас опять очень много обморожений».
Из письма ефрейтора Рихарда Круга, п/п 21632, брату. 29.XII.1942 г.
«…Сегодня для меня было бы величайшей радостью получить кусок черствого хлеба. Но даже этого у нас нет.»
Из письма обер-ефрейтора Вильгельма Бейссвенегер, п/п 28906, родителям. 31.XII.1942 г.
«…Три врага делают нашу жизнь очень тяжелой: русские, голод, холод. Русские снайперы держат нас под постоянной угрозой…»
Из дневника ефрейтора М. Зура. 8.XII.1942 г.
«…Вчера мы получили водку. В это время мы как раз резали собаку, и водка явилась очень кстати. Хетти, я в общей сложности зарезал уже четырех собак, а товарищи никак не могут наесться досыта. Однажды я подстрелил сороку и сварил ее…»
Из письма солдата Отто Зехтига, 1-я рота 1-го батальона 227-го пехотного полка 100-й легко-пехотной дивизии, п/п 10521 В, Хетти Каминской. 29.XII.1942 г.
«…У Иозефа Гросса была собака, ее песенка тоже уже спета, — я не шучу…»
Из письма унтер-офицера Хуго Куне, п/п 28906 Д, I.I.1943 г.
Из записной книжки Вернера Клей, п/п 18212.
«…Эльза, я не хочу наводить на тебя тоску и не стану много рассказывать, но одно я тебе могу сказать: скоро я погибну от голода…»
Из письма солдата Рефферта жене. 29.XII.1942 г.
«…Над многими, которые в прошлом году и не думали о смерти, стоит сегодня деревянный крест. За этот год множество народу у нас рассталось с жизнью. В 1943 г. будет еще хуже. Если положение не изменится и окружение не будет прорвано, то мы все погибнем от голода. Никакого просвета…»
Из письма обер-ефрейтора Георга Шнелля, п/п 16346 С, родителям. I.I.1943 г.
Многие солдаты и офицеры вермахта, осознавая безнадежность положения, сдавались в плен еще до решения Паулюса о капитуляции. Те, которые ждали решения командующего 6-й армии, понесли большие потери. Лишь за две недели окруженный противник потерял свыше 100 тысяч человек.
Паулюс сдался советским войскам 2 февраля 1943 года. Вместе с ним в плен попало около 113 тысяч солдат и офицеров 6-й армии — немцев и румын, в том числе
22 генерала. Солдаты и офицеры вермахта, мечтавшие побывать в Москве, прошли по ее улицам, но не как победители, а как военнопленные.
17 июля 1944 года через город были проконвоированы 57 600 военнопленных, захваченных войсками Красной армии 1-го, 2-го и 3-го Белорусских фронтов. А менее чем через год советские воины водрузили знамя над рейхстагом.
Фотоподборка:
В фондах музея-панорамы «Сталинградская битва» хранятся тысячи фронтовых писем. Большую их часть принесли в музей родственники тех, кто эти строчки писал и получал.
«Мы отдельно собрали те письма, в которых солдаты пишут о любви, - рассказывает Анатолий Гордияш, заведующий отделом музея «Память». - Героев этих писем уже нет в живых. Читая их, можно только поражаться: мы боимся в sms написать «люблю» или «целую», а тут такие слова».
Милая моя кукла
Все фронтовые письма проходили цензуру. То, о чем писать было нельзя, тщательно зачеркивалось, а порою письма и вовсе не отправлялись адресату. Cолдаты знали, что их строчки, написанные для любимых, прочитает посторонний человек, и старались свои чувства сдерживать. Но это не всегда получалось.
Письма обязательно проходили цензуру. Фото: АиФ-Волгоград/ Олеся Ходунова
«Радость моя, как мне хочется видеть вас, обнять, прижать близко к сердцу, поцеловать свою радость, своего близкого друга жизни, - писал своей жене Зинаиде Иван Якубовский, полковник, в период Сталинградской битвы командир 91-й танковой бригады. - Милая моя Зиночка, ты не представляешь, какая во мне сейчас радость - я получил небольшую открытку, которую писала рука самого близкого, самого любимого человека, писала милая жена. Милая Зиночка пиши хоть каждый час, твои слова в письмах пока будут ободрять меня на подвиги в борьбе против банд фашизма. Милая, живи спокойно, смотри за собой и детьми, люби их, уважай маму. Поцелуй их за меня и скажи, что так велел их папа. Они, наверное, подросли, потому что их мать любит и ни в чем не отказывает, хотя сейчас очень трудно. Милая, жалей маму, она тебе много в чем помогает. Поцелуй ее, скажи, что это целую ее я».
