По тексту Паустовского. Весь день я провёл в поисках пристанища в мёртвом городе. Только ближе к ночи… (Аргументы ЕГЭ). Сборник идеальных эссе по обществознанию Весь день я провел

Криворучко громко и выразительно зачитал текст, в котором говорилось, что по настоянию врачей присутствие Удальцова на заседании не рекомендуется и поинтересовался, согласны ли с этим адвокаты. Адвокаты сообщили, что не только они, но и сам Удальцов, согласны на то, чтобы дело рассматривалось в его отсутствие. Криворучко же, еще шире улыбаясь, заявил, что рассмотрение дела без подсудимого невозможно и он переносит слушание на 7 января.

Весь сегодняшний день я провел около Тверского суда, где в 11:00 и 14:30 должны были рассматриваться апелляции на арест Ярослава Никитенко и Сергея Удальцова, соответственно.

Приехав к суду к 12:00 я обнаружил толпу людей, сидящих на ступенях внутри здания. Представившись прессой, я попытался пройти сквозь рамку металлоискателя, но судебные приставы, узнав, что я иду на суд к Никитенко, пустить меня отказались. Тут я заметил вооруженного человека в форме спецназа и в маске (как позже оказалось, это спецотряд Министерства юстиции, выезжающий на резонансные дела для охраны), и попытался его сфотографировать. Не удалось, потому что на меня тут же налетели со всех сторон и начали запрещать съемку. Сам спецназовец пообещал «разбить еб*о».

Однако где-то через полчаса мне секретными путями удалось попасть внутрь здания и я стал ждать, когда же огласят решение по Никитенко. Там же я выяснил, что в начале процесса в здание суда не пускали ни его адвоката, ни свидетелей, что уж говорить о слушателях. Объяснили это тем, что судебные приставы ждали особого распоряжения, т.к. до этого председатель Тверского суда Алисов запретил своим подчиненным впускать людей на вышеуказанные процессы. Однако через некоторое время после начала заседания в зал были допущены адвокат Никитенко, его мама, один из пяти свидетелей (остальных судья Криворучко слушать отказался), и трое пишущих журналистов. Внутри зала дежурили четверо спецназовцев.

Примерно в 14:00 судья из списка Магнитского огласил решение: оставить решение об аресте законным. В итоге Ярослав Никитенко, защитник Химкинского леса, встретит Новый год в спецприемнике на Симферопольском бульваре за то, что кричал вместе со всеми «Боровкову под суд!».

На заседание Сергея Удальцова людей начали пускать. Приехали депутат Илья Пономарев, адвокаты Николай Полозов и Виолетта Волкова, член Общественной палаты Ярослав Терновский и др. Мне в числе девятерых журналистов удалось попасть в зал суда, где Криворучко громко и выразительно зачитал текст, в котором говорилось, что по настоянию врачей присутствие Удальцова на заседании не рекомендуется и поинтересовался, согласны ли с этим адвокаты. Адвокаты сообщили, что не только они, но и сам Удальцов, согласны на то, чтобы дело рассматривалось в его отсутствие. Криворучко же, еще шире улыбаясь, заявил, что рассмотрение дела без подсудимого невозможно и он переносит слушание на 7 января. Сказав это, он, как мне показалось, смеясь, ушел в совещательную комнату.

На улице к этому времени собралось несколько десятков человек, которых полицейские вытеснили от здания суда и не пускали ко входу. Когда к ним вышли все участники процесса, кроме адвокатов, кто-то начал скандировать «Свободу Удальцову!», в результате чего был задержан один человек, т.к. уже в это время полицейский говорил в мегафон о том, что акция несанкционирована и требовал людей разойтись. Но люди никуда не собирались уходить и Илье Пономареву удалось выменять одного задержанного на то, что мы немного подвинемся в сторону.

Поддержать Удальцова приехали Борис Немцов и Александр Белов. Удивительно, правда? Когда коммуниста приезжают поддержать демократ и националист.

В это время адвокаты Удальцова были на личной беседе с председателем Тверского суда.

Как позже выяснилось, Алисов сообщил им, что конвой с Сергея снимают, и его можно забрать, но если это случится, то, вполне возможно, его осудят за побег из-под административного ареста. Также он сообщил, что 7 января Удальцову продлят срок ареста до 17 января. На свободу он должен был выйти 4 числа.

