Эрмитаж в годы вов и блокады ленинграда. Блокада и эрмитажная коллекция. Детский интернат Эрмитажа

К ПЕРЕЕЗДУ ГОТОВИЛИСЬ ДВА ГОДА

О том, что коллекция Государственного Эрмитажа будет эвакуирована на Урал , работники музея узнали еще в 1939 году, когда стало понятно, что войны с Германией не избежать. Поэтому два года они, в буквальном смысле, сидели на чемоданах и ждали приказа об эвакуации. Он был подписан на следующий день после того, как началась Великая Отечественная война – 23 июня 1941 года.

– Нужно было увезти коллекцию как можно дальше от линии фронта, а Свердловск на тот момент являлся ближайшим к Ленинграду крупным городом с развитой инфраструктурой, поэтому выбор пал на него, – объясняет Юлия Сирина, заместитель директора по выставкам и развитию Екатеринбургского музея изобразительного искусства.

Первый эшелон с коллекцией отправился из Ленинграда 30 июня 1941 года. Он состоял из 22 багажных вагонов, в которых разместилось около 500 тысяч экспонатов. Уже 6 июля он прибыл в Свердловск. Второй эшелон, на 700 тысяч экспонатов, отправили 20 июля. Он прибыл через десять дней. Собирались отправить еще и третий, но к тому времени немецкие войска уже замкнули кольцо вокруг Лениграда. Началась блокада.

ЧАСТЬ КОЛЛЕКЦИИ РАЗМЕСТИЛИ В ДОМЕ, ГДЕ ПОГИБЛА ЦАРСКАЯ СЕМЬЯ

Специальных хранилищ для коллекции в Свердловске строить не стали. Решили обойтись зданием картинной галереи на Вайнера , 11, принадлежащей музею изобразительных искусств. Ему тогда было всего пять лет. Собственная коллекция была еще слишком маленькой, поэтому свободного места оказалось предостаточно.

– Поскольку груз был очень тяжелый, предварительно в здании приняли меры по укреплению железобетонных перекрытий - подвели столбы под балки нижнего этажа, – рассказывает Юлия Сирина. – На втором этаже было решено размещать картины, так как они легче. А на первом – тяжелые скульптуры.

И все равно места оказалось недостаточно. Поэтому работники музея оперативно подыскали еще две площадки – Римско-католический храм Зачатия святой Анны на пересечении улиц Розы Люксембург и Карла Либкнехта , а также дом Ипатьева , где во время революции был расстрелян Николай II с семьей. До Великой Отечественной войны там находился Антирелигиозный музей. Еще несколько ящиков поставили в столярной мастерской за галереей на Вайнера. Там, например, хранилась знаменитая мраморная скульптура Вольтера , сидящего в кресле, сделанная в конце XVIII века Жан-Антуан Гудоном.

– Всю живопись и все, что очень восприимчиво к температурно-влажностному режиму, оставили храниться в нашей галерее, так как тут все-таки изначально были необходимые условия. А вот более долговечные экземпляры перенесли в костел, – добавляет Юлия Сирина. – В костеле была проблема с поддержанием температуры. Там не было централизованного отопления. Согревали помещение печкой. Постоянно приходилось подбрасывать дрова или уголь. Поэтому там находились в основном скульптуры.

СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО

О том, что на Урал эвакуировали коллекцию Эрмитажа, в Свердловске тогда никто не знал. Экспонаты не вынимались из ящиков до окончания войны.

– Выставок не делали. У ящиков стояла круглосуточная охрана, выделенная из числа сотрудников милиции. Все здания были закрыты для посещения, – констатируют в Екатеринбургском музее изобразительных искусств.

Лишь изредка эвакуированные работники Эрмитажа сверяли их по спискам и смотрели, в каком они состоянии.

– Вместе с коллекцией на Урал приехали 17 сотрудников Эрмитажа, – рассказывает Юлия Сирина. – Их поселили общежитиях, так как город тогда был переполнен. А дети жили в специальном детском доме.

КАРТИНУ РЕМБРАНДТА ВЫНОСИЛИ ИЗ МУЗЕЯ ЧЕРЕЗ ОКНО

Коллекция Эрмитажа находилась в Свердловске до октября 1945 года, когда ее стали отправлять поездами обратно в Ленинград. В этом процессе участвовал известный художник Виталий Волович .

– Я тогда был студентом художественного училища, и нас пригласили помочь отправить коллекцию обратно, – вспоминает Виталий Волович. – Нас это предложение не удивило, потому что мы каким-то образом знали тайну – что в нашем музее находится коллекция Эрмитажа. Мы пришли на улицу Вайнера. Она была заполнена военными. Постоянно там отъезжали и приезжали грузовики накрытые брезентом. Окна были настежь распахнуты, рядом лежали мешки с песком, которыми в годы войны были заложены окна музея. Мы сразу включились в процесс. Небольшие ящики выносили через двери и грузили их в машину. Крупные ящики выносили через окно.

Все экспонаты были заколочены в большие ящики из толстой фанеры, оббитой железом. Отправка продолжалась несколько часов. Помогал Виталию Воловичу Юрий Стратов – будущий художник-постановщик фильма «Приваловские миллионы».

– Мы подошли к большому тяжелому ящику, взялись за него, и к нам вдруг подбежала сотрудница Эрмитажа. Молитвенно сложив руки, она сказала: «Мальчики, ради бога, осторожней! Здесь «Возвращение блудного сына» Рембрандта !» – вспоминает Виталий Волович. – У нас ноги подкосились от волнения. С этого момента разгрузка превратилась в некое ритуальное действо, в религиозный обряд. Потом, когда я приехал в Эрмитаж в Ленинград, я долго стоял перед этой картиной, и было чувство, что я связан с нею судьбой. Я нес на руках «Блудного сына».

27 января 1944 года была снята блокада Ленинграда. Мы решили напомнить читателям, как жители героического города боролись не только за жизни, но и за то, что отличает человека от животного — за свою культуру…

После освобождения города дворцы и музеи, Петергоф и Царское село — все превратилось в развалины. Картины, статуи, мебель были либо уничтожены, либо вывезены в Германию, как, например, знаменитая Янтарная комната. Было потеряно множество библиотек, находившихся в частном хранении. Погибая от холода и голода, ленинградцы боролись не только за свою жизнь, но и за сохранения великого культурного и исторического наследия своего города.

«Казалось, хлеб, прежде всего хлеб, ну еще вода и тепло! И все говорили и думали, что все желания сосредоточились только на этом, на самом насущном. Ничего другого. Так ведь нет. В иссушенном организме душа, страдающая и униженная голодом, тоже искала себе пищи. Жизнь духа продолжалась. Человек порой сам себе удивлялся, своей восприимчивости к слову, музыке, театру. Стихи стали нужны. Стихи, песни, которые помогали верить, что не бесполезны и не тщетны его муки беспредельные…»

Алесь Адамович, Даниил Гранин «Блокадная книга»

Эрмитаж

В первый день войны все работники Эрмитажа были вызваны в музей. Началась круглосуточная кропотливая работа — необходимо было упаковать экспонаты для транспортировки в Свердловск. Сотрудники Эрмитажа, технические служащие, охрана — все принимали участие в упаковке, но этого было не достаточно. Со второго дня на помощь пришли сотни ленинградцев, которые любили Эрмитаж… Благодаря им уже в июле двумя эшелонами было эвакуировано 1 миллион 118 тысяч экспонатов.