Письма Ивана Якубовского. Фото: АиФ-Волгоград/ Олеся Ходунова
Семья Ивана Якубовского была эвакуирована в первые дни войны. Долгое время полковник не получал от них известий, искал семью через родственников и знакомых. Только в конце 1941 года он получил письмо от жены. И тогда радости его не было предела:
«Милая моя кукла, я очень много времени тебя разыскивал. Я написал около 30 писем, и только вчера был для меня счастливый день. Я получил от своей милой Зиночки маленькое письмо, которое несколько раз читаю. Милая моя кукла, как я счастлив, я нашел свою жизнь, свою семью, которую люблю, о которой всегда думаю. Милая Зиночка, ангел мой, как я рад, мне хочется получать от тебя письма, живые любимые слова моей милой жены. Мне хочется тебя видеть, обнять, поцеловать, прижать к сердцу свою куклу. Как мне было тяжело, когда я не знал, где ты, где дети и мама. Всякие мысли приходили в голову о судьбе твоей, и сейчас в голове светлая мысль - моя семья живет и здравствует».
Полковник Якубовский прошел всю войну. Вместе с женой он прожил больше 40 лет до смерти Ивана Игнатьевича в 1976 году.
И до любви дожить едва ли…
Письма были для солдат единственным способом узнать, что его родные живы и здоровы. Валентина Евтушенко в письме своему мужу Василию Заболотоневу, чтобы показать, как вырос их сын, обвела ножку и ручку мальчика.
Василий Заболотнев. Фото: АиФ-Волгоград/ Олеся Ходунова
«Здравствуй, дорогая жена Валечка и миленький сынок Левочка, - писал пулеметчик Василий Заболотнев в ответ. - Письмо твое получил. Был очень рад, что ты обрисовала в нем Левочкину ручку и ножку. Валечка, береги сына как саму себя, уважай себя, не заинтересовывайся другим, будь такой, какой была до того, как я ушел».
Некоторые защитники Сталинграда в своих письмах, не стесняясь цензуры, могли говорить на очень деликатные темы. Вот что писал летчик Николай Заикин своей подруге Лидии:
«Многое я, Лидочка, передумал за эти последние два месяца. Небольшой томик стихов К.Симонова всегда у меня в кармане. Как быть, по какому пути нужно жить. В наше военное время есть два варианта морали:
Николай Заикин. Фото: Спасибо той, что так легко, Не требуя, чтоб звали милой, Другую ту, что далеко, Им торопливо заменила. Я не сужу их, так и знай, На час, позволенный войною, Необходим нехитрый рай Для тех, кто послабей душою!
Вот это Лидочка один путь, путь большинства, тут говорится, что это путь для тех, кто послабей душою. Но, Лидочка, не нужно забывать что:
А тем, которым в бой пора И до любви дожить едва ли…
Вот тут то и вся загвоздка, вот от этой последней фразы у многих слабеет душа. Как быть? Есть другой путь! Вот он:
Как раз от горя от того, Что вряд ли вновь тебя увижу, В разлуке сердца своего Я слабодушьем не унижу. Случайной лаской не согрет, До смерти не простясь с тобою, Я милых губ печальный след Навек оставлю за собою.
Я уже заранее знаю, что тебе более приемлем вот этот второй вариант. Ведь правда? И ты, Лидочка, веришь, что я живу по этому варианту морали! Да так оно и есть, но знаешь, иной раз так обидно бывает, обидно до слез. Вот, например, мне понравилась простая хорошая девушка. Я за ней ухаживал, но от последнего шага сберегает дружба юности. Я думаю о будущем этой девушки, мне жаль ее скомпрометировать в глазах общества, потом я уеду и вряд ли уже до любви дожить. А тут появится какой-нибудь фрукт, какая-нибудь тыловая крыса (что еще обиднее), какой-нибудь подлец, и то, о чем я так много думал, произойдет очень быстро и легко. И как говорит Симонов:
Чтобы глаз своих синей ясности Дома трусу не отдала.
Вот мне снова опять на фронт, где и мысли не будет о девушке, а тут есть возможность не только думать, но… и испытать женскую ласку. Правда!