Личное мое мнение обо всем происходящем — это полнейший беспредел. Это травля активных людей, это попрание российских законов в отношении всех: и обычных граждан, и журналистов, и гражданских активистов. И если кто-нибудь скажет еще, что для того, чтобы добиться справедливости, нужно идти в суд, я посмотрю на этого человека как на идиота.

ВИДЕО «НОВОЙ» || Вчера у здания Тверского суда прошла акция в поддержку Сергея Удальцова:

Весь вчерашний день я провел лихорадочно, но как-то бессмысленно. Сначала пытался разобраться в «аське». Прочитал все, что там было, но так и не понял ничего. Кажется, люди (или роботы?), которые писали сообщения, что-то знали обо мне важное и нужное. Но использовали они такие удивительные слова, что смысл от меня ускользал - «лол», «фича», «кирдык», «лохануться»…

В общем, в школу я проспал. Смутно помню, как мама меня запихнула в машину, потом вытащила из машины, отбуксировала к школе (нашей, но какой-то слишком нарядной) и сдала с рук на руки какой-то аккуратной бабушке.

Карту! - строго сказала она, улыбаясь.

Это было жуткое зрелище: глаза, как у Снежной Королевы, а сама улыбается. Я оцепенел.

Карту! - повторила бабушка и улыбнулась еще шире.

Мне стало еще страшнее. К счастью, тут мимо меня пробежал какой-то мальчик, он на бегу выхватил небольшой цветной прямоугольник из кармана и быстро провел им по какому-то прибору. Прибор пискнул, мальчик пронесся мимо него, даже не притормозив. Наверное, у меня тоже должна была быть такая карточка. Порывшись в карманах, я действительно выудил цветной прямоугольник. Он был на ощупь очень гладкий и твердый. Я протянул карту бабушке. Она улыбнулась еще шире, так, что стали видны все зубы - белые, без единой дырочки.

Я думаю, Виктор, вы сами в состоянии поднести вашу персональную карту к сканеру.

Я решил больше не спорить. Еще немного - и бабушке придется так сильно улыбнуться, что лицо треснет. Я поднес карточку к прибору. Тот пискнул. Я вопросительно посмотрел на бабушку. Та благосклонно кивнула. И стала улыбаться еще шире.

Я прошел мимо нее, стараясь не смотреть на это ужасное зрелище.

Уже внутри понял, что совершенно не представляю, куда идти. Я даже не спросил у мамы, в какой я параллели! Пришлось лезть в рюкзак и искать дневник. Ага, 6 «Б»… Стоп! Как шестой? Я же только в пятом учусь? Неужели я пролежал в этом… анабиозе целый год!

От страха я проснулся окончательно и испугался еще больше. На мне не было не только галстука, но и школьной формы вообще! И все остальные, кого я успел увидеть, тоже одеты кто во что. Подробно рассмотреть не успел - все слишком торопились…

Я глянул на большие круглые часы, и меня нагнал другой страх, более привычный. Я понял, что осталась всего минута до начала занятий. Глянул в дневник - первая сегодня математика. Кстати, и дневник какой-то непривычный… Как и рюкзак, в котором не было ни одного учебника или тетрадки, зато лежал какой-то прямоугольный ящик… Но разбираться было некогда. Я бросился к кабинету математики, надеясь, что он-то хоть остался на месте. К счастью, так и оказалось. В кабинет я вбежал вместе со звонком.

Вся эта история окончилась в сырой кладбищенской конторе, где раздраженный околоточный составил протокол «О драке во время погребения».

С кладбища я ушел, уводя за руку плачущую дочку. В душе у меня все было запоганено, – вы сами понимаете.

Я не вернулся домой. Было осеннее утро – ломкий синий хрусталь; спокойнее, чем летом, шумел далекий город. Весь день я провел у моря. Дочка ловила сердитых крабов, и волны сглаживали ее маленькие узкие следы.

Море исцеляет раны и смывает грязь этого мира.

