Как мы племянничка женили. – Это абсолютный Гоголь, конечно. И мы под этим фонарем совершенно спокойно вскрываем кухню и добираемся до архиерейского холодильника. Украли стерлядь, осетрину и все мегавкусное

Вытряхните ракушки из трусов от купальника

и восплачьте о несостоявшейся

любови.

Да забанит меня Мария Дегтярева...Но все равно напишу. Вернее-постараюсь написать про луны-закаты-шелест волн.

А все почему? Кто виноват, что я, здравомыслящая (но это только на мой необъективный взгляд) тетька,собираюсь настроиться на рилический лад и пополнить ряды хрустящих морским песком нимф? Фэйсбук виноват, вот кто. Выбросил мне, понимаешь ли, сегодня события годичной давности.Нате, мол, Ульяна, любуйтесь, какой вы дурой были год назад. Вытряхните ракушки из трусов от купальника и восплачьте о несостоявшейся любови.

Утерев скупую православную слезищу, начну, помолясь.

Я очень хорошо умею выбирать время и место для отпуска, если что - советуйтесь, не стесняйтесь, помогу, чем смогу, со всем своим усердием. В прошлом году, по привычке и зову сердечному рванула я в богоспасаемый и любимый мной Израиль. Аккурат во время военных действий. Операция "Нерушимая скала" (такое я не могла пропустить, естественно). И, конечно же - с ребеночком. А куда ему деваться от своей бешеной матери? Помоги ему и в дальнейшем, Господь, конечно. Спаси и убереги от всех обстоятельств.

Первая "Цева адом" застала нас как раз в зале прилета (и слава Богу, скажу я вам).Нас почти не досматривали и через пять минут после того, как "Железный купол" в пыль разметал ракету, летящую в нашу сторону, мы уже сидели в такси. Когда сирены завыли во второй раз, в честь нашего прибытия на Святую землю, заканчивалась уже вторая бутылка вкусной московской водочки и было совсем не страшно. Друзья рассказали принцип работы "железного купола" и море было уже не по колено, а где-то в районе голеностопа. Ребенок пил только "Спрайт", но и он не ведал чувства страха. Хороший напиток "Спрайт", героический.

Что такое отдых с дитятей знают все приличные родители. Никаких тебе спокойных возлежаний у моря с пиной и коладой. Никаких танцев до утра и всего прочего разгуляя. Только аквапарки, игровые площадки и Сафари-парк.Только хардкор. Люблю так отдыхать, да...Но куда деваться. Родила-терпи. Развлекай. Ешь-пей в макдаке и ни в чем себе не отказывай.

На второй день пребывания вопрос развлечений встал ребром. Куда? Ну куда я после "Столичной" гожусь? В торговый центр "Азриэли", конечно, куда ж еще. Там наверху, на одной из башен, небольшой аквапарк. Ребенок рвался туда целый год, там ждет его девочка по имени Хелен.А я ж не ехидна какая, вы ж понимаете. Я -Мать! (перемать). Я за счастье детей.Встала и пошла. Упала-встала, и опять пошла. Несла свою голову, как ту беду по весеннему по льду. Но дошли, да...Доехали. Домчались. Взлетели птицей на самый верх и вот они горочки-бассейны. Счастье. Кока-кольный рай. Хелен в купальничке со стразами. Объятия, визги, брызги.

А что делать многострадательной матери? Попросила бабушку Хелен присмотреть за визжащей на трех языках парочкой и поплелась на поиски кофейни. А тааам...Не подумайте дурного. Это же торговый центр. Сэйлы! Платюшки, туфельки, заколочки-шарфики, духииии!!! Какой там уже кофе с пивом. Засосало мещанское счастье.

Опомнилась под звук сирены. Господи! Я тут в тряпках-колечках копаюсь, а детонька-то на крыше! Под обстрелом! Все, сейчас его осколком от ракеты прям в бассейне с голубой водой убьет! С кровавой водой.!Кто мать-тот поймет, какие картины нарисовало мое воображение. НТВ смотрела, знаю что к чему. Бросила я все, в одну минуту ставшим ненужным барахло, и не разбирая дороги рванула по эскалатору, едущему вниз - вверх. Сердце держала зубами, чтоб не выскочило. Как же я себя кляла. Вы таких слов не знаете.