Пусть будет все не так, не то, Но вспомнить в час последней муки Пускай чужие, но зато Вчерашние глаза и руки.
Лидочка, то о чем я сейчас напишу, будет звучать, возможно, очень странно, но ты отнесись к этим фразам серьезно. Знаешь, Лидочка, если полюбишь кого-нибудь (когда-нибудь), то прошу тебя, пусть он будет смелый человек, который не прячется за спину товарищей во время опасности, а смело смотрит ей в глаза. Если же произойдет обратное, то мне будет очень больно и обидно. Одним словом, чтобы он был вполне достоин тебя».
Николай Заикин был награжден орденом Отечественной войны I степени за подвиг в боях над Сталинградом. 17 марта 1943 года летчик погиб во время боевого вылета.
Лишь бы были живы
За письмами стоят истории многих семей. Командир седьмой авиашколы Петр Фомин и учащаяся фельдшерско-акушерской школы Анна Тихонова познакомились в Сталинграде в 1932 году на вечере отдыха. Тогда Петр сказал про Анну: «Одна такая в Сталинграде, на ней и женюсь».
Анна Тихонова узнала о судьбе мужа только через 40 лет после его смерти. Фото: Музей-заповедник «Сталинградская битва»
«Здравствуй дорогая Анечка, сегодня день у меня исключительный, а причиной тому служит то, что вот ровно как месяц прошел, и я сегодня узнал, что моя крошка здорова, - писал Петр своей жене с линии фронта. - Конечно, как водится, я спал и тут целый хоровод ко мне, кричат «танцуй и баста, иначе ничего не дадим». Пришлось лезгинку оторвать. Ты, милилько, представляешь мой восторг, когда я увидел своими глазами знакомый почерк и теплые ласковые слова, где сказано, что моя крошка здорова. Милая Анечка, целую тебя крепко, ну а уж встретимся, прижму и расцелую еще крепче».
Письма с фронта жене летчик обычно начинал с нежных слов в ее адрес и только потом писал о своих делах, о том, что его ранили в бою, о судьбе знакомых:
«Он с Райкой все время ругается в письмах, а ей в одном написал, что «да, мол, я в тебе ошибался, недаром мне говорили, а я не послушал». Она ждет его приезда и хочет окончательно добиться да или нет, но он уже с машинисткой здорово завязался».
Петр верил, что их с Анной история закончится хорошо:
«Будь здорова и береги себя, Нюсечка, не отказывай себе ни в чем, сохрани здоровье, разобьем гадов, заживем дружно и любя, лишь бы были живы».
5 июня 1942 года самолет Фомина был сбит. Тогда жене пришло известие: «Ваш муж, находясь на фронте, не вернулся с боевого задания». Петр был взят в плен и отправлен в глубь Германии в концлагерь Дахау. Вместе с другими летчиками он попытался бежать, связанными руками избил охранников, спрыгнул с поезда на ходу. Беглецы хотели добраться до фашистского аэродрома, чтобы захватить самолет, но немцы нагнали их всего в нескольких километрах от цели. В Дахау, в печах крематория оборвалась жизнь Петра Фомина. Анна узнала об этом лишь через 40 лет.
Будь моей женой
Командир взвода танков на Сталинградском фронте Константин Растопчин и врач Татьяна Смирнова в письмах пережили целый роман. Когда они познакомились в госпитале, Константин уже прошел Сталинград. После выздоровления и отправления на фронт танкист начал писать своему врачу. Он влюбился, а она не отвечала взаимностью, но согласилась быть другом солдату.
«Я вновь представлен (к награде - прим. ред.), только прошу без поздравлений. Слишком большой «синяк» от первого представления. Отпразднуем, когда получу. А не получу, так тоже плохого ничего нет. Надеюсь, что Татьяна встретит меня, даже если я вообще ничего не заслужил. Ведь мы с тобой друзья? А значит, важен сам факт встречи, а не кляча под расшитым ковром».
Константин Растопчин и Татьяна Смирнова. Фото: АиФ-Волгоград/ Олеся Ходунова
Через год переписки Татьяна в финале одного из писем написала слово «Целую».
«В последнем письме мне не понятен конец. Ты что, Татьяна, ошиблась? Написала «целую» или смеешься надо мной? За такое ты меня ругала, помнишь?», - писал ей в ответ Константин. А потом Татьяна сообщила: «... моя свобода окончилась, и, наверное, на всю жизнь». Она вышла замуж.