Нас осталось двое. Настала тишина, покой. Я снова погрузился в думы о скитаниях, о голубых городах со странными именами, о зеленом сиянье тропических лесов, о гаванях, раскинутых, как птицы, о неколеблемых ветрами морях. Я думал об этом настойчиво, непрерывно, улыбаясь самому себе, как помешанный. Я дошел до того, что часами мог останавливать мысль на незначительном образе, испытывая непередаваемое наслаждение.

Помню один. Я видел вывеску фруктовой лавки в Рио-де-Жанейро, вывеску желтого цвета с черной надписью. Я видел внутри белые мраморные столики, на них бледным огнем горели бокалы с фруктовым соком. Густое небо синим пламенем сверкало в чисто вымытых стеклах. И я, гравер из местечка Клецк, Минской губернии, сидел за столом, закинув нога за ногу, лениво курил, перелистывал иллюстрированные журналы и смотрел в глаза смеющихся женщин.

Мне надо было в порт, я не спешил, и было радостно от мысли, что я медленно пройду по шелестящим пальмами улицам, буду пересекать площади, где шуршат фонтаны тепловатой воды, пока впереди, в дыму океанских труб, в легком покачивании мачт не задымится зеленый, кипящий прибоем залив.

И я, гравер из местечка Клецк, разденусь и буду купаться в водах океана, и мое бронзовое тело будет пахнуть не медью и не кислятиной нищенской кухни, а йодом и жгучей солью океанской глубины.

Границы были закрыты, и мне посоветовали ехать в Палестину через Батум – оттуда, мол, легче пробраться. И я уехал.

Уехал кружным путем через Ростов и Кавказ. В дороге я испытывал ощущение радости от сухих стекленеющих степей, от широких станиц, от голубых гор, сверкнувших за Кубанью, от крынок с топленым молоком и желтых ноздреватых бубликов, что выносили к поезду казачки.

Я стоял с девочкой у окна и жадно смотрел на каждый полевой цветок, на жирную черную землю, на серебряные реки. У меня было такое чувство, будто я выкупался в воде со снегом и я уже не Иосиф Шифрин из Клецка, а кто-то другой, веселый, прекрасно приспособленный к жизни. Могила жены отошла в туман, слилась с памятью о дождях и вонючих непроезжих местечках.

Потом серый песок Каспийского моря, обрывы гор, красные берега и караваны верблюдов. Сизый дым кизяка уходил в далекое небо. В обширном провале встало на желтой глине черное мазутное Баку, игрушечный Тифлис перебирал веселые огни и, наконец, Батум, усыпанный мандаринами, омытый густым морем и тропическими дождями. Я был все ближе и ближе к цели. Вы понимаете мой восторг.

Батум – цепкий город. Горячие ливни, банный воздух, густые и терпкие запахи накачивают в мозги сонный яд усталости и лени. Но и здесь, в Батуме, я резко взялся за дело. Каждый раз, когда я видел вывески пароходных компаний, всех этих «Кунард Ляйн», «Сервици Маритими» и «Ллойд Триестано», это меня подхлестывало, как удар кнута. Из-за этих вывесок я проморгал революцию.

В Батуме девочка заболела тропической малярией. Припадки были часты и ужасны. Она почти оглохла от хины. А ливни все шли и шли. Казалось, что земля до сердцевины набухла влагой. Я дрожал от тоски, глядя на запад, в море, откуда неслись, толкаясь, как стадо овец, низкие тучи.

Солнца не было, лихорадка крепчала, несколько раз за ночь я менял дочке белье, мокрое от пота. Пот лил с нее ручьями, и в глазах была известная всем здешним жителям «малярийная тоска». Она бредила, плакала, если у нее оставались силы плакать, и не отпускала от себя серого котенка Леньку. Так мы и жили втроем: я – в отчаянии, она – в бреду, а Ленька – в сытом довольстве.

Через два месяца она умерла. Умерла, когда я ушел в город за хиной. Ленька опал у нее на груди, укрывшись хвостом. Вот и все.

– Ее можно было спасти, – сказал я граверу. – Надо было попросту уехать на север.

– Я не мог, – ответил гравер. – Я не мог выбросить за борт девять лет и начинать сначала. Я был недалеко от цели. Я надеялся, что это пройдет. Врачи говорили мне то же самое, но я заставлял себя не верить им.