Во время эвакуации экспонатов было принято решение оставить рамы на своих местах. И по пустым залам музея, где еще недавно были великие картины, сотрудники Эрмитажа водили самые настоящие экскурсии.

«Это было весной, где-то в конце апреля сорок второго года. В данном случае это были курсы младших лейтенантов. Курсанты помогли нам вытащить великолепную ценную мебель, которая оказалась под водой… А потом я взял этих ребят из Сибири и повел по Эрмитажу, по пустым рамам. Это была самая удивительная экскурсия в моей жизни. И пустые рамы, оказывается, впечатляют».

Павел Филиппович Губчевский, научный сотрудник Эрмитажа

Это не единственная удивительная история, связанная с известным музеем. Научный сотрудник Эрмитажа Павел Губчевский вспоминал, как уже после прорыва блокады 25 января 43-го года на Дворцовой площади разорвалась фугасная бомба весом в тонну. Взрывная волна, пройдя через Висячий сад, ворвалась в Павильонный зал музея и вышибла уцелевшие стекла даже в окнах, обращенных на Неву. А ночью порывами ветра в залы задуло мокрый снег, который к утру подтаял. А к вечеру вновь ударил мороз.

«Мокрый снег смерзся с битым стеклом, образовав на полах сплошную ледяную кору, — вспоминал Павел Губчевский. — Все мы принялись спасать от этого губительного настила фигурные паркеты и мозаичные полы. Мне достался Павильонный зал. Толстый слой бугристого льда, смешанного с осколками стекла, покрывал здесь чудесную мозаику, вделанную в пол перед входом в Висячий сад. В моих руках был железный ломик, и я знал, что под моими ногами. Сантиметр за сантиметром я осторожно скалывал лед и стекло».

Город пережил блокаду и войну. Летом 1944 года, когда основные коллекции Эрмитажа находились еще в тылу, было решено устроить в музее выставку тех экспонатов, которые не были эвакуированы. Это был символ восстановления мирной жизни ленинградцев и Эрмитажа.

Книги

Война нанесла серьезный урон частным коллекциям и личным библиотекам ленинградцев. Чтобы согреться, людям приходилось топить печи мебелью и книгами. Понимая необходимость этого, жители блокадного Ленинграда оплакивали книги, как людей.

«Книжки я жег собственноручно, причем я их старался как-то отбирать, сначала что похуже. Сначала всякую ерунду — то, чего я даже до войны не видел. За стеллажом оказалось много всякой ерунды — какие-то брошюры, инструкции по техническим вопросам, случайно, видно, попавшие. Потом начал с наименее интересных для меня — журнал „Вестник Европы“, что-то еще было. Потом спалили сначала, по-моему, немецких классиков. Потом уже Шекспира я спалил. Пушкина я спалил. Вот и не помню чье издание. По-моему, марксовское, синее с золотом. Толстого — знаменитый многотомник, серо-зеленая такая обложка, и медальон в уголке вклеен металлический».

Владимир Рудольфович Ден, житель блокадного Ленинграда

Адмиралтейство

Архитектурные доминанты Ленинграда в блокадные годы служили главным ориентиром для вражеских бомбежек. Для дезориентации врага необходимо было замаскировать знаменитые шпили. Такая задача легла на плечи четырех молодых альпинистов. Шпиль Петропавловского собора и купол Исаакиевского вместе со звонницами было решено покрыть серо-голубой масляной краской. Она хорошо сливается с осенним мглистым ленинградским небом и надежно закрывает эти объекты.

Однако масляную краску можно было использовать не на всех доминантах, это уничтожило бы хрупкую позолоту. И для шпилей сшили специальные чехлы. Так, для того чтобы , потребовалась «юбка», которая весила полтонны. Ее пришлось надевать при помощи воздушного шара. Работая в сорокаградусные морозы, по ночам, обстреливаемые немцами, альпинисты сумели «спрятать» объекты от врага.

Исаакиевский собор

Существует легенда, объясняющая, как самый известный собор города остался целым и невредимым. В начале войны началась спешная эвакуация художественных ценностей из дворцов Павловска, Пушкина, Петергофа, Гатчины и Ломоносова в глубь страны. Однако все вывезти не успели. Необходимо было найти надежное хранилище для картин, скульптур, мебели, фарфора, книг и многочисленных музейных архивов. Но решить, куда можно надежно спрятать столь важные экспонаты, никак не могли.

Как повествует легенда, по предложению бывшего артиллерийского офицера было решено создать центральное хранилище в подвалах Исаакиевского собора — самого высокого здания в городе. Расчет офицера был такой: немцы, начав обстрел Ленинграда, воспользуются куполом собора как ориентиром и постараются сохранить эту наиболее высокую точку города для пристрелки. Так, все девятьсот дней блокады музейные сокровища пролежали в этом, как оказалось, надежном убежище и ни разу не подверглись прямому артобстрелу.

Огороды

Первый год блокады унес сотни тысяч жизней ленинградцев. Чтобы не умереть от голода, блокадники прямо на улицах осажденного города. Посевами покрылись пустыри, сады, стадионы, парки и скверы, откосы рек и каналов. Огород был разбит даже на Исаакиевской площади — там выращивали капусту, а на площади Декабристов — картошку. В Летнем саду на грядках росли белокочанная и цветная капуста, морковь, свекла, картофель и укроп.

Владельцам подсобных хозяйств власти города оказывали поддержку — раздавали рассаду и помогали рационально ее использовать, предоставляли инвентарь и удобрения.

Первый урожай помог тысячам блокадников пережить следующую зиму. А уже в 1943 году почти каждая семья в Ленинграде обрабатывала свой или коллективный огород.

«В 1942 и 1943 годах их засевали одним турнепсом. Весной 1944 года посадили куски картофельной кожуры с глазками. Хоть и небольшой, но получился урожай картофеля. Потом появилась картошка сорта „берлиха“, красная, с желтой мякотью, необыкновенно вкусная».

Вера Егорова

«Овощей хватало не только поесть в свежем виде, но и запасти на зиму. В ванной комнате появились десятилитровые бутыли с маринованной свеклой и морковью».

Эльвира Михайлова

Дорога Победы

После прорыва блокады Ленинграда 18 января 1943 года, появилась возможность построить железную дорогу, которая связала бы осажденный город с Большой землей. Трасса, вошедшая в историю как , была проложена всего за 17 дней.