«Прочитал, перечитал, опять прочитал. Покурил, еще раз прочитал. И все не могу поверить... Нет! Это неправда!!! Таня! Скажи, что это неправда?! - писал в ответ Константин. - Я предлагаю свою дружбу при наличии любых условий и без всяких оговорок. Коль не достоин большего, и этому буду очень рад... Ты дорога мне, как человек, которому я многим обязан и которого я ЛЮБЛЮ! Надеюсь, что перемена твоей жизни не помешает... писать Косте».
Письма представлены в оцифрованном виде. Фото: АиФ-Волгоград/ Олеся Ходунова
Они продолжали переписываться. Муж Татьяны вскоре погиб. Константин пытался поддерживать ее. А в День Победы опять же в письме сделал ей предложение: «Мы победили... Таня! Пусть этот день, будет и моим и твоим личным праздником. В этот день мне хочется крикнуть во весь голос, что у меня есть лучшая из лучших, подруга на войне, подруга на все мое... будущее. Таня! Будь моей женой!». Она согласилась. Пожениться Татьяна и Константин смогли только в 1947 году. Мирную жизнь они прожили в городе Котельниково Волгоградской области. У них родилось двое детей - Наталья и Владимир. Они то и передали в фонд музея письма своих родителей.
Здесь мы научились ценить дом
Есть в архивах музея письма немецких солдат, которые они отправляли из сталинградского котла. Их передали на хранение сотрудники НКВД.
«Любимая, мы все еще окружены. Надеюсь, Бог смилуется и поможет нам вернуться домой, иначе все потеряно. Мы не получаем ни посылок, ни писем. Любимая, не злись на меня. Не думай о том, что я пишу тебе так мало, я много думаю о тебе», - писал солдат Хельвир Брайткройц жене Хильдэ.
Письма немецких солдат. Фото: АиФ-Волгоград/ Олеся Ходунова
«Вы может быть там, на Родине, думаете, что на рождество тут закончится война. Тут вы сильно ошибаетесь, здесь далеко до этого, как раз наоборот, теперь наступит зима, и это очень подходит нашему брату. Много приветов и поцелуев», - так закончил свое письмо жене Марго солдат Фриц Бах.
Фельдфебель Руди в письме своей любимой поднял очень сложный для него вопрос:
«Я все время думаю, не должен ли я сдаться в плен. К решению я еще не пришел, это очень тяжело. Да, если бы это были французы, американцы, англичане, но у русских не знаешь, не лучше ли добровольная пуля. Я только желаю всегда, если мне не суждено остаться в живых, чтобы тебя по жизни вела счастливая кривая. Я тебя слишком сильно люблю, чтобы отдать другому мужчине, но я также знаю, что ты слишком молода, чтобы одной идти по жизни. Поэтому я желаю от всей души, чтобы ты еще раз нашла мужчину, который будет приносить тебе счастье и успокоенье, как это пытался сделать я».
Письмо ефрейтора Венера жене Хоти. Фото: АиФ-Волгоград/ Олеся Ходунова
Несмотря на практически безвыходное положение, немецкие солдаты верили, что еще увидят своих любимых. Ефрейтор Венер отправил в письме жене Хоти небольшое сердечко, вырезанное из бумаги.
«Любимое маленькое сердечко! Дальше это не будет продолжаться, мое маленькое сердце, мы будем громить кольцо вокруг нас из последних сил и, если продержимся и выстоим, приду здоровый домой. Твоя любовь и твоя преданность даст мне силы, чтобы пройти через все это», - писал он.
Немецкий солдат пишет письмо. Фото: Музей-заповедник «Сталинградская битва»
«Я мечтаю сейчас днем и ночью о тебе, думаю о последней нашей встрече. Это было так прекрасно, - обер-ефрейтор Вилли Никс в письме жене Труди. - Если бы мне удалось еще раз получить отпуск, было бы отлично. Здесь мы научились ценить дом и все, что с этим связано. «Наш насущный хлеб дай нам сегодня». 100 грамм хлеба в день! Что это значит при таких морозах в 35-45, можешь себе представить. Любимая, как я скучаю по тебе, невозможно описать. Мечтаю снова пережить счастье оказаться в твоей тесной квартире рядом с тобой. Думай о будущем. Будем вместе надеяться на лучшие времена, когда мы будем вместе. Целую тысячу раз».