На втором перегоне (а сирена все не замолкает), хватают меня чьи-то руки и говорят мне человеческим голосом на чистейшем иврите: "Стой! Ложись!". И я начинаю с этими руками драться. Выкручиваться из них, шипя на все лады:"Ребенок, у меня там наверху ребенок! Пусти, змей!". Но руки оказались не промах. Не выкрутишься. И тут я начинаю рыдать и причитать, с подвывом. С детства это мой коронный номер. Самые лютые сердца в этот момент оттаивают и соглашаются на все. Так и тут. Руки ослабили захват и я выскользнула. Позже выяснилось, что у рук этих были еще и ноги, которые очень резво помчались за мной следом. По топоту копыт догадалась.

Взлетела я раненой птицей на площадку с бассейнами. Там-никого. Только сумки и сланцы валяются. Сирена воет на каких-то замогильных частотах. Сверху -ба-бах, шарах! И тут опять до меня в очередной раз дотянулись руки, и уже не церемонясь скрутили меня и заставили присесть.

Через пять минут из укрытия с динозаврами (именно так, с динозаврами- мне сын обьяснил) вывели всех детей, бабушек и мамушек. И как ни в чем не бывало весь этот милый зоопарк опять начал скакать, поливать друг-друга водой,орать дикими голосами и есть в три горла.

А я села на лавочку и начала рыдать. Перепугалась. Крепко перепугалась. Поняла какая я хреновая мать. От этого плакалось особенно горько и с чувствами. Руки стояли рядом. Потом начали гладить меня по голове. Молча. Вас часто гладят по голове? Меня-нет. И это меня уже окончательно привело в тот плакательно-слезный восторг, когда ревешь уже просто, чтобы реветь. Как в детстве. До икоты.Потом руки куда-то ушли и вернулись с бутылкой воды и салфетками. И начали меня умывать.

Первое, что я увидела сквозь пелену слез (привет, Мария!) -это туфли. Не на руках, конечно, на ногах. Хорошие такие, дорогие и от души начищенные туфли. А в туфлях ноги в шелковых носках! (это уже был смертельный выстрел!).И поняла, что абы кто в таких туфлях не ходит, опыт-то есть, не пропит. И понимаю, что сижу я с красным толстым от рыданий носом, поросячьими заплаканными глазенками, с растекшейся тушью, похожая бог знает на кого и истерю. А тут, видимо, целый Ален Делон, а может быть даже и лучше. Ротшильд с лицом Алена Делона.А я не при параде.!Включилась женщина, одним словом. Отпустило.

Отточенным комиссарским движением поднимаю голову и понимаю, что - да, есть еще красивые мужики на свете. Не перевелись. Там не глаза, там очи! Океаны, а не очи. Изумрудные, в ресничных лесах! (Мария, вы тут?). Брови - два сокола, летят, не пересекаются!Грива смоляная до плеч...Мать честная, пресвятая Богородица, вот это даааа! Поразить меня очень сложно. Но тут я просто открыла рот и с изумлением разглядывала все это мущинское великолепие. Не переставая икать, конечно же. В общем, не мужик, а какой-то сон в летнюю ночь.

Отлучусь на пару часов. И, конечно же -продолжение следует:)

Ну так вот, про ботинки.

Сидела я после теплового удара, вся водой залитая, молча пялилась на эти ботинки и понимала, что злая моя жизнь не любит меня в этот де нь особенно активно. Деточка моя всхлипывая и давясь восьмым мороженым, участливо заглядывал в мои глазыньки, в сотый раз задал один и тот же вопрос:"Мама, ты сегодня не умрешь больше?". Я его заверила, что сегодня уж точно - нет, а дальше видно будет.

