"Советская власть — убийцы". Возвращение ивана шмелева

Шмелев Иван Сергеевич - известный русский писатель. В своем творчестве он отразил жизнь различных слоев общества, однако особенно сочувственно он изобразил жизнь "маленького человека". Фото Ивана Шмелева представлено ниже.

Происхождение Шмелева

Иван Сергеевич 1873 года. Он был из рода замоскворецких купцов. Тем не менее, торговля отца его мало интересовала. Он содержал многочисленные бани и артель плотников. Семья Шмелева была старообрядческой, уклад в ней был своеобразный, демократический. Старообрядцы, как хозяева, так и простые работники, проживали дружной общиной. Они придерживались общих для всех правил, духовных и нравственных принципов. Иван Шмелев рос в атмосфере всеобщего согласия и дружелюбия. Он впитывал все самое лучшее в отношениях между людьми. Спустя годы эти детские впечатления отразились в его произведениях.

Знакомство с произведениями классиков

Домашним образованием Ивана Сергеевича занималась главным образом мать. Именно она приучила своего сына много читать. Поэтому Иван с детства был знаком с творчеством таких писателей, как Пушкин, Гоголь, Толстой, Тургенев и др. Изучение их продолжалось в течение всей его жизни. Позже обучался в гимназии Иван Шмелев. Биография его отмечена углублением литературных познаний. Иван Сергеевич с удовольствием читал книги Лескова, Короленко, Успенского, Мельникова-Печенского. В некотором смысле они стали его литературными кумирами. Конечно, при этом не прекращалось влияние на формирование будущего писателя произведений Александра Сергеевича Пушкина. Об этом свидетельствуют позднейшие произведения Шмелева: "Вечный идеал", "Заветная встреча", "Тайна Пушкина".

Литературный дебют

Иван Шмелев, биография которого нас интересует, дебютировал как автор в 1895 году. В журнале "Русское обозрение" был напечатан его рассказ "У мельницы". В этом произведении говорится о формировании личности, о пути человека к творчеству через преодоление жизненных трудностей, постижение судеб и характеров обычных людей.

Книга, принесшая разочарование

После женитьбы отправился с молодой супругой на остров Валаам, где находятся древние монастыри и скиты, Шмелев Иван Сергеевич.

Биография многих писателей отразилась в их творчестве, и Шмелев - не исключение. Результатом этого путешествия стала книга "На скалах Валаама...". Ее издание принесло начинающему автору множество разочарований. Дело в том, что Победоносцев, оберпрокурор через которого эта книга должна была пройти, нашел в произведении крамольные рассуждения. Шмелев в итоге вынужден был сокращать текст, переделывать произведение, лишив свое творение авторской изюминки. Это Ивана Сергеевича. Он решил, что литературное поприще - не его стезя. После этого Иван Сергеевич не писал практически 10 лет. Однако ему нужно было как-то содержать свою семью. Поэтому решил отыскать новый источник дохода Шмелев Иван Сергеевич. Биография дальнейших лет его жизни еще будет связана с литературой. Но пока он решил, что нужно заняться чем-то другим.

Иван Шмелев становится юристом

Иван Сергеевич решил поступить в Московский университет для того, чтобы получить профессию юриста. Многое изменилось с этого момента, и главное - окружение писателя. В этом учебном заведении обучалось поколение новой интеллигенции. Иван Сергеевич общался с образованными умными людьми, что обогащало и развивало его личность, а также творческий потенциал. Университет он окончил в 1898 году. Иван Шмелев какое-то время служил в поверенного (незначительная должность). Затем он переехал во Владимир. Здесь Иван Сергеевич начал работать Даже в этой рутинной работе Шмелев, являясь человеком творческим, смог найти свои плюсы. Он черпал жизненный опыт и впечатления во время многочисленных разъездов по губернии, посещения людных постоялых дворов. Так постепенно накапливались идеи для его будущих книг.

Возвращение к литературному творчеству

Шмелев в 1905 году решил вернуться к писательству. В журналах "Русская мысль" и "Детское чтение" начали появляться его произведения. Они были небольшими, скорее робкими пробами, своеобразной проверкой Шмелевым самого себя на писательском поприще. Сомнения, наконец, исчезли. Иван Сергеевич окончательно утвердился в сделанном выборе. Он решил оставить службу. Иван Шмелев приехал в столицу. В 1907 году начался новый этап его литературной деятельности.

Тогда-то и пригодился опыт общения с людьми, приобретенный во время путешествий по Писатель Иван Шмелев уже тогда понимал, что какая-то новая сила зреет в народе, возникают протестные настроения, наблюдается готовность к переменам, в том числе путем революции. В малой прозе Ивана Сергеевича отразились все эти наблюдения.

"Распад"

В 1906 году появилась его повесть под названием "Распад". В ней описывается история взаимоотношений отца и его сына. Отец не хочет никаких перемен, он привык делать все по старинке. Это владелец кирпичного завода. Сын его, напротив, жаждет изменений. Его переполняют новые идеи. Таким образом возникает конфликт поколений в рамках одной семьи. К гибели и того, и другого героя приводят обстоятельства. Трагический финал, однако, не внушает пессимизма и чувства безнадежности.

"Человек из ресторана"

"Человек из ресторана" - следующая повесть Шмелева. Ее часто называют визитной карточкой этого писателя. Повесть появилась в 1910 году. В ней также была затронута тема отцов и детей. Однако на этот раз события разворачиваются на фоне бушующих в обществе революционных настроений. Центром внимания Ивана Сергеевича, тем не менее, становятся не общественные проблемы, а человеческие взаимоотношения, проблема жизненного выбора.

"Оборот жизни"

Шмелев вместе со своей женой после начала Первой мировой войны переехал в калужское имение. В это время он сделал новое открытие для себя. Оказывается, не только физически уродует человека война, но также и нравственно. Герой нового рассказа Шмелева "Оборот жизни" - столяр. В военные годы его дела существенно улучшились за счет заказов на кресты и гробы. Приток денег поначалу тешил мастера, однако со временем он осознал, что заработанные на людском горе средства не приносят счастья.

Расстрел сына

На фронт вскоре отправился Сергей Шмелев, сын Ивана Сергеевича. Он служил в Алуштинской комендатуре, в армии Врангеля. Последний уже сбежал, когда Красная армия взяла Алушту. Так оказался в плену Сергей Шмелев. Отец тщетно пытался сделать все для спасения своего сына. Сергей Шмелев был расстрелян. Это стало тяжелым ударом для его родителей.

Эмиграция

Иван Сергеевич, пережив в 1921 году голод, принял решение эмигрировать. Сначала вместе с супругой он переехал в Берлин (в 1922 году), а затем по приглашению Бунина отправился в Париж (в 1923 году). Здесь он прожил до конца своей жизни. Годы эмиграции - новый этап не только в жизни Шмелева, но и в его творчестве.

"Солнце мертвых"

"Солнце мертвых", известный роман-эпопея, был написан в это время. Это произведение было переведено на английский, немецкий, французский и другие языки. Книга Шмелева стала настоящим открытием не только в отечественной, но и в мировой литературе. В произведении Ивана Сергеевича была предпринята попытка честно взглянуть на саму суть трагедии, которая постигла русское общество.

"Лето Господне" (Иван Шмелев)

Произведения Ивана Сергеевича были созданы в непростое для нашей страны время. Впечатления проведенных в России последних лет легли в основу следующего романа Шмелева - "Лето Господне". Писатель, рисуя картины православных праздников, раскрывает душу русского народа. Обращаясь к детским годам, Иван Сергеевич запечатлел восприятие мира верующим ребенком, который доверчиво принял в сердце свое Бога. Купеческая и крестьянская среда в книге предстает не "темным царством", а органичным и целостным миром, полным внутренней культуры, нравственного здоровья, человечности и любви. Шмелев далек от сентиментальности или романтической стилизации. Он изображает подлинный уклад жизни, не затушевывая ее жестоких и грубых сторон, ее "скорбей". Для чистой души ребенка бытие открывается главным образом своей радостной, светлой стороной. Существование героев тесно связано с богослужением и церковной жизнью. Впервые в отечественной художественной литературе столь полно и глубоко воссоздан был важный пласт народной жизни - церковно-религиозный. В молитвенных состояниях героев, их психологических переживаниях открывается духовная жизнь христианина.

"Няня из Москвы"

В романе Ивана Сергеевича "Няня из Москвы" говорится о судьбе простой женщины, которая оказалась волей обстоятельств в Париже. Писатель ведет свой рассказ, используя сочувственные мягкие тона с нотками легкой иронии. Читатель в то же время ощущает в отношении автора к происходящему боль и великую скорбь. Произведение написано в форме сказа, излюбленного Шмелевым. Следует отметить, что писатель достиг в нем непревзойденного мастерства. Для няни Дарьи Степановны характерно внутреннее спокойствие, глубокая вера, духовное здоровье и безграничная доброта. Воспитанница няни - своенравная, беспечная, капризная девушка. Автор показывает ее характер с добрым юмором.

"Пути небесные"

Шмелев Иван Сергеевич, произведения которого мы описываем, начал было работать над следующим своим романом под названием "Пути небесные" и практически закончил его. Однако в это время Ольга, его любимая жена, ушла из жизни после болезни. Это произошло в 1933 году. Шмелев Иван Сергеевич не представлял своего существования без этой женщины. Писателю пришлось многое пережить после ее смерти. Он собрался продолжать свой роман, однако его жизнь остановил внезапный сердечный приступ.