В музее нет данных о том, что произошло с немецкими солдатами, авторами этих писем. Но, вероятнее всего, они погибли или попали в плен.
Письма солдат вермахта показывают всю эволюцию сознания «избранной расы» от восприятия Второй Мировой как «туристической прогулки по миру» до ужаса и отчаяния последних дней в окружении под Сталинградом. Эти письма никого не оставляют равнодушными. Хотя эмоции, вызванные ими, могут быть неоднозначны.
Письмо первое. Начало Сталинградской битвы. Немецкое наступление
«Дорогой дядя! Сначала я хочу сердечно поздравить тебя с повышением и пожелать тебе дальнейшей солдатской удачи. Может, ты уже знаешь о нашей теперешней судьбе; она не в розовых красках, но критическая отметка, наверное, уже пройдена. Каждый день русские устраивают тар - тарарам на каком-нибудь участке фронта, бросают в бой огромное количество танков, за ними идет вооруженная пехота, но успех по сравнению с затраченными силами невелик. Все их попытки разбиваются об упорную волю к борьбе и неутомимую силу в обороне на наших позициях. Это просто не описать, что совершает наша превосходная пехота каждый день. Это высокая песнь мужества, храбрости и выдержки. Скоро наступит перелом - и будет полный успех. С наилучшими пожеланиями, Альберт».
«Здравствуй дядя. Утром я был потрясен прекрасным зрелищем: впервые сквозь огонь и дым увидел я Волгу, спокойно и величаво текущую в своем русле… Почему русские уперлись на этом берегу, неужели они думают воевать на самой кромке? Это же безумие!».
«Мы надеялись, что до Рождества вернемся в Германию, что Сталинград в наших руках. Какое же великое заблуждение! Сталинград – это ад, дядя! Этот город превратил нас в толпу бесчувственных мертвецов.… Каждый день мы атакуем. Но даже если утром мы продвигаемся на двадцать метров, вечером нас отбрасывают назад.… Русские не похожи на людей, они сделаны из железа, они не знают усталости, не ведают страха. Матросы, на лютом морозе, идут в атаку в тельняшках. Физически и духовно один русский порой может быть сильнее целого отделения!».
Письмо четвертое. Январь 1943 года
«Дорогой дядя. Русские снайперы и бронебойщики, несомненно, – ученики Бога. Они подстерегают нас и днем и ночью, и не промахиваются. Пятьдесят восемь дней мы штурмовали один - единственный дом. Один единственный дом! Напрасно штурмовали… Никто из нас не вернется в Германию, если только не произойдет чуда… Время перешло на сторону русских».
Письмо пятое. Последнее
«Мы в полном окружении. И я должен признать. По здравому размышлению, поведение русских даже в первом бою разительно отличалось от поведения поляков и союзников. Даже оказавшись в кольце окружения, русские оборонялись и не помышляли об отступлении. Теперь же, поменявшись местами, Сталинград для нас окончательно стал адом. Мне пришлось выкапывать товарищей, которые поодиночке были захоронены здесь восемь недель назад. Хотя мы дополнительно получаем вино и сигареты, я бы предпочел работать на рабской каменоломне. Сначала была бравада, потом сомнения, спустя несколько месяцев испуг, а теперь осталась лишь животная паника»...
Письма немецких солдат с Восточного фронта
«Нет, отец, боюсь что Бога более не существует, или он есть лишь у вас, в ваших молитвах и псалмах. В проповедях священников он вероятно тоже присутствует, может он быть и в звоне колоколов, запахе ладана, или пастырских словах, но в Сталинграде его нет и в помине. Пишу тебе сидя в подвале, растапливая огонь чьей-то мебелью. Мне только двадцать шесть, и еще недавно я радовался погонам и орал вместе с вами «Хайль Гитлер!». Теперь отец, у меня лишь два пути: либо сдохнуть прям здесь, либо попасть в лагеря Сибири»…
«Сталинград - хороший урок для всего немецкого народа, жаль только, что те, кто прошел это обучение Россией, вряд ли смогут использовать полученные знания во вне»…
«Русские не похожи на людей, они сделаны из железа. Порой кажется, что никто из них не знает усталости, и не ведает страха. Матросы, на лютом морозе, идут в атаку в одних нательных тельняшках. Физически и духовно один русский солдат порой сильнее целой роты немецкого форсирования»…
«Русские снайперы и бронебойщики - несомненно ученики Бога. Они подстерегают нас и днем и ночью. 58 дней мы штурмовали один – единственный дом. Один единственный! И напрасно штурмовали… Никто из нас не вернется в Германию, если только не произойдет чудо. А в чудеса я больше не верю. Успех перешел на сторону врага»…
«Я разговаривал утром с обер - вахмистром В. Он говорит, что борьба во Франции была более для нас сплоченной. Французы честно капитулировали сразу же, как только поняли, что дальнейшее сопротивление бесполезно. Русские же, даже если это безрезультатно, продолжают бороться... Во Франции или Польше солдаты бы уже давно сдались, считает и вахмистр Г., но здесь русские продолжают фанатично бороться»...