Туфли топтались тут-же. Подали руку и сказали, что уж сегодня-то они меня точно доведут до дома. Терять уже, по большому, да и по малому счету было нечего. Платье мокрое и грязное, с головы красиво стекали красные струи (краска-мусс "Веллатон" хорошо позаботилась о моих волосах, надежно) , бешеные глазки с потекшей тушью, в общем не женщина, а прости Господи, пособие по тому, как женщиной быть не нужно. Покачиваясь и постанывая, поддерживаемая с одной стороны липкими ручонками сыночки, а с другой туфельного красавца я доползла до машины. Как говорится - не поднимая глаз.

Не подумайте чего, мне на самом деле было реально плохо, очень плохо. Но я по привычке хорохорилась и пыталась делать вид, что все ок. Доехали-домчались молча и очень быстро. Я пыталась рассыпаться в благодарностях, но сил, честно признаться не было. Я просто по лошадиному подергала головой в знак признательности и потихоньку выползла из машины. И тут сирена, будь она не ладна. Или ладна, уж не знаю. Мы заскочили в подъезд и ждали, пока она утихнет.

Я опять потряслась, как бы говоря - спасибо и уже готова была откланяться, как туфли задали мне вопрос про кофе. Обычный такой вопрос, не приглашу ли я его, в честь всех предыдущих событий испить чашку кофе. Да ну отчего же? Конечно же пойдёмте пить кофе, самое время!

Кофе варил он сам и наконец-то представился. Симон. Прекрасное человеческое имя.

Я по своему обыкновению тут же про себя окрестила его Сифоном и как-то успокоилась. Терять, по большому счёту, уже было нечего, видел он, меня всякую и что-то строить из себя и закатывать глаза от его красоты было уже незачем. Проболтали мы часа три. За все поговорили. И про удои и про урожай озимых и про Генделя, любовью к которому он меня сразил окончательно. А потом он уехал. Но обещал вернуться и, таки, вернулся.

Этот трехнедельный роман я буду помнить долго. Немыслимые Средиземноморские закаты, выход на яхте в море, под ракетным обстрелом, духи чемоданами и гранатовое вино. Через неделю мне сделали предложение. Очень официальное, в присутствии мамы и сестры. Все рыдали. Громко. То ли от ужаса, то ли от счастья, я так и не поняла, но было очень трогательно.

А потом я полетела в Москву. Мы созванивались каждый день, а в октябре мы должны были пожениться в Праге. Ничто не предвещало беды.

Я прилетела в Тель-Авив 13 октября. Но меня никто не встретил. И никто не ответил на мой телефонный звонок. И я, даже не поплакав на набережной, вернулась домой. А через 2 месяца на его странице в фб уже были свадебные фото с другой женщиной. Он же бывший квнщик, пошутил так, видимо. А я и поверила;) кольцо осталось на память и чемодан духов еще не закончился. Ну вот как-то так;)

Училась я на 2 курсе, по выходным и в праздники, как водится, в храме, на службе. Тут тебе и профессиональный рост и копеечка. Да что уж там, не копеечка, а очень даже достойная зарплата была (прослезилась). Плюс отпевания-венчания, одним словом, не жизнь, а малина. И вот посреди этого малинника самым ярким и деньгоприносящим плодом были пусть редкие, но очень прибыльные приглашения на чтение псалтири над покойничками.

Читала я по церковнославянски очень лихо, спасибо тете Люсе, легендарной барнаульской псаломщице, терпеливо обучающей нас, вечно ржущих остолопов из воскресной школы. Красиво я тогда читала, по-монастырски, бесстрастно-молитвенно. Про это узнала тётечка со свечного ящика, где требы принимают и начала мне подбрасывать "калымы".
И тут ловит она меня за рукав после всенощной и сообщает, что есть прям срочный-срочный вызов на чтение псалтири. А у меня кино, свидание и вообще весна и мне 20 лет, ну какие покойнички, Марь Иванна? Но когда на ушко мне шепнули размер гонорара, я про всю любовь забыла сразу же и перед глазами у меня возникли шикарные немецкие сапоги из ЦУМа, на которые я облизывалась, но позволить себе не могла.