ЛИТЕРАТУРА И ПРАВОСЛАВИЕ

ВОЗВРАЩЕНИЕ В конце прошлой весны все телеканалы, все центральные газеты страны следили за возвращением на родину праха замечательного писателя Ивана Сергеевича Шмелева.
Хочется сказать о нем вот что.
Его все любили – от легкого Бальмонта до сурового Бунина. В истории нашей литературы это, быть может, единственный случай. Загадки здесь никакой нет. Шмелев был, наверное, последним обладателем дара писать о маленьком человеке. Попытаться может каждый, но для того, чтобы получилось, нужно очень высоко ценить нас – людей.
И еще у него был драгоценный дар писать о христианстве. Как часто нашим литераторам, даже гениальным, вкус изменял, когда они касались этой темы. Шмелев – счастливое исключение. Любовь к Церкви прививалась ему с младенчества, и потому в ней не было ничего надуманного – заговаривая о православной вере, Шмелев становился прекрасен.
И возможно ли было, чтобы тело нашего Ивана Сергеевича лежало в чужой земле?
Два года назад княгиня Елена Николаевна Чавчавадзе, директор Российского фонда культуры, приняла на себя почти непосильную ношу – вернуть архив Шмелева и его прах на родину, в Россию. Подробностям этой эпопеи и посвящен наш с нею разговор.

Закрытая книга

– Елена Николаевна, с чего все началось?

– Об этом можно долго рассказывать. Два года назад состоялся вечер, посвященный празднованию 125-летия со дня рождения Шмелева.

Там выступил Олег Николаевич Михайлов – человек, который раньше всех начал заниматься у нас темой литературы русского зарубежья. Он сказал, что где-то во Франции хранится – не то в гараже, не то в подвале – архив Ивана Сергеевича, который принадлежит его внучатому племяннику со странными именем и фамилией Ив Жантийом.

Меня это очень заинтересовало. И здесь следует сказать, что для меня лично эта история началась гораздо раньше.

Еще в 70-е годы мне посчастливилось быть знакомой с дочерью Куприна, Ксенией Александровной. И каждый раз, когда мы собирались за ее столом длинными вечерами, Ксения Александровна говорила о том, что имя Шмелева необходимо ввести в литературный оборот. Ее возмущало, что литературные чиновники, когда она произносила имя Шмелева, сразу закрывали эту тему. Шмелев был, на мой взгляд, самым запрещенным писателем в то время.

Но когда к нам стали поступать зарубежные издания Шмелева, главным образом, публицистика и его главное произведение, конечно, «Лето Господне», без которого странно представить нашу литературную жизнь сегодня, то стало понятно, что имя Шмелева было закрыто прежде всего из-за его православной составляющей.

На мой взгляд, ни один русский писатель в ХХ веке не был так глубоко проникнут христианской идеей на всех уровнях – на бытовом уровне, уровне отношений с людьми, понимания своего писательского призвания.

Однако вернемся к вашему вопросу. Честно скажу, это была поначалу инициатива личного порядка. Поскольку у меня много родственников во Франции, то дело с архивом начало понемногу распутываться.

Выяснилось, что действительно в Безансоне живет родственник Ивана Сергеевича – тот самый Ивушка, которому посвящены были лучшие страницы Шмелева.

Я позвонила в Безансон, и Ивестион Андреевич сказал, что, конечно, он рад любому звонку из России. Раньше к нему часто приезжали, сейчас стало что-то поменьше гостей. И так получилось, что в один из майских дней трое сотрудников нашего фонда, в том числе и я, очутились в Безансоне.

Оказалось, что Безансон – это особый мир и особый городок, где практически не ездят на автомобилях. Дверь нам открыл на поднебесную такую мансарду старичок, который слегка подволакивал ногу. Это и был тот самый Ив Жантийом.

Ну, не буду описывать его жилище – это абсолютно особая, богемная комната, где царит такой творческий беспорядок, где стоит среди книжных завалов компьютер.

Этот старичок оказался таким живым и внешне доброжелательным человеком, с французскими именем и фамилией, но совершенно русский по духу. Здесь же мы познакомились с его молодой женой, итальянского, как выяснилось, происхождения, которая сразу убежала с рюкзачком за плечами куда-то на лекции.

Ив сейчас уже пожилой господин. В лучших русских традициях он с пиететом относился всю жизнь к дамам. Нынешняя жена у него уже третья супруга, которая говорит по-русски почти так же хорошо, как и Ив Андреевич. Влияние Шмелевых передалось Ивику, и он передает его дальше. Крестил жену с русским именем Ефросинья и зовет ее очень просто – Фрося...

Обретение архива

Когда мы разговорились с Жантийомом, то оказалось, что хотя он и рад любым контактам с Россией, но никому не верит, ничего нам отдавать не собирается. И, собственно говоря, плохо себе представляет, что у него осталось от Ивана Сергеевича.

И вот два года шаг за шагом мы вели тяжелейшую психологическую работу с человеком, который смотрит французское телевидение, читает французские газеты и уверен, как и 99 процентов французов, что в России одни жулики. Рассказывать об этом долго – можно писать роман, в котором было все.

Были моменты, когда казалось, что все – решение принято. Но вы знаете, Ив пережил клиническую смерть, пролежал в коме пять дней и, наверное, лишь по молитвам Ивана Сергеевича смог выкарабкаться. Но после этого часть мозга ему как бы отказала. Поэтому каждый раз, когда мы о чем-то говорили, все было замечательно, но потом он говорил: «А я ничего не помню». У него как бы все стиралось из памяти. При этом он каждый раз охотно соглашался дать нам копии архива.

Мы так выстроили свою линию поведения, что никогда ничего не просили, не давили. Каждый раз говорили о том, что мы можем сделать для памяти Шмелева, возили Ива в Россию, где знакомили с нашей страной, с работой Фонда культуры и так далее. По-человечески все больше сближались.

И можно еще долго рассказывать, как мы оказались в маленьком городке Лезулис – это дальний пригород Парижа, страшно далеко от Безансона, где в холостяцкой квартире Ива Андреевича нашли наконец архив Ивана Сергеевича Шмелева.

– В каком он был состоянии?

– Когда мы дотронулись до этих коробок, поднятых из подвала, нас охватил ужас. На них лежала пыль едва ли не пятидесятилетней давности, которая очень давно не стиралась.

Незадолго до нас Ив Андреевич пригласил одну дальнюю родственницу из Москвы, как бы разбирать эти бумаги. Она уже, по-видимому, считала себя душеприказчицей архива, очень бурно и недоброжелательно вела себя по отношению к нам. Результатом ее работы стало то, что архив оказался наполовину описан по-английски.

Есть такой известный собиратель архивов – Ричард Дэвис, который в Лезулисе уже побывал без согласия Ива Жантийома, и все шло к тому, что в ожидании смерти Ива Андреевича архив постепенно подготавливался к переезду в Великобританию.

– Дэвис – частный коллекционер?

– Нет, он представляет славянский центр в Великобритании – это государственное хранилище. Но и сам по себе он, как бы выразиться поточнее, – большой энтузиаст. Сумел заполучить архивы Бунина, Амфитеатрова и множество других – для России все это потеряно.

Кстати, именно после визита Дэвиса из архива Шмелева исчезли оригиналы писем Бунина. У Ива сохранилась просьба коллекционера, в котором тот просит разрешения снять копии с бунинских писем.

В результате подлинники пропали, взамен Дэвис оставил копии. Мы сейчас собираемся опубликовать их в журнале «Москва». Дэвис пытается протестовать, требует, чтобы мы сначала взяли у него разрешение. Но нам самим хотелось бы выслушать его объяснения по поводу исчезновения из Лезулиса писем Бунина к Шмелеву.

Открытия

– Какие открытия ожидали вас при разборке архива?

– Мы, в частности, нашли завещание Шмелева. Ив его, оказывается, на руках не имел, да и вообще плохо знал, что лежит в папках. Ему все что-то мешало их разобрать. Когда я вытащила этот подлинник-завещание на свет, Ив с большим интересом прочел, что Шмелев завещает ему все свое имущество, в том числе и дачу в Крыму (это было особенно трогательно).

– Насколько архив доступен для исследователей?

– В принципе, доступен. Мы отдали недавно литературоведу Юрию Лисице копии писем от Ильина. Эта «переписка двух Иванов», как ее называют, была включена в собрание сочинений Ильина.

Мы передали копии писем Бальмонта, обменялись письмами с наследниками Константина Зайцева, мы дали копии посланий Зайцева к Шмелеву, а они – Шмелева к Зайцеву. Но регулярный доступ к архиву мы разрешим чуть позднее. Сейчас еще не закончена опись.

Что меня больше всего потрясло – это никогда не публиковавшийся дневник Ивана Сергеевича, такая книжечка, которую он надписал: «Сны о Сереже».

Когда большевики заняли Крым, Шмелевы еще не знали, что произошло с их любимым сыном, где он. Сергей был офицером врангелевской армии.

Шмелев тогда весь внутренне сжался, в сыне была вся его жизнь, и записывал те трагические образы, которые ему приходили во сне. Он описывал, что видел Сережу в белой рубашке. Видел, будто он прилетел к нему на аэроплане. Сны оборвались известием, что Сережа расстрелян.

– Что еще высветила переписка в биографии Шмелева?

– То, что с каждым годом, с каждой смертью близких он все больше предавался Богу. В его жизни было много чудесных историй. В конце войны в комнату Шмелева попал снаряд. И он прекрасно понял, почему остался жив. Буквально перед этим в комнату залетела бумажная иконка с образом Серафима Саровского. Откуда она взялась, Бог весть.

В комнате Ивана Сергеевича рядом висели фотографии близких и иконы – лица и лики тех, кто был ему дорог.

После смерти жены он постоянно чувствовал свою связь с ней, понимал, что многое в его жизни происходит по молитвам Ольги Александровны.

Жена была главным советчиком и читателем его произведений. И вот когда Иван Сергеевич овдовел и был очень одинок, Господь послал ему на старость лет утешение – Ольгу Субботину. «Русская девушка Оля Субботина», – так называл ее Шмелев. Это была совершенно платоническая связь, он был глубокий старик, а Ольга замужем, но сумела стать ему другом, они очень много переписывались, эти письма мы нашли при разборке архива.

Сейчас готовим материал для «Нашего наследия» – «Три женщины в жизни Шмелева». Это Ольга Александровна, Ксения Васильевна Деникина и Ольга Субботина.