«Любовь моя, Цилла. Это, право говоря странное письмо, которое никакая почта не пошлёт никуда. Посему я решил отправить его со своим раненым собратом. Ты его знаешь – это Фриц Заубер... Каждый день здесь приносит нам большие жертвы. Мы теряем наших людей, а конца этой войны так и не видно. Наверное, не увидеть и мне его, я не знаю. Что со мной будет завтра? Не ответит никто. Я уже потерял все надежды возвратиться домой и остаться целым. Думаю, что каждый немецкий солдат найдёт себе здесь мерзлую могилу. Эти снежные бури и необъятные поля, занесённые снегом, наводят на меня смертельный ужас. Русских просто невозможно победить…»
«Мы полагали, что война закончится к концу этого года, но, как видно, дело обстоит иначе, или и вовсе наоборот… Я думаю, что в отношении русских мы смертельно просчитались»...
«…Находимся в 90 км от Москвы, и это стоило нам невероятных усилий. Русские оказывают безумное сопротивление, обороняя Москву... Пока мы войдем в нее, будут ещё жесточайшие битвы. Многие, кто об этом ещё и не думает, должны будут погибнуть в этой войне... В этом походе многие жалели, что Россия – это не Польша и не Франция, и нет врага более сильного, чем русские. Если пройдёт ещё полгода в такой борьбе – то мы пропали...»
«Сейчас находимся у автострады Москва – Смоленск, неподалёку от чертовой столицы... Русские сражаются ожесточённо и яростно за каждый метр своей земли. Никогда ещё бои не были такими жестокими и тяжелыми. Многие из нас не увидят более своих родных...»
«Вот уже более трёх месяцев я нахожусь в России и многое пережил. Да, дорогой брат, иногда прямо душа уходит в пятки, когда находишься от проклятых русских в каких-нибудь ста шагах...»
Из дневника генерала Блюментрита:
«Многие из наших руководителей сильно недооценивали этого противника. Подобное произошло отчасти потому, что они не знали русского народа, и тем более русского характера. Некоторые наши военачальники в течение всей Первой мировой войны находились на Западном фронте и никогда не воевали на Восточном. Вероятно поэтому они не имели ни малейшего представления о географических условиях России и стойкости русских солдат. Они подписали нам смертный приговор, тем, что игнорировали неоднократные предостережения видных военных деятелей по России... Поведение русских войск, даже в этом первом сражении (за Минск) поразительно отличается от поведения поляков и войск западных союзников в условиях поражения. Даже будучи окруженными, истощенными, и лишенными шансов на борьбу, русские никогда не отступают. Мы не сможем быстро продвинутся вперед. Блицкриг потерян»..
Лейтенант К. Ф. Бранд:
- «Из борьбы против русской земли и против русской природы едва ли немцы смогут выйти победителями. Сколько детей, сколько женщин, и все вокруг приносит плоды, несмотря на войну и грабежи, несмотря на разрушение и смерть! Здесь мы боремся не против людей, а против самой природы. При этом я снова вынужден признаваться сам себе, что эта страна с каждым днём становится мне всё милее».
Пастор Г. Голлвицер:
- «Я знаю, как рискованно описывать нашумевшего «русского человека», это неясное видение философствующих и политиканствующих литераторов, которое очень пригодно для того, чтобы его, как платяную вешалку, обвешивать всеми сомнениями. Вот только здесь на фронте, мы в отличие от всех этих персонажей понимаем, что «русский человек» не только литературная выдумка, хотя и здесь, как и всюду, люди различны и к общему знаменателю неприводимы, но еще и реальность, от которой порой стынет в жилах кровь».