Выезжать нужно было через пару часов. Но непременным условием, которое выдвинули родственники, было то, чтобы псалтирь читала "монашенка". Тут я озадачилась. Марь Иванна без слов поняла мой рвавшийся из груди вопрос, где, мол, я, а где монашенки. Но не тот человек была Марь Иванна, не зря она возглавляла бухгалтерию в облиспокоме лет 20, чтобы что-то могло ее озадачить:
"Чёрна юбка, чёрна кофта и платок. За послушницу сойдешь, они не поймут. Где я им монашенку сейчас найду, если единственной нашей монахине матери Иефалии уже 94 и читать она может только с лупой от телевизора КВН?"
И опять мне по голове как дааст суммой вознаграждения.
Да боже ж мой, что у меня чёрной юбки не найдется? Порысила я до дома, нарядилась в вороные одежды, платок бабушкин чёрный, шерстяной по старообрядчески подвязала. В зеркало глянула, ну ни дать, ни взять - чеченская вдова. Аж самой страшно стало. Зато в образе. Как заказывали.

Стою у подъезда в этом наряде, соседи даже не здороваются, не узнают. И тут подъезжает автомобиль. По всему видно, что бандитский. Черный, блестящий и огромный как океанский лайнер. Взгромоздилась я в него, в юбке путаясь, едем. За город. Долго и молча. Кто ж из приличных людей в то время мог осмелится с настоящей монашкой говорить?
Прибыли в какой-то посёлочек небольшой, домик обычный, палисадничек с сиренью, мурки полосатые по двору бродят. Тишина и покой. Вечерело. (Это я где-то читала, так нужно время суток обозначать)
Вышел из дома сын бабулечки, над которой нужно было псалтирь читать. Джеймс Бонд, настоящий, не поддельный. И начал рассказывать, какая у него была замечательная мама. И как он хочет, чтобы все получилось, как мама хотела. Чтобы и отпели в церкви, и псалтирь над ней почитали. Смутила немного его моя молодость, но деваться было уже некуда, за другой не пошлёшь. Я ему про мать Иефалию с лупой сказала и он согласился, что старого человека в такое время дергать не удобно, да и лупы у них нет.

Зашли в домик.
Стоит гроб, родственники рядом сидят, всё по обычаю. Лампадка горит у иконки, свечка в стакане с пшеном, всё по нашему, по православной традиции. Бабушка в гробу вся такая светленькая лежит.

Беру псалтирь, начинаю читать.
Время идёт, темнеет. И тут вся родня как по команде встаёт и уходит. Я даже глазом не успела моргнуть. Сначала подумала, может, на перекур или чаю попить. Ни фига. Ушли ночевать в соседний дом. Сын мне сказал. А ты, говорит, читай, сестра, тебе по сану положено умерших не бояться.
Почему я согласилась на это, до сих пор не понимаю. Впала в какое-то медитативное состояние.
Ночь. Деревня чужая, никуда не сбежишь, чужая мертвая бабушка и я в чёрном душном шерстяном платке. Лампадка коптит.
Сюр.
Гоголь.
Вий.
Я эти сапоги, Марь Иванну и лупу от КВНа прокляла на веки вечные.
Не могу сказать, что страшно стало в тот момент, но здорово не по себе. Это же не город, с его вечными звуками, ещё и тишина давит. Понимаю, что начинает на меня ужас накатывать. Кинематографический. Губы молитву произносят, а перед глазами Куравлёв с Варлей стоят. Как живые, будь они не ладны...

И тут мой взгляд падает на бабушкино лицо... И вижу, что из под закрытых век катятся слезы.
Что сделает нормальный человек в такой ситуации? Заорёт, убежит, в обморок упадёт, на крайний случай. Но, сестра Иулиания не из того теста. В образе. С псалтирью наперевес и в монашеской длинной юбке. Миссия выполнима. Безумие и отвага, моё кредо до сих пор. Плачет при вас чужая покойница в глухой ночи? Сделайте вид, что ничего не произошло, и продолжайте чтение дальше, а потом начинайте громко петь. Всё, что вспомните из духовного репертуара. С чувством и триолями.