«Мой дядя Ваня»

– Вы два года общались с Ивом Жантийомом: насколько было заметно влияние на него Ивана Сергеевича?

– Ивушка был абсолютно русским, идеально воспитанным мальчиком.

Его отец Рене Андре Жантийом – этот француз небольшого роста – оказался в свое время в России, работал в семье аристократов Стейнбок-Ферморов в их имении в Херсонской губернии. Андре зарабатывал деньги в России; приятно знать, что подобное могло происходить еще совсем недавно.

Здесь в Москве Жантийом познакомился с молодой бестужевкой Юлей Кутыриной, племянницей Ивана Сергеевича Шмелева. Это была романтическая история. Когда началась Первая мировая война, Андре поехал во Францию, потому что считал, что должен быть со своей родиной в трудный час, воевал. Юлия Александровна отправилась за ним следом в Париж, там и родился в начале 20-х годов вот этот Ивик, Ив.

В это время трагедия, случившаяся с сыном, заставила Шмелевых уехать из России. Им помог Бунин, сделал вызов. Думали, что уезжают ненадолго. И, естественно, они оказались у Кутыриной.

В это время любовь Андре и Юлии была на исходе. Андре показалось, что русских в его доме слишком много, а жена не знает, что прежде чем жарить рыбу, ее необходимо почистить. Это была романтическая девушка начала века, со всеми вытекающими последствиями. А жили они бедно, о прислуге не могло быть и речи. Вскоре Рене оставил свою семью, и фактически Ольга Александровна Шмелева и Иван Сергеевич стали воспитателями маленького Ивика.

Наверное, даже их любимый сын Сережа не имел столько внимания и любви к себе, как этот Ивик. Отсюда у него потрясающая русская речь, потрясающее знание пословиц, поговорок, каких-то реакций, иногда в его речи можно встретить обороты, которые в России давно вышли из употребления.

– Я слышал, как вы упоминали, что расставание Андре и Юлии Кутыриной сильно повлияло на мальчика.

– Да, Андре пытался его заполучить, выкрасть, и это очень отразилось на детской психике Ива. Его прятали от отца, об этом много говорилось в семье.

– Вы говорили, что Ив крестил в православие свою молодую жену. Насколько вообще он сохранил то отношение к вере, которое ему пытался передать Шмелев?

– Ив был крещен митрополитом Евлогием в храме Александра Невского в Париже. Это интересная деталь: обычно архиереи не совершают крещения, но из уважения к Шмелеву владыка Евлогий сделал это. При крещении Ив получил редкое имя Ивестион.

Православие сохранило для него и сейчас глубинное значение, но дело в том, что в городе Безансон нет ни одной православной церкви. Но когда Ивестион Андреевич бывает в России, он всегда приходит в церковь горячо молиться.

– Повлиял ли Шмелев на его убеждения?

– Ив Андреевич – это человек, вылепленный Иваном Сергеевичем и в понимании истории, и в понимании места России в мире.

По его письмам к Ивестиону можно судить о том, как шло это воспитание. Вот одно из них, отправленное в конце войны. Иван Сергеевич пишет, что вот, Ивушка, посмотри, как одна французская газета написала гадость про Россию. «Ты, – говорит Шмелев (цитирую по памяти), – не думай, что они писали про Советский Союз. Нет, это они били по России. И посмотри, как замечательно на это в «Возрождении» ответил Любимов».

Ив, конечно, был уже не мальчиком, а юношей в это время, и Шмелев обращал его внимание на скрытые пружины процессов, происходивших в мире. И в том, что какая-то там газетенка злобствовала по поводу Советской России, он сразу усмотрел, что они бьют по русскому человеку, по русскому национальному характеру.

– Какое событие стало переломным в ваших отношениях с Жантийомом, когда он стал склоняться к тому, чтобы передать вам архив?

– Как я уже говорила, мы возили Ива в Россию, где знакомили с нашей страной, с работой Фонда культуры.

Показали ему наше собрание. Три года назад мы целый контейнер раритетов, архивов вернули из Америки, из эмигрантского собрания общества «Родина». Там есть даже автографы Царской Семьи и другие ценности.

И вот так мы постепенно с Ивом Андреевичем сближались, все больше узнавали друг друга. Но подлинный перелом наступил, наверное, когда мы обнаружили, что у Ива есть воспоминания о Шмелеве, написанные по-французски. Выяснилось, что он их многим предлагал посмотреть, но никто не заинтересовался его восприятием Шмелева.

К слову сказать, мы специально наняли во Франции видеооператора, чтобы снять рассказы об Иване Сергеевиче тех последних людей, которые его знали, – такие милые русские старички, старушки. А воспоминания Ива мы отвезли в Россию, перевели. Оказалось, что это потрясающая литература.

Недавно мы совместно со Сретенским монастырем выпустили книгу, куда, кроме этих воспоминаний, вошли еще и письма Шмелева к его Ивику. Мы назвали ее «Мой дядя Ваня». Три тысячи экземпляров были раскуплены поразительно быстро – за месяц. Сейчас монастырь готовит второе издание.

Ива это внимание к нему, конечно, покорило. Он старый человек, ему 82 года. Ну и свою роль в решении о передаче архива сыграло то, что Ив увидел отношение к памяти Ивана Сергеевича со стороны его московской родственницы. Понял, что нужно спешить, и однажды торжественно объявил о своем решении.

– В воспоминаниях Ива о Шмелеве какие подробности вы считаете наиболее живыми, любопытными?

– Самые живые воспоминания – об укладе жизни эмигрантской. Русские беженцы оказались во Франции без гражданства, в состоянии почти полной нищеты. На лето они выезжали с детьми в провинцию, сельскую местность, где жизнь была дешевле. Шмелевы обычно объединялись в таких поездках с семьей Деникиных.

Им очень помогало, например, умение разбираться в грибах. Собирали их где-нибудь в Капбретоне или в Ландах (это такая глубинная Франция). Грибы мариновались, солились, и вся эта «приятность русской жизни» буквально помогала Шмелевым выжить.

Возвращение

– Как развивались события после того, как Ивестион Андреевич дал разрешение перевезти архив Шмелева в Россию?

– Шла подготовка к 50-летию со дня смерти Ивана Сергеевича.

Однажды жарким летним днем я открыла томик Шмелева и увидела его малоизвестную статью (не очень, видимо, законченная работа), и взгляд упал на строчку «бреду я кривым Толмачевским переулком».

И вот удивительно, что буквально через месяц после этого бюст Шмелева был установлен на пересечении Лаврушинского и Толмачевского переулков. Это дело, скажу вам, было страшно непростое. Казалось, что бесчисленным согласованиям с правительством Москвы не будет конца, но все чудесным образом устроилось. Благословение Божье мы чувствовали все время, пока занимались возвращением архива и праха Ивана Сергеевича на родину. Интересна, кстати, история бюста. В один из наших приездов к Иву он показал нам эту работу Лидии Лузановской. Все ее работы были похищены, и хотя имя Лузановской вошло в справочник художников зарубежья, никто о ней не знал. Она была подруга Юлии Кутыриной и создала единственное прижизненное изображение Шмелева такого рода.

Бюст был сделан из гипса, а Ив мечтал отлить его и поставить в Институте славяноведения в Париже.

И вот мы предложили помочь, но Ив не хотел расставаться с бюстом. Предлагал нам «снять мерки» на месте. Но это, конечно, было невозможно. Наконец, он дал согласие перевезти бюст в Москву. Так сложилась ситуация, и Ив тоже чувствовал в происходящем какой-то промысел.

И вот мы вдвоем с моей коллегой потащили этот бюст в огромной сумке. А с нами еще чемоданы... В метро, как назло, сломался эскалатор в этот день, и мы добрались до места едва живые.

Но это были только семечки. Самые большие трудности были с возвращением в Россию праха Ивана Сергеевича.

В завещании Шмелева была просьба, когда это станет возможно, перенести его гроб в Донской монастырь и похоронить, если получится, рядом с отцом.

Все минувшие годы Иван Сергеевич покоился на знаменитом кладбище Сен-Женевьев де Буа. Могила Шмелева была очень ухожена. Это было подвигом со стороны Ивестиона Андреевича. Все минувшие годы он платил из своих довольно скудных средств за могилу своей матери, ее второго мужа Ивана Ивановича Новгород-Северского и за могилы Шмелевых.

Когда встал вопрос о перенесении праха, пришлось оформлять все в соответствии с французским правом. Там ничего просто так не сделать, на все требуется огромное число бумаг. Понадобилось даже подлинное свидетельство о смерти Шмелева. У Жантийома его не было, но я логически вычислила, что оно может храниться у администрации кладбища. И действительно, мы там его нашли, буквально в последний момент.

Между тем перед нами выросла новая проблема – а как мы, собственно, повезем гроб? Обычный путь – это рейс аэрофлота Париж – Москва, багажное отделение. Но нам как-то казалось диким, что прах такого человека будет болтаться вместе с чемоданами туристов.

И произошло еще одно чудо. Один из друзей моего мужа, работавший тогда вице-президентом «Внуковских авиалиний», узнав, о наших трудностях, сказал: «Шмелева мы перевезем!»

Но как быть с диспетчерами, с наземной службой, которая находится в государственном подчинении? К счастью, узнав в чем дело, они тоже дали свое согласие помочь нам.

И вот самолет прибывает в аэропорт «Шарль де Голь», и два дня мы там в разгар футбольного чемпионата ждали, когда нам разрешат взлет. Это полагается по французским законам, потому что если против какие-то родственники или прах вывозится обманным путем, то можно было бы его остановить.

– Большой был самолет?

– На самолете, кроме нас, никого не было. Это был огромный такой, настоящий самолет. И летчики были покорены этой ситуацией. Иван Сергеевич возвращался в Москву с тем почетом, которого он был достоин.