Задача по ее возведению была архисложной. Во-первых, болотистая и пересеченная местность была очень неудобной для строительства стальной магистрали. Во-вторых, отсутствие дорог осложняло доставку необходимых материалов. В-третьих, торфяники находились в непосредственной близости с линией фронта — в 5-6, а местами в 3-4 километра. Работа велась под постоянными артиллерийскими и минометными обстрелами.

Ежедневно рабочие рисковали жизнью, вновь возводя то, что было разрушено неприятелем, и двигались вперед. В условиях суровой зимы строители таскали тяжелые мешки с грунтом, рубили деревья, изготавливали шпалы и рельсы.

К 5 февраля дорога была готова, и уже 7 февраля ленинградцы на Финляндском вокзале с ликованием встретили первый поезд с продовольствием.

По железной Дороге Победы в Ленинград доставлялись продукты, топливо, боеприпасы, а из него уходили грузы для фронта и эвакуировались люди.

За перевозки приходилось платить высокую цену. Немцы, засевшие на Синявинских высотах, постоянно обстреливали поезда из пушек и минометов. Гибель машинистов, уничтожение груза, разрушения железнодорожного полотна были обычным делом. Для конспирации составы двигались только ночью, а чтобы обеспечить город всем необходимым, следовали один за другим. Железнодорожники называли трассу «Дорогой смерти».

Дорога Победы сыграла важнейшую роль в снятии блокады Ленинграда через год.

Симфония Шостаковича

За год до этого, в сентябре 41-го, композитор выступил на ленинградском радио. Фашистские самолеты бомбили город, и Шостакович говорил под разрывы бомб и грохот зенитных орудий:

«Час тому назад я закончил партитуру двух частей большого симфонического сочинения. Если это сочинение мне удастся написать хорошо, удастся закончить третью и четвертую части, то тогда можно будет назвать это сочинение Седьмой симфонией. Для чего я сообщаю об этом? Для того, чтобы радиослушатели, которые слушают меня сейчас, знали, что жизнь нашего города идет нормально. Все мы несем сейчас свою боевую вахту…»

Работа над этой симфонией началась в самом начале войны. С первых ее дней Шостакович, как и многие его земляки, стал трудиться для фронта. Он рыл окопы, дежурил по ночам во время воздушных тревог. В октябре композитор вместе с семьей был эвакуирован в Куйбышев, где закончил свою симфонию 27 декабря 1941 года.

Исполненное в осажденном Ленинграде, новое произведение Шостаковича потрясло слушателей — многие из них плакали, не скрывая слез. Великая музыка сумела выразить то, что объединяло людей в то трудное время: веру в победу, жертвенность, безграничную любовь к своему городу и стране. Во время исполнения симфония транслировалась по радио, а также по громкоговорителям. Ее слышали не только жители города, но и осаждавшие его немецкие войска.

Седьмая симфония Дмитрия Шостаковича стала одним из ярких символов сопротивления ленинградцев фашистской агрессии.

Радио

Для оповещения ленинградцев о вражеских атаках на улицах города было установлено 1500 громкоговорителей. Кроме того, сообщения транслировались через городскую радиосеть. Сигналом тревоги стал звук метронома: его быстрый ритм означал начало воздушной атаки, медленный — отбой.

Радиовещание в блокадном Ленинграде было круглосуточным. В городе действовало распоряжение, запрещающее отключать радиоприемники в домах. По радио дикторы рассказывали о ситуации в городе. Когда прекращалось вещание радиопередач, стук метронома все равно продолжал транслироваться в эфире. Его называли живым биением сердца Ленинграда.

Зоопарк

До войны в Ленинградском зоопарке жило больше 160 зверей и птиц. К началу сентября 1941-го, когда город полностью окружили, из него успели эвакуировать в Казань около половины животных. Вывезли белых медведей, носорога, тигров, пантер и других.

В зоопарке остались бизоны, олени, слониха, бегемоты, медвежата, лисята, тигрята, тюлень, два ослика, обезьяны, страусы, черный гриф и множество мелких животных. Немало питомцев гибло от бомбежек, холода и голода. Например, жертвами авиаударов стали любимица ленинградцев — слониха Бетти, олени, медвежата, тигрята.

Но работники зоосада и жители осажденного города прикладывали все усилия, чтобы спасти зверушек, и чтобы зоопарк продолжал работать, показывая, что и сам Ленинград живет.

Кормили животных овощами с огорода, который разбили прямо на территории зоопарка. Там выращивали капусту, картофель, овес, брюкву. На городских газонах косили траву. Осенью собирали рябину и желуди.

Особенно повезло бегемотихе Красавице, которая выжила и умерла от старости только в 1951 году. Все благодаря тому, что в блокаду за животным ухаживала ленинградка Евдокия Дашина — она кормила, поливала бегемотиху, шкура которой без купания трескалась, и смазывала ее раны килограммами мази.

Также были сохранены медведь Гришка, антилопа-нильгау Маяк, черный гриф Верочка и многие другие блокадные животные и птицы.

Удивительный факт: за всю блокаду зоопарк закрылся лишь однажды — зимой 1941-42 годов. В остальное время он принимал жителей осажденного города. Также все блокадные годы в зоосаде работал театр зверей.

Майя Пешкова

М. ПЕШКОВА: 8 сентября, 71 год назад сомкнулось кольцо Ленинградской блокады. «Они не знают правды о нас, они говорят как о фильме « Светлый путь»,- так писала в дневнике Ольга Берггольц, когда по линии Союза писателей поехала в Москву рассказать о том, что было в Ленинграде в годы блокады. Именно о блокаде говорили с историком, ведущим научным сотрудником Эрмитажа, Юлией Кантор, во время недавней встречи в Эрмитаже, куда приходят множество писем, среди которых письмо из Болгарии от ленинградской девочки. В самую лютую зиму, вместе с мамой пережившую бомбоубежище Эрмитажа. Рассказывает Юлия Кантор,доктор исторических наук, профессор, ведущий научный сотрудник Государственного Эрмитажа . Как случилось так, что эти материалы оказались в Эрмитаже? Что это было? Материалы, которые интересовали ту девочку, жительницу, которая была ребенком в подвалах Эрмитажа.