Гравер кончил. Мы вышли на влажную после ночи набережную. Тихим розовым огнем пылал Эльбрус, как облака над морем. Море было сонно, и далеко за мысом сверкал белыми надстройками палуб океанский пароход. Он шел из Трапезунда. Булочные пахли лавашом. В пустых кофейнях первые завсегдатаи потягивали кофейную гущу и перебирали четки.

Блеск осени

Я собирался уезжать. Перед отъездом я провел весь день у моря. Цвели олеандры. Их розовый цвет напомнил мне детство, бабушкин дом со стеклянной галереей, где пахло олеандрами, стоявшими в зеленых деревянных кадках. Детство с его солнечной тишиной в клумбах настурций, детство в необъятных золотых степях Украины.

Цвели олеандры и чай – желтоватый, как воск. Теплые туманы лениво шли с похолодевшего моря, синий воздух качался над городом свежей синей водой.

В духанах шипел на углях шашлык, сверкало белое вино, на кирпичные лица турок ложился бронзовый свет короткого дня.

Звуки раздавались над водой очень тонко, звенели, как задетая струна, и терялись в щелях влажных улиц, где дремали на солнце ишаки.

В прозрачной воде качались красные турецкие фелюги, груженные до бортов золотыми тяжелыми апельсинами. Их запах, как запах восточной земли, был прохладен, прян, и эта осень была, как сок апельсинов, также прохладна и терпка своей милой печалью.

Мягкий ветер дул в лицо, колыхал выцветшие полотнища пароходных флагов. Голоса моряков и женщин были слышны очень далеко; бледное солнце стояло в вышине, и казалось, что за морем дышит пышная и светлая весна.

Весь день меня мучили, как и чахоточного гравера, мечты об океане, о серебряных веснах, о желтом песке чужих и пустынных берегов.

В полдень я выкупался и потом долго обедал в столовой у самой воды. Я дремал, запивал баранину вином, и черный кофе бил мне в лицо крепким паром. Мне нравилось это безделье, шатанье по городу, по турецкому базару, по бульвару, по пристаням, где греки в старомодных котелках удили бычков и качались у свай кружевные и розовые медузы.

Ночью печально и широко шумело море и было холодно.

Перепела и шторм

Утром на город обрушился тяжелый ливень. Ехать было нельзя, – я остался еще на день.

Вода хлестала, как из тысячи открытых кранов. В комнатах было тесно, и слепо светили электрические лампочки.

Ветер рвал серые полосы воды, мчал их вдоль каменных оград, швырял на ржавые крыши, бил мокрыми полотенцами по стеклам и внезапно стихал. Тогда все заполнял ровный водопад льющейся с неба воды.

Море швырялось желтой пеной, чернело от туч, а к полудню поднялось и пошло на город мутными ровными валами.

Горные реки вздулись, переливались через мосты, волокли в море туши буйволов. Белый шторм качался над морем, заливал рассолом подъезды прибрежных домов. В домах пахло ветром, жареным кофе.

Днем неведомо откуда ветер принес густые стаи мокрых изнемогших перепелов. Они низко и косо неслись под ливнем и тысячами падали на крыши, в щели бурлящих улиц. Потоки воды смывали их в море, и волны расстилали перепелиные трупы на берегу рядами черных четок.

На крышу театра упал розовый фламинго – его принесло бурей с Чороха.

В сумерки, когда ливень стих, я пошел в турецкую кофейную на пристань. Озябшие турки играли в кости. Море гремело. Черная ночь дымилась кольцом вокруг города.

(1)Весь день я провёл в поисках пристанища в мёртвом городе. (2)Только ближе к ночи я сумел найти его на Садовой улице, в школе для детей водников. (3) Мне разрешили ночевать. в пустом холодном классе. (4)В семь часов утра я должен был уходить и не возвращаться до вечера, пока в школе не кончались занятия.

(5)Долгие часы я просиживал на Графской пристани, греясь под неопределённым солнцем января. (6)Изредка я заходил на базар с отчаянной надеждой купить немного хлеба, но на базаре торговали розовыми цейлонскими раковинами, пепельницами,зажигалками и бязевым солдатским бельём. (7)Все хотели хлеба, спрашивали хлеб,но ни одна живая душа его не имела и не продавала. (8)Толкотня на базаре совершенно бесцельной.