Умер Шмелев в конце июня, но в это время Москва становится безлюдной, все разъезжаются в отпуска, и мы перенесли захоронение на конец мая. Решено было, что панихиду будет служить Патриарх Алексий. Собралось море людей. Они приехали со всех концов мира, по которым разбросал их наш жестокий век.

Записал В.ГРИГОРЯН

Не было у Ивана Сергеевича Шмелева отца - выдающегося математика, матери – талантливой пианистки, не было среди его родни мистиков, философов, художников, действительных тайных советников, не текла в его жилах кровь князей Курбских, не принадлежал он по рождению ни к политической, ни к военной, ни к творческой элите.

Гуслицы – это юго-восточная часть Богородского уезда Московской губернии с прилегающими землями Рязанской и Владимирской губерний по реке Гуслице, притоке реки Нерской, которая впадает в Москва-реку. По одной из версий, название пошло от финского «kuusi», то есть «ель»: в начале второго тысячелетия население Гуслиц было смешанным, славянским и финно-угорским. По реке названо и село Гуслицы Богородского уезда, известное со времен Ивана Калиты. Оттуда идет род Шмелевых.

Эти места называли старообрядческой Палестиной. Там в ХVII – ХVIII веках селились беглые староверы. Из актов конца ХVII в. Иван Сергеевич Шмелев вычитал, что его предок во время тяжбы в Успенском Соборе между старообрядцами и новообрядцам в присутствии царевны Софьи учинил драку с соборным батюшкой. Жители назывались гусляками, они были носителями особого, гуслицкого, самосознания, которым многое объясняется в характере и образе жизни Шмелевых. Гусляки – люди с достоинством, деятельные, предприимчивые, грамотные. В ХVIII – ХIХ веках в гуслицких селах добывали глину, производили фаянсовую посуду, хлопчатобумажные ткани, занимались извозом, торговлей, хмелеводством, потому и родилась поговорка, записанная В. Далем, «У него в голове гусляк разгулялся». Гусляки делали лестовки и развивали иконопись, причем их заказчиками были и новообрядцы. В Гуслицах сложился свой стиль оформления книг – их переписыванием и украшением там занимались профессионально. Оформился и свой стиль рисованного лубка.

Прадед Ивана Сергеевича Шмелева, тоже Иван, был из государственных гуслицких крестьян. Прабабушка, Устинья Васильевна, состояла в родстве с Морозовыми, из которых вышел основатель династии Морозовых – Савва Васильевич. Прадед Иван перебрался в Москву в 1812 году. Он обосновался в Кадашевской слободе, что в Замоскворечье, – в районе купеческих особняков и каменных церквей. Замоскворечье – символ купечества. Здесь укоренился купец первой гильдии В. А. Кокорев, из старообрядческой семьи костромских торговцев; с его именем связана Большая Ордынка, Кокоревское подворье. Здесь были владения Шемшуриных и Жемочкиных. Отсюда купец Кумакин, дядя Достоевского по материнской линии. Тут благодаря прадеду Ивану жило несколько поколений Шмелевых.

Слобода названа по селу Кадашево, которое упомянуто в завещании великого князя Ивана Васильевича в 1504 году. Название пошло, очевидно, от старинного наименования мастеров полотняного ремесла, либо от кадник , кадаш , кадыш – бочар, обручник, бондарь… «наехали кадаши, из Мещеры торгаши». Шмелев построил дом, а когда началась война с Наполеоном, он оставил в этом доме жену, детей и ушел на Воробьевы горы, где по ночам вместе с другими мужиками ловил французов. По семейному преданию, Устинья Васильевна как-то схватилась с французом-мародером, пытавшимся увести со двора корову, ее заступником оказался Наполеон, появившийся во дворе в нужное время. После войны прадед занялся плотницким делом, торговал посудным и щепным, то есть деревянным, товаром резной, токарной работы, а это могли быть чашки, мисы, ложки, игрушки, складни и проч. Он накопил денег и стал подрядчиком.

Его сын, тоже Иван, дед писателя, продолжил семейное дело, расширил его – начал брать подряды на строительство домов и стал настолько уважаемым подрядчиком, что принял участие в строительстве деревянного Крымского моста. И не такое бывало: он взялся за дело, сулившее верные прибыли и почет, – за перестройку Коломенского дворца. Думал, что за это ему пришлют «кулек крестов», как написал его внук в «Автобиографии» (1913). Но Иван Иванович, человек, по всей видимости, с норовом, отказался дать взятку приемной комиссии, а в результате почти разорился. От коломенского проекта пришлось отказаться. Тогда он выломал дворцовый паркет, снял рамы и двери и пустил все это на ремонт отцовского дома в Кадашах. Иван Иванович оставил сыну Сергею три тысячи рублей ассигнациями и сто тысяч долга.

Сергей Иванович курса в Мещанском училище не окончил, проучился только четыре класса; он с пятнадцати лет помогал отцу и после его смерти продолжил подрядное дело, покупал лес, гонял с ним барки, сплавлял плоты, стал хозяином большой плотницкой артели и держал банные заведения. Почти все московские бани строились по берегам рек, речек, проточных прудов. От Крымского моста до Воробьевых гор тянулись бани, купальни, портомойни, был устроен прокат лодок. Часть всего этого принадлежала Шмелевым и обеспечивала им доход. Шмелевский род вообще отличался хозяйственностью: двоюродный брат Сергея Ивановича, Егор Васильевич, владел кирпичным заводом на Воробьевых горах; правда, в 1894 году завод был продан.

Иван Сергеевич Шмелев, будущий писатель, родился 21 сентября (3 октября) 1873 года, в родовом шмелевском доме, что на Калужской улице, под номером тринадцать. Он появился на свет в пору расцвета семейного дела, домашний уклад был благополучен, устойчив, а детское ощущение райского бытия происходило от отцовского жизнелюбия.

У Сергея Ивановича было триста плотников – и они тоже были известны по всей Москве. Они выполняли такие престижные работы, как возведение лесов и помостов в храме Христа Спасителя. Азарта Сергея Ивановича хватало на серьезные проекты, и на веселую безделицу. Он первым ввел в Москве ледяные горы. Алексей Михайлович Ремизов в «Центурионе», вошедшем в его книгу «Мышкина дудочка» (1953), писал: «Отец Шмелева заделался тузом на Москве за свои масленичные горы – понастроены были фараоновы пирамиды в Зоологическом и Нескучном. Долго потом купцы вспоминали в Сокольниках и на Воробьевых за самоваром шмелевские фейерверки» . Сергей Иванович, как говорили раньше, ставил балаганы. Он упомянут как устроитель народных гуляний в «Юнкерах» (1933) Александра Ивановича Куприна. Его последним делом был подряд по постройке трибун на открытии памятника Пушкину. Умер Сергей Иванович 7 октября 1880 года. Молодая лошадь сбросила Сергея Ивановича и протащила его по дороге. Перед кончиной он долго болел. Его похоронили на кладбище Донского монастыря. Его сыну Ивану было тогда семь лет, он наблюдал из окна, как траурная процессия продвигалась к монастырю. Он обожал своего отца. Сергей Иванович стал героем произведений Шмелева. Когда в феврале 1928 года в парижской газете «Возрождение» был опубликован посвященный Куприну рассказ Шмелева «Наша Масленица», Константин Бальмонт 4.03.1928 написал автору: «Когда я читал его вслух, мы и плясали, и смеялись, и восклицали, и плакали <…> Это – чудесно. Это – родное. Мы любим Вашего отца. Я его вижу. Мы – силой Вашего слова были у него в гостях<…>» .

После смерти отца семья жила скудновато, остались долги. Но Шмелев вспоминал, что дома пекли ситный хлеб, по воскресеньям к чаю обязательно были пирожки – эти и другие привычки милой старины матушка сохранила. Ее звали Евлампией Гавриловной. Она была родом из купеческой семьи Савиновых, закончила институт благородных девиц, вышла замуж за Сергея Ивановича и родила ему детей: Софью, Марию, Николая, Сергея, Ивана, Екатерину. Став вдовой, она в полной мере проявила жесткость характера, силу воли и взвалила на себя заботы о благополучии дома. Кормилась семья за счет бань, но Евлампия Гавриловна еще сдавала третий и подвальный этажи дома. Родители Шмелева – из устроителей. В матушке проявилась купеческая хватка. Шмелев, как это видно из его произведений, в частности из статьи «Душа Москвы» (1930), не считал купечество темным царством, отдавал должное купцам в материальном и духовном строительстве Москвы, имея в виду галерею Третьяковых, художественные собрания Щукина и Цветкова, собрания древней иконной живописи Солдатенкова, Рябушинского, Постникова, Хлудова, Карзинкина, картинную галерею Морозова, библиотеку Хлудовых, бесплатные больницы – Алексеевскую, Бахрушинскую, Хлудовскую, Сокольническую, Морозовскую, Солдатенковскую, Солодовниковскую, а также богадельни, дома дешевых квартир, родильные приюты, училище для глухонемых, приют для исправления малолетних преступников.

Семья будущего писателя в известном смысле не была просвещенной, в доме, кроме старенького Евангелия, молитвенников, поминаний, да в чулане на полках «Четьи-Минеи» прабабушки Устиньи, других книг не было. Жизнь протекала по когда-то давно заведенному порядку.

Шмелевы хоть и приняли новую веру, но к сохранению религиозных обрядов и домашних устоев относились со старообрядческой строгостью. Обязательно соблюдались посты, постились также по средам и пятницам. Семья почитала святыни, посещала церкви, ходила на богомолье; еще маленьким Шмелев совершил паломничество в Троице-Сергиеву Лавру, принял там благословение от старца Варнавы – старец достал из кармана и дал ему крестик. Смысла церковных слов маленький Шмелев не понимал, а картинки с грешниками, шествующими по мытарствам, рождали страх и говорили о существовании жуткой тайны. Решающее духовное воздействие на него – еще при жизни отца – оказал плотник Михаил Панкратыч Горкин, по сути, его домашний воспитатель. Раньше таких, как Горкин, называли дядьками. Он утешитель и наставник маленького Шмелева, он внушал впечатлительному мальчику мысль о том, что есть ангел-хранитель, что Господь его любит, что ветчину в пост есть грешно, что надо трудиться, что душа все равно как полевой цветик. Уже постаревший Шмелев писал о том, что душу его сотворили отец и Горкин.