Ю. КАНТОР: В вопросе есть ответ. В огромном архиве Эрмитажа, где хранятся самые разнообразные материалы с момента его основания, еще как Императорского музея, потом как Государственного Эрмитажа. Хранится все, что связано с деятельностью Эрмитажа в разные эпохи, конечно, и в связи с блокадой. У Эрмитажа есть документальные материалы, связанные с бытованием бомбоубежища, которое в Эрмитаже существовало в течение всей войны. Главным образом, в течение блокады, т.е. с 41 по 44 год. Поскольку Эрмитаж самое знаменитое в культурном и искусствоведческом плане здание, но и в политическом тоже. Здание, которое имеет огромные подвалы с толстенными стенами, с тяжелыми сводами, пуленепробиваемыми. Это огромная подземная территория, то было решено, совершенно справедливо, что спасаться от бомбежек нужно под сводами этих залов, над которыми Эрмитаж. В этом здании в течение всех блокадных зим и лет блокады обитало огромное количество людей, отнюдь не только сотрудников Эрмитажа. Документы о тех, кто был в этом бомбоубежище Эрмитажа, естественно, сохранились в нашем архиве. Естественно, потому что это пропуска, списки, все, что связано с функционированием такого сложного института, как бомбоубежище. Елена Михайловна Петрова, написавшая нам. К нам на сайт и обычной почтой часто приходят самые разные письма с самыми разными вопросами. Елена Михайловна написала письмо с просьбой посмотреть документы, подтверждающие то, что она была со своей мамой в блокадном бомбоубежище Эрмитажа, соответственно, она была эвакуирована. Эвакуирована она была позже, как мы уже выяснили. Естественно, такие материалы нашлись, даже пропуск, номера карточек, которыми пользовались на территории музея. Наши архивисты, сотрудники, найдя документы по ее девичьей фамилии: не Петрова, а Максимова, что нас сначала никак не насторожило. Мы эти документы отослали в Софию. Поскольку она писала, что много лет, выйдя замуж в студенческие годы за болгарина, живет в Софии. В прошлом году пришло еще одно письмо от Елены Михайловны, во-первых, о том, что благодаря найденным документам она смогла получить знак жителя блокадного Ленинграда. Это памятный знак, который каждому ленинградцу дорог. В посольстве России, в Софии, ей этот знак был вручен. Относительно недавно Елена Михайловна была в Петербурге с группой соотечественников, живущих в Софии в поездке по памятным местам. Это Пискаревское кладбище, Царское село с Янтарной комнатой, ну, и т.д. Она написала, что она хотела бы побывать в Эрмитаже, но не только в Эрмитаже, но и в подвалах Эрмитажа, чтобы вспомнить свое военное детство. Разумеется, в такой просьбе мы не могли ей отказать. Вот, мы с Еленой Михайловной ходили по этим же сводами, сейчас имеющими абсолютно другой вид. Они покрашены. Там аппаратура, связанная с климат контролем, вентиляция и т.д. и с прочими техническими структурами, обслуживающими наш музей. Время оживало по мере того, как мы ходили под этими сводами. Елена Михайловна с фотографической точностью говорила, что под этими сводами жила такая-то семья. «Нам с мамой не хватило место в нише, наш топчан стоял в проходе». Она вспоминала и об академике Орбели, который был с эрмитажниками. Вспоминала, как он вбежал в бомбоубежище со словами: « Попала бомба. Срочно выходите», зажигательная бомба. Детское воспоминание о том, когда она с мамой вышла на миллионную улицу, шипел снег. Шипел он, т.к. в нем остывали горячие осколки, упавшие от знаменитых эрмитажных атлантов, которые небо держат на каменных руках. Эти раны на атлантах оставлены, как память о войне, так же как раны на колонах Исаакиевского собора. Оставлены так, чтоб было видно, как это происходило. Вот так мы познакомились с Еленой Михайловной, с совершенно чудесной женщиной, с молодыми ярко-голубыми глазами. Сразу понятно, что это была живая и непосредственная девочка. Поэтому воспоминания очень живые, очень молодые. В воспоминаниях нет, что меня поразило за несколько часов общения, нет никакого пафоса. Нет, с другой стороны, гербария - воспоминания. Это все в ней очень живо. Даже мне запали в память очень спокойные реплики. Буржуйка, ленинградская зима и любимые книги, которые в ней горят. Это мини зарисовка этого быта. И про саночки, в которых везут воду, через паузу она сказала, еще саночки - везут покойника. Это ленинградская картина, которая в детской памяти осталась навсегда. Собственно, мы много часов провели в бомбоубежище Эрмитажа, вернувшись в то время. Она вернулась, а я слушала и вспоминала, что когда-то рассказывали старшие мои. Я из блокадной семьи. Дедушка и бабушка были на фронте, а трехлетняя мама, в 42 году моей маме было 3 года, они остались в блокадном Ленинграде. Дедушка, естественно, ушел на фронт. Эти воспоминания с детства, мною впитанные. Мама мало что помнила, а бабушка очень подробно, потому что она и на оборонных работах работала и ранена была в Ленинграде. Для каждого петербуржца это своя история. Елена Михайловна рассказывала о своих родителях. С мамой и бабушкой она была в Ленинграде, папа был на фронте, как у всех тех, кто пережил войну. Ее отец, Михаил Максимов, автор стихов «Синенького скромного платочка». Тот самый вариант, благодаря Клавдии Шульженко он стал песней номер один на всех фронтах. В послевоенное время ассоциируется с Великой Отечественной. Это тот вариант, стихи написал Михаил Максимов.

Михаил Максимов, весна 1945 г.

М. ПЕШКОВА: Где они встретили друг друга, Клавдия Ивановна и Максимов?

Ю. КАНТОР: Это такая военная, будничная история, потому что Максимов ушел на фронт добровольцем, хотя имел бронь в августе 41 года. Через некоторое время был прикомандирован к газете Волховского фронта. Он кроме репортажей из окопов имел задания и светского характера: репортажи с концертов, интервью и т.д. В связи с награждением одной из дивизии Волховского фронта, присвоением ей статуса гвардейской, Максимов был командирован на концерт, который в честь этого события давала Клавдия Ивановна Шульженко. Она исполняла « Синенький, скромный платочек», только в предыдущей редакции. Разговорившись с молодым военкором, узнав, что он играет на фортепьяно, Елена Михайловна рассказывала, что дома был такой аттракцион: отцу играли незнакомую мелодию, он садился к роялю и воспроизводил ее. Какая-то симпатия между ними пробежала. Шульженко сказала: « Не напишите ли вы, раз вы еще и стихи пишите, слова, которые были бы нужны и понятны всем». Максимов написал за ночь « Синенький, скромный платочек». Когда он отдал свои стихи, он предложил руководству своей газеты напечатать их в одном из ближайших номеров. Они сказали: « Бомбы, какие платочки?» Песня стала популярной мгновенно. Она была исполнена впервые70 лет назад, летом 42 года. Михаил Максимов писал жене, я просто просила Елену Михайловну привезти в Петербург фронтовую переписку. Он писал жене, что эту песню писал весь Сталинградский фронт, о чем ему сообщили друзья - коллеги, которые участвовали в Сталинградском сражении. Стихи публиковались на открытках. Он писал о том, что одну открытку с этими стихами ему подарили. Если он увидит где-то еще, он обязательно пришлет им в Ленинград или Череповец. Они были эвакуированы из Ленинграда в Череповец по дороге жизни. Елена Михайловна тоже об этом вспоминала, как известная Ленинградская полуторка шла по льду, и как градом обдавало брезент машины. Это осколки льда, взрываемые этими снарядами. Они эвакуировались еще по нормальному льду без этой каши, где машины тонули. Им относительно повезло, они добирались по крепкому льду. Максимов писал не только письма и репортажи в газету, но и стихи. Елена Михайловна, насколько я почувствовала, была папиной дочкой. Даже переписка в стихах шла и через газету. Одно из стихотворений, которое он написал дочке, той самой Лапуле, о которой он пишет своей жене в письме. Стихотворение называется « Дочке»

Получил сегодня папа по утру твое письмо,

И хоть дождик мелкий крапал, стало ясно и тепло

Много папам милых дочек пишут дети − цап царап,

Очень много славных дочек ждут своих хороших пап.