А. Орме:
- «Они так многосторонни, что почти каждый из них описывает полный круг человеческих качеств. Среди них можно найти всяких, от жестокого грубияна до Святого Франциска Ассизского. Вот почему их нельзя описать несколькими словами. Чтобы описать русских, надо использовать все существующие эпитеты. Я могу о них сказать, что они мне нравятся, они мне не нравятся, я перед ними преклоняюсь, я их ненавижу, они меня трогают, они меня пугают, я ими восхищаюсь, и откровенно боюсь! Ясно одно, нас ждет совершенно другой от ожидаемого, финал этой кампании»...
К. Маттис:
- «Германия и Россия буквально олицетворяют собою несоизмеримость двух величин. Немецкое наступление на Восточный фронт, порой видится мне соприкосновением ограниченного с безграничным. Сталин является властелином евро - азиатской безграничности - это враг, с которым силам, наступающим из ограниченных, расчленённых наших пространств, справиться не возможно. Мы вступили в бой с врагом, которого мы, находясь в плену европейских жизненных понятий, вообще не понимали. В этом рок нашей стратегии, она, строго говоря, совершенно случайна, и потому обречена»…
Офицер Малапарт:
- «Брат мой, от народа, официально не признающего духовных ценностей, как будто нельзя было бы ожидать ни благородства, ни силы характера. Но русские сломали даже эти стереотипы. Как только они входят в контакт с западными людьми, они их коротко определяют словами «сухой народ» или «бессердечный народ». И ведь верно, весь эгоизм и материализм Запада заключен в этом определении - «сухой народ». В первые месяцы войны их деревенские женщины... спешили с едой для своих военнопленных. «О, бедные!» - приговаривали они. И при этом также приносили пищу для немецких конвоиров, сидящих в центре небольших скверов на скамейках вокруг белых статуй Ленина и Сталина, сброшенных в грязь. Они ненавидели нас, как вторженцев, но в то же время жалели, как людей и жертв начатой сверху войны... Господи, как же все изменилось. К 1943 году, я насмотрелся от собственных соотечественников таких зверств, что не могу описать их тебе словами. Изнасилования, убийства русских девушек, ни за что, стариков, детей, эксперименты в лагерях и работы до самой смерти, верь мне брат, именно после этого в русских что – то переключилось. Ты не поверишь, но они будто бы стали совершенно другой нацией полностью лишенной былого сострадания. Осознав, что мы не заслуживаем их человеческого отношения, они в тот же год стали неистовыми людьми. Будто бы вся их нация поднялась в едином порыве, чтобы вымести всех нас с их собственной территории. Закопать здесь навечно...
Я видел ту девушку, брат... Которая в 41-ом, выносила нам еду из дома. Она в партизанском отряде. Недавно ее поймали, страшно пытали, но она ни сказала им ничего. Пыталась перегрызть горло своему конвоиру. Что мы здесь делаем, на этой земле? И откуда в нашем народе взялось столько ненависти? Я скажу крамолу, брат мой и вряд ли ты получить хоть строчку из этого письма, но русский народ, особенно больших просторов, степей, полей и сёл, является одним из наиболее здоровых, радостных и умудрённых на нашей Земле. Он способен сопротивляться власти страха даже с согнутой спиной. В нём столько веры и древности, что из него, вероятно, может изойти самый справедливый порядок в мире»...
Не так давно, в Германии прошла современная фотовыставка: «Немецкие солдаты и офицеры в период Второй Мировой войны». Там, на черно-белых фотографиях из семейных немецких архивов изображены улыбающиеся офицеры вермахта в обнимку с француженками, итальянками, мулатками из Африки, гречанками. Потом идут фото с радостно встречающими их украинками в расписных рубашках, а потом... тишина. То есть географически, дальше солдаты должны были войти непосредственно на территорию Россию… Хочется спросить: а где же Сталинград?!. Где надписи на белом листе бумаги: «Дальше был Сталинград, в котором нас – освободителей, встречали точно также». Где фото Ростова, Воронежа, и прочих городов нашей страны? Нет?
Наверное для современных немцев это удивительно...
Руслан Хубиев (RoSsi BaRBeRa), ВЕЖЛИВАЯ РОССИЯ