Помимо церковного, Шмелеву с детства открылся мир балаганных сказок: амбары были завалены декорациями морей, китов, чудовищ, скелетов и прочего, что рождалось в головах художников с Хитрова рынка. Открылся ему и мир простонародный – плотников, бараночников, скорняков, сапожников, банщиков. Он рано услышал бойкую речь – тот народ, что стекался во двор, за словом в карман не лез. Шмелев вспоминал в «Автобиографии»:

«Здесь, во дворе, я увидел народ. Я здесь привык к нему и не боялся ни ругани, ни диких криков, ни лохматых голов, ни дюжих рук. Эти лохматые головы смотрели на меня очень любовно. Мозолистые руки давали мне с добродушным подмигиванием и рубанки, и пилу, и топорик, и молотки и учили, как “притрафляться” к доскам, среди смолистого запаха стружек, я ел кислый хлеб, круто посоленный, головки лука и черные, из деревни привезенные лепешки. Здесь я слушал летними вечерами, после работы, рассказы о деревне, сказки и ждал балагурство. Дюжие руки ломовых таскали меня в конюшни к лошадям, сажали на изъеденные лошадиные спины, гладили ласково по голове. Здесь я узнал запах рабочего пота, дегтя, крепкой махорки. Здесь я впервые почувствовал тоску русской души в песне, которую пел рыжий маляр. “И-эх и темы-най лес… да эх и темы-най…” Я любил украдкой забраться в обедающую артель, робко взять ложку, только что начисто вылизанную и вытертую большим корявым пальцем с сизо-желтым ногтем, и глотать обжигающие рот щи, крепко сдобренные перчиком. Многое повидал я на нашем дворе и веселого, и грустного. Я видел, как теряют на работе пальцы, как течет кровь из-под сорванных мозолей и ногтей, как натирают мертвецки пьяным уши, как бьются на стенках, как метким и острым словом поражают противника, как пишут письма в деревню и как их читают. Здесь я получил первое и важное знание жизни. Здесь я почувствовал любовь и уважение к этому народу, который все мог. Он сделал то, чего не могли делать такие, как я, как мои родные. Эти лохматые на моих глазах совершали много чудесного. Висели под крышей, ходили по карнизам, спускались под землю в колодезь, вырезали из досок фигуры, ковали лошадей брыкающихся, писали красками чудеса, пели песни и рассказывали дух захватывающие сказки».

Все так замечательно складывалось в его жизни, и все так его любили, а между тем уже в раннем детстве он узнал страх, потому что увидел страшное. Такое страшное, что жалость к человеку укоренилась в нем навсегда. Была Пасха 1877 года. Тогда началась Русско-турецкая война. Было солнечно и звонили колокола, маленький Шмелев гулял с няней и заметил, что у сарая столпились люди. Няня взяла его на руки, и он увидел чужих, они были безъязыкими, под лохмотьями старика он разглядел незатянувшуюся рану, сквозь которую проступала кость, у женщины вместо глаз были красные ямы. Тогда он узнал, что есть православные мученики, что царь начал войну с турками, чтобы турки не мучили христиан. Эти несчастные долго снились ему, и ужас вновь и вновь сковывал его сердечко. Второй раз панический страх овладел им в 1881 году: он услышал, что убили Александра II, что без царя всем грозит беда, что нигилисты всех будут резать.

Обучение наукам началось в частном пансионе сестер-француженок Верзес, располагавшемся недалеко от дома, на Полянском рынке. В одиннадцать лет Шмелев сказал «прощай» праздности вольной, его отдали в первую гимназию, что у Храма Христа Спасителя. Попасть туда оказалось делом нелегким, на шестьдесят вакантных мест было четыреста кандидатов. Приемный диктант по русскому языку он написал без ошибок, но на экзамене по арифметике сбивался и робел. Хлопотать за него принялась крестная, Елизавета Егоровна, его дальняя родственница, сама в девичестве Шмелева. Проучился он там всего три месяца, с августа по ноябрь. В 1913 году Шмелев вспоминал: «Меня подавили холод и сушь. Это самая тяжелая пора моей жизни – первые годы в гимназии. Тяжело говорить. Холодные сухие люди. Слезы. Много слез ночью и днем, много страха». Уже в детстве накопились обиды и страхи, все, что в зрелые годы обернулось страстностью, непримиримостью и даже мнительностью.

Каждое утро маленький Шмелев шел по Якиманке, через Большой Каменный мост к Волхонке, к розовому огромному зданию за высокими чугунными воротами. Из-за своих рефлексий он был отстающим; разбирая «Птичку Божию», не мог определить сказуемое; получал колы и двойки, и смятение его разрасталось, застило весь свет. На перемене он ютился под пожарной лестницей на большом дворе; до него доносились запахи сыра, колбасы, слоек, он в одиночестве жевал в своем укрытии пустой розанчик – пятачка на гимназический завтрак дома не выдавали.

Матушка решила перевести его в другую гимназию – под номером шесть. Она находилась неподалеку от дома, в Большом Толмачевском переулке, в усадьбе графов Сологубов, за чугунными воротами с литым фруктовым орнаментом. Собственно, посоветовал ей это сделать четырехклассник шестой гимназии некто Сережа Волокитин. Хотя бабушка и называла его пакостником, совету его вняли. Просторные классы сменили маленькие уютные комнаты, а в учебе Шмелев выказывал успехи. Из последних учеников стал чуть ли не первым. Он попал в свою среду.

На молебны в гимназию приходил диакон Алексий, впоследствии старец, схимник Зосимовой пустыни. Он был литературно и философски образованным человеком, о котором учитель словесности Федор Владимирович Цветаев, дядя Марины Цветаевой, преподаватель шестой гимназии и инспектор Московского учебного округа, говорил: «О, он всего Достоевского … пере-же-вал! И всего – Соловьева… и – всех “гностиков-хвостиков”… му-дрец!» . За сочинения у Цветаева Шмелев получал в основном пятерки, за работу «Летний дождь в лесу» – пятерку с тремя плюсами. По русскому языку были четверки. По латыни получал тройки, но больше двойки, по немецкому – тройки. Вот фрагмент рассказа «Как я покорил немца» (1934):

«Только Отто Федорыч, немец, ставил всё тройки с минусом. Как ни переводил ему любимые его каверзы – “он, казалось, был нездоров”, “он, казалось бы, не был бы нездоров”, даже – “он, не казалось бы, что будто бы будет нездоров”… как ни вычитывал Шиллера и Уланда, как ни жарил все эти фатер, гефеттер, бауэр и нахбар… – ничто не помогало. Он пучил стеклянные ясные глаза, и румяное, в пятнах, лицо его, похожее на святочную маску с рыжими бровями и бачками, сияло удовольствием: “ошень ка-ашо, драй!”

Но почему же – драй?!.

Руски ушенник не мошет полушайт фир, немецкий мо-шет!». Я ненавидел щегольский галстук немца – зеленый с клюковками, в розовых клеточках платочек, которым он вытирал потную лысину, тыкал в стеклянные ясные глаза, когда, растроганный, декламировал нам шиллеровскую “Лид фом Глокэр” или “Уранэ, Гросмуттер, Муттер унд Кинд ин думпфер Штубэ бейзаммен зинд”…– как накануне Троицы убило молнией четверых. «Жестокий, он притворяется добряком, он тычет в глаза платочком, чуть не рыдает даже: “Унд моэн ист… Файэртаг!..” – у, фальшивый!». Я вычитывал ему с чувством “Дер Монд ист ауфгеганген, ди гольдене Штернэ пранген” – драй и драй! – только 2-е место. <…> Я поклялся сжечь Кайзера и хрестоматию Бертэ».

Все же Шмелев закончил гимназию весной 1894 года, до медали ему не хватило полбала.

Из детства сохранилось чувство безысходности, незащищенности перед насилием. Отца уже не было, и никто не мог помешать материнской деспотии. Матушка его… была она из матушек-командирш. То ли жестокосердие, то ли страх вдовы за будущее семьи побуждали ее пороть мальчика. Пороть, пороть, пороть. Порой его наказывали розгами по три раза в неделю. И так, что стыдно было идти в баню. В 1929 году Шмелев рассказал Буниным, как его пороли: «<…> веник превращался в мелкие кусочки» . Евлампия Гавриловна не умела приласкать, она не была нежной матерью; бессильная в убеждении, в слове, она использовала верное, как ей казалось, средство воспитания. Возвращаясь из первой гимназии, мальчик заходил в часовню Николая Чудотворца у Большого Каменного моста – она была разрушена в 1930-е – и, жертвуя редкую копеечку, просил угодника, чтобы поменьше пороли; когда его, маленького, худого, втаскивали в комнату матери, он с кулачками у груди, дрожа, криком молился образу Казанской Богородицы, но за негасимой лампадой лик Ее был недвижим. В молитве – все его «не могу» и «спаси»… но мать призывала в помощь кухарку, когда он стал старше – дворника. В четвертом классе Шмелев, сопротивляясь, схватил хлебный нож – и порки прекратились.

Мать, не желая того, была постоянным источником стрессов, ей подросток Шмелев был обязан нервными тиками. В письмах писателя к ставшей в эмигрантские годы его близким другом Ольге Александровне Бредиус-Субботиной встречаем следующее: «И еще помню – Пасху. Мне было лет 12. Я был очень нервный, тик лица. Чем больше волнения – больше передергиваний. После говенья матушка всегда – раздражена, – усталость. Разговлялись ночью, после ранней обедни. Я дернул щекой – и мать дала пощечину. Я – другой – опять. Так продолжалось все разговение (падали слезы, на пасху, соленые) – наконец, я выбежал и забился в чулан, под лестницу, – и плакал» . Вряд ли он научился страдать и терпеть, скорее материнское воспитание стало причиной проявившейся позже страстности в отрицании насилия и неправды.