Папа твой к тебе вернется, расцелует, обоймет,

Помни, детка, тот дождется, кто как ты папулю ждет.

« Жди меня», только на детский лад. Кстати, в стихах Максимова есть ментальная перекличка с Симоновым. Например, есть одно стихотворение, которое перекликается. Это не творческий плагиат, но душевно очень перекликается со стихотворением Симонова, написанного в 41-м году. «И вот опять вокзал, перрон, где и обняться-то нет места, и летний клязьминский вагон, в котором ехать мне до Бреста», ну, и так далее. И абсолютно, мне кажется, с той же интонацией, может, чуть проще, но абсолютно та же интонация мужская звучит в стихотворении Максимова «Воспоминание». Стихотворение 1943 года:

Расставаясь, оба мы не знали: быть в разлуке месяц, иль года.

Одного лишь слова избегали, горестного слова − навсегда.

Мы с тобою в верности до гроба никогда друг другу не клялись,

Но без слов ей присягнули оба, в час, когда прощаясь, обнялись.

Помню все: и как стоял в вагоне паровоза тягостный гудок,

И твою фигурку на перроне, и слезами смоченный платок.

И тогда, на всех других похожий, я, себя вчерашнего кляня,

Понял ясно, что всего дороже, заново ты стала для меня.

Ю.КАНТОР: Ясно, что это была замечательная семья. Поэтому воспоминания у Елены Михайловны такие живые и об отце, и о матери, и вообще о том теплом Ленинградском детстве, несмотря на войну, воспоминания остались. Кстати, знаете, среди фотографий, которые Елена Михайловна мне привезла показать, есть такая замечательная, я бы сказала, почти постановочная фотография Михаила Максимова, сделанная весной 1945 года. Знаете, яблони в цвету и молодой элегантный военный в погонах, которые были введены в 1943 году. Все это смотрится, как адрес хорошего старого фильма. И сама она красавица, синеглазая брюнетка, очень похожая на отца и внешне тоже. И мамины фотографии. Но одно фото меня потрясло особенно, оно датировано 22 июня 1941 года. У Петербургского фонтана стоят две девочки, одна из которых Елена Михайловна, причем легко узнаваемая и по глазам, и по локонам. Только какие-то тревожные личики у них, хотя солнце сияет, фотография черно-белая, но видно, что солнечный яркий день, 22 июня было солнечным, прохладным, но солнечным. Елена Михайловна рассказала, что 22 июня, в воскресенье, как известно, семья поехала в Петергоф, куда ездят Ленинградцы, в Пушкино, Царское Село, Петергоф, на фонтаны. И вот, семья, и еще семья друзей, еще с подружкой Елены Михайловны, поехали погулять утром, и вдруг, через какое-то время, часов в 10 утра обнаружили, что люди стремительно направляются к выходам. Что, они не знали, потому что приехали достаточно рано, когда объявления по радио еще и не было. И как раз началась война. И Елена Михайловна вспоминает о том, что приехали домой, начали обсуждать, что, как. И она говорит: «Я повторила папину фразу, которую он сказал, когда начиналась финская война». Ведь ленинградцы еще живо помнили зимнюю войну, Советско-Финляндскую. Она повторила папину фразу: « Мы их шапками закидаем». А папа так серьезно посмотрел 22 июня и сказал, что война будет долгой. «Шапками мы никого не закидаем». «И мне стало страшно», - сказала Елена Михайловна. И когда они гуляли по Петергофу, как и сейчас это модно, фотографировались у Петергофских фотографов. И, естественно, в этой суматохе и забыли о том, что фотографию должны получать, что оставлен адрес, и так далее. Так эта фотография уже во время войны к ним все-таки пришла. И она сохранилась, и они увозили её с собой в эвакуацию, и вернулись обратно уже в конце войны, после снятия блокады, то есть, в 1944 году. Вот эта фотография жива до сих пор. Понимаете, фотография датирована 22 июня. Люди еще в мирной жизни фотографировались, то есть, последние секунды мирного времени.

М.ПЕШКОВА: Каков был быт до того, как попали в убежище и после убежища?

Ю.КАНТОР: Это такие три отдельные серии, я бы сказала. Когда Елена Михайловна с мамой и бабушкой, как раз после того, как бомба попала в бомбоубежище, вернулись на Никольскую улицу в свою квартиру, промороженную абсолютно, то надо было налаживать заново жизнь. Вот тогда стали гореть книги, потому что топить в Ленинграде было нечем. Если чудом удавалось найти какие-нибудь старые ящики, что хоть чуть-чуть хватило на растопку, то это считалось большим благом. А вообще, конечно, в топку шла и мебель, и книги, и все, что было, чтобы как-то обогреться. Для Ленинградцев это не новость, а ведь мало, кто сейчас помнит, что помимо 125 блокадных грамм «с огнем и кровью пополам», как писала Ольга Берггольц, кроме этого страшного голода и бомбежек, был еще и холод, и не работала канализация, ничего не было в Ленинграде. Никто ведь не делал запасов, война началась для людей внезапно абсолютно. И, вот, чудом найденные какие-то крошки или запасы, завалившиеся между шкафов, между полок, где хранилась крупа и прочее, вот такие подарки из мирной жизни, это было огромным счастьем. И, однажды, бабушка Елены Михайловны нашла две вещи, два предмета из мирной жизни. Во-первых, это флакончик с касторкой из домашней аптечки, а, значит, масло, значит, жиры. И маленький сверток с кофейной гущей, которую в начале июня 1941 года она приготовила в качестве естественного удобрения для дачного участка. Собирались выезжать на дачу. И, вот эту кофейную гущу, это было не настоящее, конечно, кофе, тогда в довоенном Ленинграде настоящего кофе не было. Вот эта обжаренная рожь или что-то, что имитировало кофе, оставалось, и эта гуща использовалась, как удобрение. И их этой самой кофейной ржаной гущи на касторовом масле были сделаны лепешки, и Елена Михайловна говорит, что до сих пор у неё ощущение, уже 70 лет прошло с тех пор, что ничего более вкусного, чем эти лепешки на касторке сделанные, она не ела в своей жизни. Вот, такое характерно блокадное воспоминание. А вообще, об этой семье говорит еще один эпизод, ситуация первых послевоенных месяцев. Ведь в Ленинграде с момента снятия Ленинграда с блокады, ну, и, соответственно в первые послевоенные годы, было очень много пленных немцев, которых, естественно, пригоняли на восстановительные работы. На строительство дорог, на восстановление домов, на разборку завалов. И Елена Михайловна вспоминает, что в её доме, работали немцы, и её учили музыке, как в нормальной Ленинградской семье, где ребенок должен окончить музыкальную школу, что и было. Кстати, у Елены Михайловны и дочка замечательная пианистка, то есть, и музыкальная жилка тоже передалась. Так вот, когда работали немцы в её дворе, в доме напротив, она старалась открыть окно летом, и играть именно Баха. Как она говорила, как бы назло, вот, вы хотели нас всех разбомбить, а я вам вашего Баха играть буду. Ну, и сама, улыбаясь, говорит, что зла надолго не хватало. «Я бежала в кухню, брала картошку». А всем ленинградцам после снятия блокады давали маленькие земельные участки, потому что говорили, что надо «отъедаться», в магазинах еще особо ничего и не было, но уже можно было выезжать в ближайшие пригороды, или на окраину города, имея огород, там что-то сажать. Картошку, морковку, и так далее. Елена Михайловна говорит, что она тайком, в карман фартучка или платья брала 1-2 картошины и давала этим оголодавшим немцам. Но тихонько, чтобы бабушка не заметила, ну, мама на работе, а бабушка дома. А потом она выяснила, что бабушка все прекрасно замечала, и просто не хотела спугнуть внучку с её этим состраданием. Люди, которые чудом выжили после такого страшного испытания, как блокада, тем не менее, сохранили в себе этот гуманизм.