(9)Дом, где находилась школа, принадлежал адмиральше Коланс. (10) Эта решительная, высокая и хромая старуха, ходившая с кочергой вместо палки, спаслась от выселения тем, что отдала под школу свой особняк. (11)Сама она жила с сыном - бывшим мичманом - в расположенном во дворе флигеле.

(12)Ко мне адмиральша благоволила, потому что считала меня моряком,скрывающим своё звание.

(13)Потом ко мне в комнату поселили начальника Скадовского порта Денисова,бывшего матроса с крейсера «Алмаз».

(14)Он приносил под шинелью куски ломкого известкового хлеба и угощал меня. (15)Хлеб мы резали громадным сапожным ножом.

(16)Денисов был в бою под Чонгаром и брал у Врангеля Севастополь.
(17)Однажды вечером он привёл в школу высокого юношу в пенсне, накормил его хлебом и заставил играть на окоченевшем рояле.

(18)Пылала коптилка. (19)Юноша долго сидел, подложив руки под себя, чтобы согреть их, потом подошёл к роялю. (20)В дикую ледяную ночь ворвалась, как стая трепещущих птиц, мелодия Чайковского.

(21)Адмиральша пришла и слушала, стоя в дверях с кочергой, прямая и грозная, как богиня возмездия.

(22)Когда юноша ушёл, Денисов, укладываясь спать на составленных партах,рассказал историю знакомства с этим пианистом.

(23)Отряд Денисова первым вошёл в Севастополь. (24)На Морской улице из окна трёхэтажного дома в бойцов денисовского отряда было сделано несколько выстрелов из винтовки.

(25)Бойцы ворвались в квартиру. (26)Они никого там не нашли, кроме хилого юноши в пенсне. (27)Он сидел за роялем и собирал ноты. (28)Его сочли за переодетого
офицера и схватили.

- (29)Ты стрелял, собака?

(30)Юноша отрицательно покачал головой.

-(31)Покажи руки! - крикнул Денисов.

32)На руках не было никаких следов от затвора.

- (33)Я музыкант, - сказал юноша. - (34)Я музыкант из кино.

- (35)Раз музыкант, так пусть сыграет, - потребовали бойцы. - (36)Играй,а не сумеешь - отправим в расход! (37)Юноша заиграл.

- (38)У меня душа перевернулась, - рассказывал Денисов. - (39)Видать человек за жизнь свою старался. (40)Одним словом, сели мы, кто куда, закурили и слушали, (41)Такая печаль взяла за сердце - прямо руками, - будто мать нас
провожает, плачет и идём мы добывать своей кровью новое счастье.

(42) 3акончил он, а Васька Тихонов говорит: «Нет никакой возможности чтобы этот человек стрелял. (43)Айда искать, ребята". (44)Перерыли весь дом и на чердаке нашли какого-то фрукта, который в нас и стрелял. (45)С тех пор,как попаду в Севастополь, всегда музыканта найду и то денег ему дам, то хлеба. (46)Очень я этого человека оберегаю.

*Константин Георгиевич Паустовский (1892-1968 гг.)-советский писатель, классик русской литературы.

Показать текст целиком

К.Г.Паустовский пишет о влиянии музыки на человека. Как музыка действует на человека? Над этим вопросом задумывается автор в предложенном тексте.

Чтобы привлечь внимание читателей к поставленному вопросу, автор приводит в пример музыканта, который очень хорошо играл на рояле. Его музыка очень сильно воздействовала на слушателя: " У меня душа перевернулась...". Его музыка волновала воображение, вызывала очень сильные чувства: " Такая печаль взяла за сердце - прямо руками, - будто мать нас провожает, плачет...".

Автор текста не выражает прямо свою точку зрения относительно поднятой проблемы, но исподволь подводит читателя к мысли о том, что музыка оказывает на человека очень сильное воздействие. Музыка может заставить о многом задуматься, она пробуждает очень сильные чувства, вызывает различные воспоминания. Я согласна с позицией автора текста, музыка, в самом деле, оказывает очень сильное воздействие на человека. Музыка может менять настроение в считанные минуты. Одно музыкальное произведение заставляет всплывать различные вос

Критерии

• 1 из 1 К1 Формулировка проблем исходного текста
• 2 из 3 К2