Обиды обострили впечатлительность, книги и театр развили воображение, влюбленности сформировали нежный внутренний мир. Он начал влюблялся уже с восьми лет. То это была Саша, то Тоня… Шмелев вымаливал у брата своей избранницы ее портрет и от переживаний, в ночной рубашке, босой, выбегал в морозные сени – чтобы умереть!

В гимназии он увлекся театром. Это семейное: театр обожали его дед и его дядя Павел Иванович. У Шмелева рано обнаружили вокальные способности, сначала альт, потом баритон. Интерес к музыке развился благодаря сестре Марии, учившейся в Московской консерватории: он слушал ее упражнения на фортепьяно и посещал консерваторские концерты. В пятом классе страстно увлекся оперой, каждый субботний вечер шел к Большому театру за билетами по тридцать пять копеек, на галерку, на пятый ярус; он выстаивал в очереди с десяти вечера до десяти утра – в любую погоду! Эти тридцать пять копеек он выпрашивал у матери за «пятерку», но он и сам начал зарабатывать деньги, уже в шестом классе занялся репетиторством, и полученное за уроки вознаграждение тоже шло на билеты. Он знал весь репертуар театра Корша; чрезвычайно был увлечен игрой артистки Малого театра Е. К. Лешковской в «Старых годах» И. В. Шпажинского, в «Волках и овцах» А. Н. Островского, как вспоминал потом: «Не была красива, в жизни страшная неряха, всегда непричесанная, туфли на босу ногу, но… “Божией Милостью” талантище!»

Еще одна ранняя страсть Шмелева – чтение. Как-то во дворе он увидел дворника, который по складам читал потрепанную книжечку. По-видимому, не поминальник и не молитвенник, и уже это было необычно. Есть книги, их откуда-то берут, и нужно научиться читать, что он и сделал с помощью матери. Среди окружения было мало интеллигентных людей, но имя Пушкина было услышано семилетним Шмелевым и стало своим, хотя о том, что Пушкин – поэт, он еще не знал: просто отец взял – не ради барыша, а ради чести – подряд на строительство «мест» для публики к открытию памятника Пушкину. И Пушкин стал постоянной темой разговоров в доме. Его образ долго ассоциировался в памяти маленького Шмелева прежде всего со смертельно больным отцом, с оставшимися в кабинете покойного отца пригласительными билетами на торжество освящения и открытия памятника. Из этих билетов он потом строил домики. Позже Шмелев начал учить стихи Пушкина, и через Пушкина – мыслить и страдать. Он учил «Песнь о вещем Олеге» и плакал: жаль было и бедного Олега, и бедного коня. Как-то почтальон принес завернутое в рогожку фисташкового цвета полное собрание сочинений поэта. Тогда и случилось истинное открытие Пушкина. Но разгадан Пушкин был только в 1930-е.

На Калужской была книжная лавочка Соколова. В ней не было дверей, и на ночь она закрывалась досками. В этой лавочке в енотовой шубе сидел сам Соколов, обладатель рыжего, похожего на лисью морду и с утиным носом лица. Этот Соколов продавал дешевые книги, книжки-листовки, продавал и редкие книги, попадавшие к нему из Мещанской богадельни от скончавшихся там стариков. Благодаря этой лавочке Шмелев прочитал Толстого. О Толстом он впервые услышал от парильщика, старого хромого солдата, от которого пахло вином и паром и которому парившийся в шмелевских банях лакей из толстовского дома в Хамовниках подарил книгу «Чем люди живы». В бане же маленький Шмелев услышал историю о том, что за Крымским мостом живет граф Толстой, который сам ходит за водой, одевается по-деревенски, посещает простые бани за пятак. От «Чем люди живы» Шмелеву стало печально. Тогда у Соколова он купил книгу «Три смерти», от которой стало еще грустнее: «Помнится, я заплакал, как умирала березка. Но было и интересно: и в книжке разговаривали люди, – совсем как у нас на дворе, наши». У Шмелева даже зародилась мечта написать роман и отдать его на суд Толстому. Ему нравились «Казаки», и скучной показалась «Смерть Ивана Ильича». То ли в пятом, то ли в шестом классе гимназии, на Святках, все дни и ночи, он читал «Войну и мир». Толстой притягивал своей мощью. Уже в детстве Шмелев понял, что Толстой – не как все: раз на Рождество за чаем в доме Шмелевых один батюшка рассказал о произошедшем от гордыни помрачении ума Толстого – о его Евангелии, о новой, толстовской, вере. О своем открытии Толстого Шмелев написал в «Как я узнавал Толстого» (1927), «Как я ходил к Толстому» (1936).

Из русских писателей в гимназическом возрасте он зачитывался М. Загоскиным, И. Крыловым, И. Тургеневым, В. Короленко, П. Мельниковым-Печерским, А. Чеховым, от которого воспринял «чувство народности, русскости, родного». Он знал наизусть лермонтовский «Маскарад». Он рано прочитал Г. Успенского и Н. Златовратского, и ему нравилось, что они описывали знакомую ему жизнь. От едкого слова М. Салтыкова-Щедрина он впадал в восторг. Заметим, однако, что постаревший Шмелев посчитал это слово неимоверным злом для России. Из европейских писателей любимыми были те, которые будоражили воображение, – Ж. Верн, М. Рид, Ф. Марриэт, Г. Эмар. Он увлекался Г.Флобером, Э. Золя, А. Доде, Ги де Мопассаном, Ч. Диккенсом и не любил Г. Гейне, не любил В. Гюго за очень уж скрытую в медлительной фабуле суть, В. Гете – за сухость.

О ранних литературных пристрастиях Шмелева можно судить по его автобиографическому рассказу «Как я встречался с Чеховым» (1934); на пруду в саду при Мещанском училище Чехов облюбовал для рыбалки место, которое мальчики-гимназисты считали своим – так состоялось их знакомство, позже они вновь встретились в библиотеки Мещанского училища:

«Мне опять понравилось добродушное его лицо, такое отрытое, простое, как у нашего Макарки из бань, только волосы были не ежом, а волнисто зачесаны назад, как у о. дьякона. Вскидывая пенсне, он вдруг обратился к нам:

– А, господа рыболовы… братья-краснокожие! – сказал он, с усмешливой улыбкой, – вот где судьбе угодно было столкнуть нас лицом к лицу… – выговорил он особенным, книжным, языком. – Тут мы, кажется, не поссоримся, книг вдоволь.

Мы в смущении молчали, теребя пояса, как на уроке.

– А ну, посмотрим, что вы предпочитаете. Любите Жюль-Верна? – обращается он ко мне.

Я отвечаю робко, что уже прочитал всего Жюль-Верна, а теперь… Но он начинает допрашивать:

– Ого! А Густава Эмара, а Фенимора Купера?.. Ну-ка, проэкзаменуем краснокожих братьев… Что читали из Густава Эмара?..

И я начинаю перечислять, как по каталогу, – я хорошо знал каталоги: Великий предводитель Аукасов, Красный Кедр, Дальний Запад, Закон Линча, Эльдорадо, Буа-Брюле, или Сожженные Леса, Великая Река…

– Ого! – повторил он значительно. – А что из Майн Рида прочитали? – и он хитро прищурился.

Я был польщен, что такое ко мне внимание: ведь не простой это человек, а пописывает в “Сверчке” и в “Будильнике”, и написал даже книгу – “Сказки Мельпомены”. И такой замечательный, спрашивает меня, знаю ли я Майн Рида!

Я чеканил, как на экзамене <…> Он сказал – “вот знаток-то!” – и спросил, сколько мне лет. Я ответил, что скоро будет тринадцать <…>

– Ого! – сказал он, – вам пора переходить на общее чтение.

Я не понял, что значит – “общее чтение”.

– Ну-с… с индейцами мы покончим. А как Загоскина?..

Я ему стал отхватывать Загоскина, а он рассматривал в шкапу книги.

– А… Мельникова-Печерского?

Я видел, что он как раз смотрит на книги Мельникова-Печерского, и ответил, что читал “В лесах” и “На горах”, и…

– “На небесах”?.. – посмотрел он через пенсне.

Я хотел показать себя знатоком и сказать, что читал и “На небесах”, но что-то удержало. И я сказал, что этого нет в каталогах».

Конечно, читательские вкусы повлияли на его раннее творчество, а писать собственную прозу и стихотворения он начал в гимназии. Поздний Шмелев вывел закон: все, даже гении, в творчестве могут состоятся лишь под чьим-либо влиянием. Даже Пушкин, даже Лермонтов, даже Достоевский, поначалу напитавшийся от Бальзака, даже Мопассан – он что-то воспринял от Флобера, даже ранний Толстой был под влиянием Стендаля!..

В первом классе Шмелева прозвали римским оратором – orator romanus. Он рано полюбил слово, а желание писать в нем развили гимназические сочинения. В третьем классе он увлекся романами Ж. Верна и написал поэму о путешествии учителей на Луну на воздушном шаре, сделанном из необъятных штанов латиниста, за что по решению педсовета был наказан. Юмористические стишки, написанные в пятом классе и посланные в «Будильник», не были пропущены. «Буди, буди, “Будильник”, / Чтоб жизнь была, а не могильник»! Красным карандашом цензор начертал: жизнь не могильник, а Божий дар. Редакция подарила ему на память гранку, и он годился тем, что всего две строчки его стихов помещались на незаполненном листе бумаги. В пятом же классе он столкнулся с жесткой учительской цензурой: в сочинение о Храме Христа Спасителя ввел цитату из пессимиста и бунтаря Надсона, за что получил кол, не был допущен к экзамену и остался на второй год. Он писал потом: «С тех пор я возненавидел и Надсона, и философию».