М.ПЕШКОВА: И еще был случай, о котором вам рассказала Елена Михайловна, это в бомбоубежище. Что было за перегородкой, за простыней?

Ю.КАНТОР: Да, там не простыня, там была, видимо, какая-то занавеска. Но, опять же, стояли топчаны, как и в любом бомбоубежище, что-то в нишах, что-то, как раз, в проходах между этими нишами, ну, там анфиладная система этих подвалов. Конечно, тема голода, и тема еды для блокадника всегда доминирующая, естественно. Елена Михайловна вспоминала, что за занавеской, за которой находился другой топчан, где жила другая семья, девочка постоянно что-то жевала. То есть, ей что-то приносили, видимо, из спец. пойка или что-то такое. Раздавался какой-то хруст и жевание, что было очень тяжело для абсолютно голодного ребенка, находящегося рядом, но, по-своему понятная ситуация, никто не будет делиться, в буквальном смысле, последним куском, когда этот последний кусок принесен твоему ребенку. То есть, с чужим ребенком далеко не всегда будешь делиться, хотя, в Ленинграде такое тоже было. Когда кусок или довесок от этих 125 грамм, когда добавляли, там не хватало нескольких граммов, и тогда продавец булочной давала еще маленький кусочек, чтобы нарастить этот недостающий вес. И отдавали, отдавали чужим и умирающим. Это, кстати, описано и в дневниках ленинградцев, и документальных свидетельствах, и так далее. И такое тоже было.

М.ПЕШКОВА: Бабушка, видимо, была вообще фантастическим человеком, потому что истории, которые она рассказывала Елене Михайловне, одну вы воспроизводите. Вот эта та самая история, когда бабушка пошла отоваривать карточки, что это была за история?

Ю.КАНТОР: С карточками в Ленинграде − это отдельная история. Карточки − это жизнь в прямом смысле. Только по карточкам можно было получить те самые 125 грамм хлеба, которыми питались ленинградцы. Что это был за хлеб и из чего он состоял: из жмыха, целлюлозы. С него текла вода, потому что муки в городе не было, и доставлялась она с колоссальными трудностями, это совершенно вообще отдельная тема. Почему и как город остался в таком положении во время войны, после того, как началась блокада? Почему в городе вообще не было запасов? Елена Михайловна, как и любой блокадник, вспомнит, что огромные очереди за хлебом, многочасовые. С 4-5 утра в ожидании, пока подвезут хлеб то в одну булочную, то в другую. И в этих очередях умирали, а иногда этот хлеб не доносили до дома и до семьи, потому что люди, дошедшие до крайней стадии дистрофии, кто еще мог двигаться, получив хлеб на несколько человек, то есть, на семью, могли просто не совладать с собой и съесть это по пути. Тогда, семья оказывалась обреченной на голодную смерть. Самое страшное − это потерять карточки. Карточки и крали, чего греха таить, конечно, в городе было и воровство тоже. Так вот, Елена Михайловна вспоминает из ужасных случаев, к счастью, окончившихся счастливо. Бабушка ушла с карточками на всю семью отоваривать хлеб, и час, два, три - нету, четыре − нету. И, вдруг, приводят бабушку совершенно незнакомые люди под мышки, под руки. Она потеряла сознание на улице, а это случай распространенный, и дай Бог, если человек вообще приходил в себя после такого обморока на морозе, и выживал. При этом большая вероятность была, что у человека без сознания могли утащить карточки. Так вот, у неё не только не украли карточки, но и с этими карточками привели домой.

М.ПЕШКОВА: До января 27 числа 1944 года продолжалась блокада города на Неве. От голода, холода и бомбежек погибло от 700 до 800 тысяч человек. 2 миллиона воинов полегли, защищая город Петра.

22 июня 1941 года Гитлер напал на Советский Союз, и сотрудники Эрмитажа сразу же стали готовить к эвакуации музейные коллекции. Они работали круглые сутки. Им в помощь дали военных, которые помогали собирать, грузить экспонаты. Первый эшелон с эрмитажными коллекциями ушел буквально через несколько дней, в конце июня. Затем второй. А вот третий — не успел — 8 сентября 1941 года закрылось кольцо блокады.

Вывезли музейные экспонаты (примерно миллион) в Свердловск, часть из них разместили в подвалах Ипатьевского особняка, часть — в картинной галерее и костеле города. Директором филиала Эрмитажа в Свердловске был назначен Владимир Францевич Левинсон-Лессинг.

Музейные сокровища с третьего эшелона, который не успел уйти, остались в Ленинграде. Их вернули в Эрмитаж и уже хранили в подвалах и на первом этаже музея. Фарфор, например, прятали в песок, чтобы защитить от разрушения.

В самом здании Эрмитажа на стенах висели пустые рамы. Естественно, картины вывозили без них — так удобнее. Но при этом они, пустые рамы, напоминали посетителям о полотнах. Да-да, во время блокады в Эрмитаже было проведено несколько экскурсий.

В подвалах Эрмитажа проживали известные деятели науки и искусства

При перевозке большие картины накручивали на валы, которые затем зашивали в клеенку и укладывали в прочные продолговатые ящики. Стоит ли говорить, что многие полотна при таком способе транспортировки пострадали?

И все же война не смогла прервать научную и просветительскую работу музея: в самом Эрмитаже и его филиале читались лекции, устраивались небольшие исторические выставки.