А утро не наступает, никак.
А бабушка плачет и потеет, всё лицо уже в испарине.
Больше так истово я не молилась никогда.
Рассвело, и в 6 утра пришёл Джеймс Бонд.
Нет, я не поседела и не сошла с ума, как ни странно. Я просто у него спросила, почему плакала ночью его мама. (Кто ж знал, что ждали старшую дочь из Благовещенска и бабулю немножко переморозили в морге, а привезли оттуда к вечеру, вот бабушка только к полуночи и начала "оттаивать", это мне потом уж родственники рассказали.) И тут Джеймс Бонд начинает рыдать и натурально мне исповедоваться. То, что я услышала, не сравнится ни с каким Вием и "Страшной местью". Но, тайна исповеди дело святое и разглашению не подлежит. Я хоть и не в сане, но человек, рассказавший мне о своих злодеяниях, об этом не знал, поэтому и не просите, не расскажу, что я тогда услышала.

Сапоги я не купила. Деньги отдала церковному сторожу, у него какие-то проблемы на тот момент были, а он и позабыл их вернуть. И больше псалтирь над усопшими я не читала ни за какие деньги.

Спокойной ночи всем. Приятных снов.

Вместо послесловия:

После моего, неожиданно растиражированного поста про отпевание, в личку и в комментарии пытались пробиться люди с обличениями и советами, как должно мне веровать в Господа нашего Иисуса Христа. С подробнейшими инструкциями. За, без малого, четверть века моего великого стояния на клиросе уж кто только меня не обличал и кто только не давал советов как выглядеть, как жить и как меня надо гнать ссаными тряпками из церкви за весёлый нрав и острый язык. И, замечу, все это были люди сплошь неустроенные и какие-то жизнью измуздыренные. Похожие на пыль с дальней полки. И все как один - грустные.
За долгие годы наблюдений за православным людом скажу одно - мы чётко делимся всего лишь на две категории - радостные и безрадостные.
А иллюстрацией к эти понятиям расскажу одну историю.

Уже, учась в консерваторях, пела я в большущем архиерейском хоре при самом главном соборе города. Хор был большой, не чета нынешним, по ведомости человек 40 числилось. А управляла этим хором матушка одного из священников. Как водится без даже начального музыкального образования, но очень верующая и хорошо разбирающаяся в религиозных состояниях. Музыкальной терминологией она не владела абсолютно и общалась с хором, апеллируя всего лишь двумя понятиями - "Вы поёте красивую музыку" или "не красивую музыку вы поёте". Всё просто, доступно и без изысков.

И вот, на одной репетиции перед неделей Торжества православия (это где анафему раз в году поют всем негодникам) репетировали мы "Тебе Бога хвалим" Димитрия нашего, Бортнянского.
Произведение пафосное, мажорное и длинное, крупная форма, короче. Пели мы его пели, вроде бы и не плохо. Но по выражению лица матери Татьяны все понимали, что что-то вот тут не то. Недостаточно красиво мы музыку поём, негодяи. Прогоняв нас раз десять от начала и до конца, она соизволила сообщить хору, что мы делаем не та́к.
А надо сказать, внешность, характер и вообще в целом личность матушки были (да и до сих пор есть, дай Бог ей здоровья) весьма колоритными. Про всё рассказывать долго, остановлюсь на двух деталях. Она по тем временам вместо платка носила на голове огромные шифоновые банты на заколке, к каждому празднику определённого цвета, и не выговаривала половину алфавита.
И вот сидим мы перед ней, все сорок человек и не можем понять, какой холеры ей от нас нужно, поем то вроде все правильно. А мать сидит перед нами и прям вся трусится вместе со своим шифоновым бантом. Злится на нас.
Мы уже все взмолились, мол, объясните нам своим доступным языком, чего мы не так делаем!
Матушка обвела нас всех, нехристей, змеиным взглядом и злобно прошипела:"Запомните раз и навсегда! Прлявославие это рлядостная веря!!! Рлядостная! И петь надо рлядостно, как будто вы сейчас умрлете!!"
Вопросов после этого мы больше не имели и пели настолько "рлядостно", что чуть сами в пляс не пускались)))
Поэтому всем, кто хочет научить меня грустно веровать и ещё более грустно писать о моих церковных буднях я говорю: Православие - это радостная вера! Запомните это раз и навсегда, а не то, что вы там себе придумали, замотавшись в серые тряпки и посыпав всю округу пеплом. И переубедить меня невозможно, ибо лучшего богослова, чем наша матушка-регент я не встречала.