Положительная сторона этой драмы состояла в том, что Шмелев в итоге попал к другому словеснику – Цветаеву, предоставившему ему полную творческую свободу. Тогда же под влиянием романа Мельникова-Печерского «В лесах» он начал писать роман из эпохи ХVI века. Под впечатлением от рассказа Успенского «Будка» он ночью, со слезами, написал рассказ «Городовой Семен»: одинокий городовой дружит с фонарщиком, обездоленным калекой, они мечтают переселиться в деревню, но городовой умирает, фонарщик в его честь зажигает на всю мощь фонари; яркий свет – это аллегория вечного света; но лопаются стекла фонарей, ясно, что фонарщика прогонят со службы, а новый фонарщик будет зажигать фонари вполсвета. Вот такой жалостливый сюжет, полный, как Пушкин бы сказал, сердца горестных замет, в нем есть и благородный порыв, и любовь к ближнему, и мировая несправедливость, и высокая аллегоричность. Шмелев отдал рукопись в редакцию, ее ему, конечно, вернули. Редактор, запивая розанчик чаем и подмигивая автору на его гимназическое пальто, сказал что-то вроде: слабовато, но… ничего… Под влиянием Загоскина Шмелев писал роман об эпохе Ивана Грозного; был и другой источник вдохновения: он любил смотреть на дом Малюты Скуратова напротив Храма Христа Спасителя. Под влиянием Толстого он взялся еще за один роман и написал его; название было «Два лагеря»; на чердаке прятал рукопись от сестры, но одна из тетрадей все-таки к ней попала – и он согласился с ее замечаниями. Герой романа – владелец сибирских приисков, он едет в глушь Н…го уезда, в имение сестры, там разворачивается интрига, в которой участвует обманщик управляющий – беглый каторжник. Шмелев решил показать роман Толстому. Мимо церкви Николы-в-Хамовниках, мимо пивоваренного завода, вдоль забора толстовской усадьбы он подошел к калитке, посмотрел на засветившуюся в мансарде лампу с зеленым абажуром, подождал и позвонил. Вышел сердитый дворник:

«Я растерянно показал ему тетрадки и сказал невнятно, что “графа Толстого бы…” Дворник посмотрел на тетрадки, на мою потертую гимназическую шубу…

– Много у нас графов… самого молодого вам?..

Я сказал, что мне надо знаменитого писателя графа Льва Толстого.

– Во-он кого вам!.. Нету их, уехали к себе в деревню… – и хотел затворить калитку.

Должно быть, мое лицо что-то ему сказало; он опять поглядел на синие тетрадки:

– По ихнему делу, что ли… сочиняете ли? Нету их, в Ясной они, там для их дела поспокойней. И графиня не велит таких бумаг принимать, не беспокоить чтобы.

В этот ужасный миг кто-то, голенастый и прыщавый, в гимназической фуражке и синей курточке, обшитой серым барашком, ляпнул огромным комом в загривок дворнику, и меня залепило снегом. Дворник хлопнул калиткой, чуть не прихлопнул мою руку и погнался за голенастым: “Ну, стой теперь, су-кин кот… я те покажу, чертов баловень!” – слышал я сиплый голос и топот ног. Я вытирал глаза и мокрый снег, а в глазах смеялось большеротое, некрасивое лицо щеголя гимназиста, – может быть “самого молодого графа”? Собака брехала яростно, рвалась и гремела цепь. В доме зажгли огонь, и сразу стемнело в переулке. У Николы-Хамовники печально благовестили к вечерне. А я продолжал стоять. Потянуло жареной рыбой с луком, по-постному. В голых березах, осенявших чудесный дом, лег желтоватый отсвет, – должно быть, из нижних окон. Глухо захлопало: затворяли ставни в невидном мне нижнем этаже» («Как я ходил к Толстому», 1936).

Примечания

1. Тексты И. С. Шмелева цитируются по изданию: Шмелев И. С. Собр. соч.: В 5 т. (доп. 6 – 8).Сост. Е. А. Осьминина. М., 1998 – 2000.

2. Ремизов А. М. Мышкина дудочка // Ремизов А. М. Собр. соч.: В 10 т. Под ред. А. М. Грачевой. М., 2000 – 2003. Т. 10. С. 128.

3. Встреча. Константин Бальмонт и Иван Шмелев. Вступ.ст., примеч., публикация К. М. Азадовского и Г. М. Бонгард-Левина // Наше наследие. 2002. № 61. С.110.

4. Ильин И. А. Собр. соч.: Переписка двух Иванов (1947 – 1950). Сост., текстология, коммент. Ю. Т. Лисицы. М., 2000. С. 16.

Ваня Шмелёв отнюдь не был бунтовщиком. Даже наоборот. Это был тихий мальчик с большими кроткими глазами. Через много лет он напишет: «Когда душа мертва, а жизнь – только известное состояние тел наших, тогда всё равно. Какой я теперь писатель, если я потерял даже и Бога».

В некоторых людях изначально заложен такой запас выносливости, что диву даёшься. Иван Шмелёв не жил, а выживал. Вопреки жестокой матери, ранней смерти отца и расстрелу единственного сына. Но как это сделать в мире, взорванном гражданской войной и революцией? Писатель создал свой уютный мирок – православный рай, куда можно спрятаться от всех невзгод, и пережить суровую зиму отчаяния. И назвал своё творение «Лето Господне». Его населяли исключительно милые сердцу автора люди.

Родной матушке Евлампии Гавриловне с её розгами путь в искусственный рай был закрыт. Внутренняя агрессия этой женщины постоянно требовала выхода. Её муж Сергей Иванович был очень влюбчив и не утруждал себя сохранением верности, что ещё больше раздражало жену. Свою злость она срывала на детях. Не один веник обломала о спину маленького Ванечки. Била даже за нервный тик. Некоторым женщинам категорически нельзя иметь детей. Такие не воспитывают – гробят. Всё, что есть в ребёнке светлого, чистого, прекрасного, – такая мать безжалостно убивает. Калечит душу, ломает волю, превращая маленькую личность в затравленного зверька – будущую жертву людей и обстоятельств. Такой человек никогда не будет счастлив. Потому что в нём эту изначально заложенную способность – быть счастливым – уничтожили ещё в детстве…

Евлампия Гавриловна возвращается из церкви и спрашивает прислугу:
– Сергей Иванович дома?
– Нет. Уехали по делам.
– Какие у него могут быть дела в это время? Ночь скоро.
– Не знаю. Не говорили.
– А я знаю! По бабам он поехал, по бабам!
Прислуга предусмотрительно отходит в сторону, чтобы гнев хозяйки не обрушился на её бедную голову. Когда Евлампия Гавриловна не в духе, под руку ей лучше не попадаться.

Услышав сердитый голос матери, шестилетний Ваня прячется под кровать. Хорошо бы стать невидимкой! Надел волшебную шапку – и нет тебя. А когда гнев матери пройдёт – снять и спрятать в надёжное место. Надо будет поговорить с папашей – нельзя ли сшить такую шапку. Интересно, где он и когда вернётся? Что имела в виду мать, когда сказала, что отец «поехал по бабам»? Как это может быть? – ведь он такой добрый! Воображение рисует причудливые картины…

Шаги матери раздаются всё ближе. Вот она открывает дверь. Просит прислугу зажечь свечи. Ваня лежит, затаив дыхание. Но мать не обманешь.
– Ах, вот ты где, поросёнок! Вылезай сейчас же!
Ваня выползает из-под кровати и доверчиво спрашивает:
– Матушка, а кто эти бабы, по которым ездит папашенька?
Евлампия Гавриловна делает бешеные глаза.
– Не твоё дело! А ну, бегом за розгами!
Ваня послушно приносит веник и, сняв штанишки, ложится на кровать.

Ревут сёстры, кричит прислуга, но мальчик их уже не слышит. Он спит и видит рождественскую ёлку, а под ней – подарки. Наклоняется, чтобы лучше рассмотреть их. «Это тебе!» – говорит мать и протягивает сыну жареного поросёнка. В его румяной спинке торчит нож. Поросёнок открывает глаза и просит: «Съешь меня, я такой вкусный!» Ваня в ужасе убегает, зовёт отца. Но отзывается только старый плотник Михаил Горкин: «Ступай на большую дорогу – там твой папаша!» Мальчик идёт туда. И что же он видит? На дороге лежат женщины – мать, сёстры, прислуга и другие, незнакомые. А отец ездит по ним верхом туда-сюда. Ваня кричит от страха – и просыпается.
– Где папашенька?
– Лошадь поехал объезжать.
– Хочу к нему! – кричит Ваня и начинает рыдать.
Никто не может его успокоить – даже преданный «дядька» Горкин.

Вскоре мальчик узнал, что его дорогого «папашеньку» сбросила норовистая лошадь – и ещё сколько-то протащила по дороге. Несколько месяцев отец тихо угасал. Осенью его не стало. Ему ещё не было и сорока. После смерти мужа характер Евлампии Гавриловны вконец испортился. Личная жизнь закончилась. Нужно было поднимать шестерых детей, которых она не любила. Шмелёв вспоминает, что их наказывали просто так – за то, что попались под руку вечно недовольной матери. И при этом «в доме я не видал книг, кроме Евангелия». Жизни там не было – одно мракобесие: чередование постов с истязаниями. Когда Ивану было десять лет, он защищался от матери ножом. Когда мальчику было двенадцать, у него обострился нервный тик. Увидев это, Евлампия Гавриловна принялась бить сына по лицу. Всё это происходило на Пасху. Ваня в слезах убежал в чулан.

Насколько мне раньше нравился писатель Шмелёв, настолько же я ненавидела его мать. Люто, лично – как будто она истязала меня, а не его. В моих глазах она была преступницей. Но осудить легко. Попытаться понять эту, язык не поворачивается сказать, женщину – трудно и неохота. Почему в ней проснулась жестокость? Зёрна садизма, вероятно, всегда были в ней. Родом из купеческой семьи, она получила хорошее для того времени образование. Как её звали в детстве? От имени «Евлампия» очень мало уменьшительно-ласкательных прозвищ – разве что Евлаша. Ну, не Лампой же называть растущую девочку! И разве любящим родителям придёт в голову дать дочери такое имя? Никогда! Даже по святцам есть какой-то выбор. Значит, изначально не любили.