Экспонаты, перенесенные на хранение в Эрмитаж во время блокады Ленинграда, 1942 год. Фото waralbum.ru

Во время войны сотрудники музея старались сделать все, чтобы сохранить не только эрмитажные коллекции, но и само здание музея. Была создана пожарная команда, которая дежурила и днем, и ночью. Именно она «ловила» зажигательные бомбы, тушила пожары и так далее. А ведь у эрмитажников не было никаких особых пайков, привилегиями они тоже не пользовались. Правда, во дворе музея и в Висячем саду были огороды, где кое-что, конечно, выращивалось.

Да, не только работники Эрмитажа защищали свой «дом», помогал музею и флот.

Вообще, к Эрмитажу всегда было особое отношение. И это, несомненно, одна из заслуг его директора — Иосифа Абгаровича Орбели. Оставаясь во время блокады в Ленинграде, он вел большую работу по сохранению музейных ценностей.

При перевозке большие картины накручивали на валы

Осенью и зимой 1941 года в эрмитажных бомбоубежищах (дворцовых подвалах) проживали не только сотрудники музея и их семьи, но и многие известные деятели науки и искусства. И даже в таких условиях люди не теряли присутствия духа. Художники (А.Н. Никольский, В. В. Кучумов, А. В. Каплун и другие) рисовали картины, поэты писали стихи.

Отмечали в Эрмитаже и 500-летие великого узбекского поэта Навои. С фронта отпустили некоторых писателей, которые читали переводы автора, было подготовлено несколько докладов.

В Ленинград музейные сокровища вернулись в октябре 1945 года

Да, возвращаясь к стихам. Лев Пумпянский, искусствовед, в блокаду начал писать стихи об Эрмитаже. Музей закрыт, полотен в рамах нет, а он вспоминает, любит Эрмитаж… В одном из своих стихотворений Пумпянский пишет о картине Антуана Ватто «Меццетен»:

Тебя давно нет в Эрмитаже,

Ты продан в рабство, «Меццетен»,

Тебя купил на распродаже

Американский джентльмен.

Но тишину старинных стен

Ты вспомнишь, я уверен даже,

И в небоскребах Манхеттэн,

И в буржуазном бельэтаже.

Порой гуляя по Бродвею,

Ты вспомнишь точно в лунном мире

Неву и бронзовых коней,

Исаакий в снеговой порфире,

Так грусть о Северной Пальмире

Вплелась в излом твоих бровей.

Иосиф Абгарович Орбели в залах Эрмитажа после реэвакуации, 1945 год. Фото с сайта waralbum.ru

И напоследок еще одно замечательное стихотворение — про Рембрандта.

Когда сошел с привычных рельс ты,

Решив: «Я совесть не продам»,

Тебя затмили ван дер Хельсты,

Рембрандта предал Амстердам.

Твой труд отвергнут был с позором,

Испуганные торгаши

Глумились над ночным позором,

Ища судом свои гроши.

К очередной годовщине окончания Великой Отечественной войны «Бумага» узнала, как главный музей города и страны пережил блокаду и бомбежки и почему сотрудники не только охраняли коллекции, но и продолжали вести активную научную деятельность. О том, как из города вывозили шедевры и «эрмитажных» детей, что происходило в музее в самый тяжелый 1942 год и как Эрмитаж восстанавливался после войны, рассказала Елена Юрьевна Соломаха, заместитель заведующего отделом рукописей и документального фонда Эрмитажа.

Подготовка музея к войне

Подготовка к войне для Эрмитажа началась задолго до 22 июня 1941 года. Как и во многих учреждениях, здесь существовали так называемые мобилизационные планы. Кроме того, такая ранняя подготовка - примерно за два года - во многом началась благодаря директору Иосифу Абгаровичу Орбели.

Надо сказать, что Эрмитаж эвакуировался не в первый раз. Впервые это произошло в 1912-м, затем - в 17 году. Вторая эвакуация была проведена блестяще: заранее были заготовлены ящики и упаковочный материал, продуман план. Тогда же возникла идея в Картинной галерее вынимать картины из рам, оставляя последние либо на стенах, либо складывая их штабелями в этом же зале с тем, чтобы при реэвакуации можно было бы быстро восстановить развеску.

Тогда первые два эшелона благополучно ушли в Москву, а третий был намечен на 25 октября. Но большевики уже заняли Николаевский вокзал, и эшелон остался в Петрограде. То же самое происходило в 41-м. И вот для Орбели, по-видимому, та эвакуация была всю жизнь примером. Уже в 1939–1940 годах в Эрмитаже вовсю шла подготовка.

22 июня, воскресенье, был в Эрмитаже рабочим днем и все сотрудники в музей пришли. В 12 часов объявили начало войны, и тогда Орбели всех собрал и отпустил до вечера с тем, чтобы все собрались и уже на следующий день приходили в Эрмитаж, можно сказать, на постоянно. Начиная с 23-го началась подготовка эшелонов.

Надо сказать, что одно время желтая пресса нам всё время пыталась поставить пику, что, мол, в Эрмитаже все крадут. За всё время эвакуации пропала только одна картина - «Святой Себастьян» Ван Дейка. Потом с 1945 по 1949 год ее искали, однако так и не нашли. Это была единственная потеря Эрмитажа при упаковке.

В первый эшелон, естественно, упаковывались самые ценные предметы. Это были прежде всего шедевры Картинной галереи. Картины вынимались из рам, исключение было сделано только для «Блудного сына», главного шедевра, последней картины Рембрандта.

Эвакуация в Свердловск

Первый эшелон из 22 вагонов собрали за неделю, что практически невероятно. Его начальником был Владимир Францевич Левинсон-Лессинг, крупный специалист по голландскому искусству. Он был единственным человеком, кроме водителя, который знал, куда картины едут. Остальные 16 сотрудников оставались в неизвестности. Через неделю эшелон уже был в Свердловске.

Там наши экспонаты были размещены в трех местах: Свердловской картинной галерее (там в 2018 году откроется центр Эрмитаж-Урал), костеле, в котором из-за картин пришлось в срочном порядке расселить размещавшееся там общежитие, и в печально знаменитом доме Ипатьевых. Есть некая мистика в том, что императорские собрания пришли на место последних дней жизни императорской семьи.

После отправки первого эшелона без промежутка начали упаковывать второй. Его также собрали за неделю, однако до Свердловска он добирался уже гораздо дольше, потому что в то время эшелоны шли в Сибирь со всей западной части страны.

Третий эшелон тоже был собран, но его не успели отправить, потому что замкнулось кольцо блокады. Все вещи остались в Эрмитаже.

Детский интернат Эрмитажа

Практически одновременно с тем, как в самом начале июля отправили первый эшелон, был сформирован детский интернат. Парторг Эрмитажа Васильев предложил нашей Любови Владимировне Антоновой на базе детского сада при музее (такой был до войны) создать интернат. В него попали не только дети Эрмитажа, всего их было 146 от двух до пятнадцати лет.

6 июля дети вместе с Любовью Владимировной и еще несколькими воспитателями отправились в Ярославскую область, в деревню Искробол. Дорога была безумно тяжелая, ведь из Ленинграда в это время эвакуировались далеко не только «эрмитажные» дети. В эшелоне, в котором они ехали, было 2 тысячи человек, ехали почти стоя, преподаватели - даже на подножках вагонов. Не хватало воды.

По дороге несколько детей заболели корью. Их пришлось ссадить с поезда, Любовь Владимировна осталась вместе с ними. К сожалению, двое детей погибли. И среди них была дочка самой Любови Владимировны. Когда они добрались до деревни, их там очень хорошо встретили местные колхозники: выделили им семь изб, перемыли всех в банях, хорошо снабжали едой.

Надо сказать, что потом с интернатом было не очень просто. Мало того что дети были очень разного возраста, но они были и разного социального состава, я бы сказала. И вот там началось воровство и всякие очень неприятные вещи. В результате Любови Владимировне пришлось двоих мальчиков, заводил, отослать в ближайший детский дом.

Когда уже Ярославскую область начали бомбить, интернат эвакуировали в Молотовскую (Пермскую) область, в деревню Ляды. В русском отделе Эрмитажа работает Карина Аристовна Орлова - последняя, наверное, из «эрмитажных» детей, кто был в этом интернате. А Любовь Владимировну, когда она вернулась в Эрмитаж, звали исключительно мамой Любой.

Жизнь музея и его сотрудников во время войны

Помимо Свердловска и Пермской области наши сотрудники были эвакуированы в Ташкент и другие города. Что поразительно, Эрмитаж для них оставался якорем, за который они держались: все переписывались и продолжали вести научную работу.

Борис Борисович Пиотровский, наш предыдущий директор, уехал позднее. Он был в очень плохом состоянии, в крайней степени истощения, практически умирал. И тогда Орбели, который уже уехал и относился к Борису Борисовичу с большой теплотой, как бы вызвал его к себе. Благодаря этому Борис Борисович уехал в Ереван, где в 1944-м нашел древнее государство Урарту. Там же родился его первый сын - Михаил Борисович Пиотровский.

Борис Борисович оставался в Ленинграде до марта 1942 года. И, конечно, у всех, кто не уехал из города, была самая тяжелая судьба. Борис Борисович вспоминал, что выживали не те, у кого были продукты, а те, кто занимался каким-то делом. Тогда в Эрмитаже устроили заседание по поводу узбекского поэта Низами.

Но главное, что делали люди, - пытались сохранить и здание, и те экспонаты, которые здесь оставались. Была организована команда противовоздушной обороны. Преимущественно женщины (все мужчины ушли на фронт) дежурили на крышах и в залах. Посреди залов были навалены кучи песка, в них стояли лопаты, чтобы тушить зажигалки.

Тяжелее всего стало зимой 42-го. Суровая зима, нормы хлеба минимальные. Совершенно невероятно, на мой взгляд, что в самом начале 42-го комитет по делам искусств направил в Эрмитаж пять художников, которые должны были рисовать залы. Вы подумайте: 42 год, надежды почти нет, люди на улицах умирают как мухи, а они думали о том, чтобы потомки увидели, как это было.

Одна из художниц, Вера Владимировна Милютина, вспоминала, как она каждый день, укутавшись во множество одежек, ходила в Эрмитаж с Петроградской стороны. Приходила в дежурку, где ее не очень приветливо встречали: в Эрмитаж она могла пройти только с сопровождающим, а это значило, что сотрудникам нужно было оторваться от печурки и ходить по пустым холодным залам. Вера Владимировна говорила, что залы производили совершенно удивительное впечатление: пустые рамы, стены покрыты инеем, а под ногами хрустят осколки разбитых окон, и этот хруст очень гулко отзывается в этих огромных залах.

Когда было совсем тяжело, в Эрмитаже, как и повсеместно, открылся стационар. Нянечками-санитарками там были всё те же сотрудницы Эрмитажа, которые и зажигалки тушили, и за экспонатами смотрели. Большая часть коек была закреплена за Эрмитажем, но там были и другие музеи - музей Революции, например, с которым Эрмитаж делил Зимний дворец, Русский музей, Музей этнографии. Когда было разрешено разбивать огороды, они появились и в Большом дворе, и в Висячем саду.

В Эрмитаже не было света, а на Неве тогда стоял корабль «Полярная звезда», от него как раз и был протянут свет. Ребята с корабля приходили в музей помогать. И вот наш Павел Филиппович Губчевский, тогда комендант Эрмитажа, чтобы как-то их отблагодарить, провел по залам. А там висели пустые рамы. И он рассказывал про картины, которые там висели. Он говорил, что реакция этих моряков была такой же, как если бы там действительно висели картины.

Во время войны сотрудники и другие жители Ленинграда жили в подвалах Эрмитажа. Там и работали, и проводили научные заседания, и писались научные работы. Некоторые работы были закончены уже учениками и коллегами и изданы после войны. Конечно, в это время умерло очень большое количество сотрудников. Многих умерших, которых не успевали хоронить, складывали также в подвалы.

Меня в свое время очень поразил один рассказ. Хлеб тогда нужно было выкупать в тот же день, и если ты не выкупал, то уже не получал его. У нас тогда работал Леонид Борисович Гендельман, главный бухгалтер. И одна из сотрудниц, которая, может быть, уже не могла выйти, попросила его выкупить свой хлеб. Он выкупил и, прижавши к себе, пошел к ней. И вдруг он услышал, что за ним идет человек, явно привлеченный хлебом. Он быстрее идет - человек за ним. Он сворачивает в подворотню - человек за ним. Но он уже не мог бежать, сил не было. И вот он поднялся по лестнице, человек идет за ним. И тогда он обернулся и, прижимая к себе хлеб, зарычал. И человек в ужасе убежал. Как пишет сестра Леонида Борисовича, которая с его слов пересказала этот случай, не было ничего выше и человечнее этого рычания.

Открытие Эрмитажа после войны

Была также организована специальная комиссия, которая оценивала нанесенный Эрмитажу ущерб. К слову, на Нюрнбергском процессе Иосиф Абгарович Орбели как раз говорил о том, что музей намеренно обстреливали. Это было одно из обвинений, предъявленных нацистам.

Хочу еще сказать, что в то время, к сожалению, действовал довольно жестокий закон: дети, оставшиеся без родителей, в Ленинград не возвращались. Так вот, наши сотрудники специально усыновляли детей, чтобы вывезти их обратно.

Когда во время реэвакуации экспонаты приехали обратно в Ленинград, встречать их вышли все сотрудники. Это было невероятное счастье. Зал Рембрандта восстановили практически за неделю, буквально за месяц восстановили Картинную галерею.

Во время открытия Эрмитажа Иосиф Абгарович сказал только два слова: «Эрмитаж открыт». И публика пошла в музей, и началась обычная жизнь.