Что ждало юную Евлашу? Выйти замуж или остаться вековухой. Девушка становится женой, матерью. Но любви-то в ней нет! Хотя, может, вначале и была – к мужу. А он не утруждал себя верностью. Ему на роду было написано влюбляться и кружить женщинам головы. Будь супруга мягкой и чувственной, возможно, он и потянулся бы к ней. Наивная или хитроумная жена закрыла бы глаза на интрижки мужа. Но Евлампия предательство не простила. Отомстить супругу не могла – любила. После его смерти стало ясно – жизнь кончена. Вдовец с несколькими детьми ещё может вступить в брак. Многодетная вдова не нужна никому. Отныне её удел – церковь и воспитание ребятишек. Но женское естество не умолкает. А любовника завести – стыдно, грех. Поэтому вымещала на детях. А тут ещё посты. «После говенья матушка всегда раздражена – усталость», – вспоминал Шмелёв.
Это не усталость даже – а убитая, искажённая страсть, не знающая выхода. Тоска по мужским объятиям, которые теперь – и навсегда – для неё недоступны. Самая искренняя вера, лишённая свободы, становится религиозной догмой. Когда запрещены даже сексуальные фантазии, женщина превращается в фурию. Если церковь ограничивает её – она ищет тех, на ком можно отыграться. Убитая сама, она заедает жизнь своим детям.

Евлампия Гавриловна прожила долгую жизнь, но счастлива не была. И всех вокруг делала несчастными. Нашла сыну богатую невесту – такую же купчиху, как она сама, только молодую. Но Шмелёв отстоял своё право на любовь. «Мне, Оля, надо ещё больше молиться. Ведь ты знаешь, какой я безбожник», – писал Иван невесте перед свадьбой. Но это «безбожие» не его собственное, а матерью вбитое. Оказывается, можно вот так, соблюдая все посты, выбивать из собственного сына Бога. Говорят, когда маленького Ваню тащили к матери на расправу, он молился на образ Богородицы, но она не защитила его. Как и после смерти любимого отца, почувствовал тогда Шмелёв ледяное дыхание жизни…

В Троице-Сергиевой лавре служил в ту пору благочестивый старец Варнава. Он предсказал будущему писателю всю жизнь нести тяжёлый крест. Это пророчество Шмелёву передала его мать. Зима Господня.

Письмо Ивана Шмелёва господину Оберу, защитнику русского офицера Конради*, как материал для дела.

Фото семьи Шмелевых (с супругой Ольгой Александровной и сыном Сергеем)

Сознавая громадное общечеловеческое и политическое значение процесса об убийстве Советского Представителя Воровского русским офицером Конради, считаю долгом совести для выяснения истины представить Вам нижеследующие сведения, проливающие некоторый свет на историю террора, ужаса и мук человеческих, свидетелем и жертвой которых приходилось мне быть в Крыму, в городе Алуште, Феодосии и Симферополе, за время с ноября 1920 по февраль 1922 года. Все сообщенное мною, лишь ничтожная часть того страшного, что совершено Советской властью в России. Клятвой могу подтвердить, что все сообщенное мною — правда. Я — известный в России писатель-беллетрист, Иван Шмелев, проживаю в Париже, 12, рю Шевер, Париж 7.

I. — Мой сын, артиллерийский офицер 25 лет, Сергей Шмелев — участник Великой войны, затем — офицер Добровольческой Армии Деникина в Туркестане. После, больной туберкулезом, служил в Армии Врангеля, в Крыму, в городе Алуште, при управлении Коменданта, не принимая участия в боях. При отступлении добровольцев остался в Крыму. Был арестован большевиками и увезен в Феодосию «для некоторых формальностей», как, на мои просьбы и протесты, ответили чекисты. Там его держали в подвале на каменном полу, с массой таких же офицеров, священников, чиновников. Морили голодом. Продержав с месяц, больного, погнали ночью за город и расстреляли. Я тогда этого не знал. На мои просьбы, поиски и запросы, что сделали с моим сыном, мне отвечали усмешками: «выслали на Север!» Представители высшей власти давали мне понять, что теперь поздно, что самого «дела» ареста нет. На мою просьбу Высшему Советскому учреждению ВЦИК, — Всер. Центр. Исполнит. Комит — ответа не последовало. На хлопоты в Москве мне дали понять, что лучше не надо «ворошить» дела, — толку все равно не будет. Так поступили со мной, кого представители центральной власти не могли не знать.

II. — Во всех городах Крыма были расстреляны без суда все служившие в милиции Крыма и все бывшие полицейские чины прежних правительств, тысячи простых солдат, служивших из-за куска хлеба и не разбиравшихся в политике.

III. — Все солдаты Врангеля, взятые по мобилизации и оставшиеся в Крыму, были брошены в подвалы. Я видел в городе Алуште, как большевики гнали их зимой за горы, раздев до подштанников, босых, голодных. Народ, глядя на это, плакал. Они кутались в мешки, в рваные одеяла, что подавали добрые люди. Многих из них убили, прочих послали в шахты.

IV. — Всех, кто прибыл в Крым после октября 17 года без разрешения властей, арестовали. Многих расстреляли. Убили московского фабриканта Прохорова и его сына 17 лет, лично мне известных, — за то, что они приехали в Крым из Москвы, — бежали.

V. — В Ялте расстреляли в декабре 1920 года престарелую княгиню Барятинскую. Слабая, она не могла идти — ее толкали прикладами. Убили неизвестно за что, без суда, как и всех.

VI. — В г. Алуште арестовали молодого писателя Бориса Шишкина и его брата, Дмитрия, лично мне известных. Первый служил писарем при коменданте города. Их обвинили в разбое, без всякого основания, и несмотря на ручательство рабочих города, которые их знали, расстреляли в г. Ялте без суда. Это происходило в ноябре 1921 года.

VII. — Расстреляли в декабре 1920 года в Симферополе семерых морских офицеров, не уехавших в Европу и потом явившихся на регистрацию. Их арестовали в Алуште.

VIII. — Всех бывших офицеров, как принимавших участие, так и не участвовавших в гражданской войне, явившихся на регистрацию по требованию властей, арестовали и расстреляли, среди них — инвалидов великой войны и глубоких стариков.

IX. — Двенадцать офицеров русской армии, вернувшихся на барках из Болгарии в январе-феврале 1922 года, и открыто заявивших, что приехали добровольно с тоски по родным и России, и что они желают остаться в России, — расстреляли в Ялте в январе-феврале 1922 года.

X. — По словам доктора, заключенного с моим сыном в Феодосии, в подвале Чеки и потом выпущенного, служившего у большевиков и бежавшего заграницу, за время террора за 2-3 месяца, конец 1920 года и начало 1921 года в городах Крыма: Севастополе, Евпатории, Ялте, Феодосии, Алупке, Алуште, Судаке, Старом Крыму и проч. местах, было убито без суда и следствия, до ста двадцати тысяч человек — мужчин и женщин, от стариков до детей. Сведения эти собраны по материалам — бывших союзов врачей Крыма. По его словам, официальные данные указывают цифру в 56 тысяч. Но нужно считать в два раза больше. По Феодосии официально данные дают 7-8 тысяч расстрелянных, по данным врачей — свыше 13 тысяч.

Фото семьи Шмелевых (с супругой Ольгой Александровной и сыном Сергеем), 1917 год

XI. — Террор проводили по Крыму — Председатель Крымского Военно-Революционного Комитета — венгерский коммунист Бела-Кун. В Феодосии Начальник Особого Отдела 3-й Стрелковой Дивизии 4-й Армии тов. Зотов, и его помощник тов. Островский, известный на юге своей необычайной жестокостью. Он же и расстрелял моего сына.
Свидетельствую, что в редкой русской семье в Крыму не было одного или нескольких расстрелянных. Было много расстреляно татар. Одного учителя-татарина, б. офицера забили на-смерть шомполами и отдали его тело татарам.

XII. — Мне лично не раз заявляли на мои просьбы дать точные сведения — за что расстреляли моего сына и на мои просьбы выдать тело или хотя бы сказать, где его зарыли, уполномоченный от Всероссийской Чрезвычайной Комиссии Дзержинского, Реденс, сказал, пожимая плечами: «Чего вы хотите? Тут, в Крыму, была такая каша…».

XIII. — Как мне приходилось слышать не раз от официальных лиц, было получено приказание из Москвы — «Подмести Крым железной метлой». И вот — старались уже для «статистики». Так цинично хвалились исполнители. — «Надо дать красивую статистику». И дали.

Свидетельствую: я видел и испытал все ужасы, выжив в Крыму с ноября 1920 года по февраль 1922 года. Если бы случайное чудо и властная Международная Комиссия могла бы получить право произвести следствие на местах, она собрала бы такой материал, который с избытком поглотил бы все преступления и все ужасы избиений, когда-либо бывших на земле.

Я не мог добиться у Советской власти суда над убийцами. Потому-то Советская власть — те же убийцы. И вот я считаю долгом совести явиться свидетелем хотя бы ничтожной части великого избиения России, перед судом свободных граждан Швейцарии. Клянусь, что в моих словах — все истина.

Иван Сергеевич Шмелёв.

*Морис Конради - русский офицер (швейцарского происхождения), Георгиевский кавалер, участник Первой мировой войны и Белого движения. Галлиполиец. В эмиграции - в Швейцарии. 10 мая 1923 года в Лозанне, в ресторане отеля «Сесиль», Морис Конради застрелил советского дипломата Вацлава Воровского и ранил двух его помощников — Ивана Аренса и Максима Дивилковского. После этого он бросил пистолет (по другим рассказам — отдал его метрдотелю) и сдался полиции со словами: «Я сделал доброе дело — большевики погубили всю Европу… Это пойдет на пользу всему миру».