Ульяна Меньшикова

.....
Еще более важным вопросом, чем дело пропитания, отец наш, преподобный Леонид был озадачен чистотой нашего морального облика. Представьте, в тихий, спокойный, глубоко-провинциальный церковный двор одномоментно ворвалась молодость о двадцати пяти головах, пять из которых были девичьими, остальные двадцать, соответственно – от юношей прекрасных.
А церковный двор, это вам не райская куща, там страсти кипят всегда поболее чем где-бы то ни было. С виду – идиллия, благодать и «белые платочки» по двору шныряют изредка. «Белыми платочками» навеличивали бабусек церковных, которые при Советах Церковь русскую оберегали. И, скажу я вам, православные (и не очень), что каждая из этих кротких с виду старушонок были одновременно, все как есть, сплошные мисс Марпл, скрещенные лучшими небесными генетиками с Феликсом Эдмундовичем и Вангой в лучшие её годы.
То есть эти святые и закаленные во всевозможных боях женщины видели всех насквозь, могли услышать топот вражеской конницы еще до того, как она собралась в поход и одновременно обозревать окрестности глазами-перископами по всему периметру. Закалка у всех была от Николая II по Черненко с Андроповым, включительно.
Помимо всех этих своих каторжанских умений были они очень подозрительны просто из принципа. Ну, чтоб, значит – ни одна мышь не проскочила. А тут такое поле деятельности! На пять девчат, двадцать голов крупного мужского населения в самом тестостероновом возрасте. Это же поле не паханное, за всеми уследить! Не позволить пасть! Спасти души и тела невинныя от страстей блудных и от похоти лютой! От поруганиев! Жизнь будет прожита не зря и со смыслом. Ерунда, что почти каждая вторая по двое мужей схоронила, к 80 годам уже природа сама к святости телесной склоняется. Пора и о спасении младых душ позаботиться.
И заботились – яростно и с остервенением. От всего чистого сердца.
И высматривали они своими глазами-перископами денно и нощно кто на кого и, главное, КАК посмотрел, чего сказал и кто вышел за церковную ограду. А математика никак не сходилась. Ну вообще никак. На каждую сестру по четыре брата. Для женщин, переживших войну и ужасы ГУЛАГов это было просто не постижимо. Роскошь, не позволительная романтическая роскошь. Барокко, какое-то, прости, господи с излишествами.Ведь как было раньше? «Потому что на десять девчонок, по статистике –девять ребят». А тут…
Первой, этой чудовищной несправедливости, не выдержала библиотекарь Галина Леонидовна. Серьезная женщина 85 лет от роду, копия совы из мультика про Винни-Пуха с голосом Леонова. Она явилась на прием к отцу нашему проректору и сообщила ему, что вечерами, в домик, где живут регентши тайком, после вечерней молитвы, проникает братия. И, понятно чем там занимается! Воры и убийцы гусей, окончательно скатившись по наклонной устраивают оргии прямо в церковной ограде! Всем своим табором, естественно.
Отец Леонид на слово не поверил и решил лично проследить, что же за шабаши творятся на женской половине.
А там творилось, конечно, но немного не то, на что рассчитывала библиотека с бухгалтерией. Вы будете смеяться, но после трех месяцев сугубейшего поста мы собирались с братией и..Ели. Самый наш закадычный брат во Христе, Вадюся, примкнул к нашей с Риткой компании сразу как только понял, что пожрать мы любим и найдем эту еду, чего бы нам это не стоило. А это дело выгодное. И весело и сытно с такими девахами.
А все случилось в рождественский пост, когда кусок колбасы, прилюдно, в рот не засунешь. Решили мы налепить вареников. Вечерком. Муки, по честному купили, картошку и масло умыкнули с панихидного стола.
Тихий зимний вечер. Мы, втроем, по семейному, налепили вареничков. Сварили. Лучок обжарили, чаю сварганили, естественно. И тут, Вадюся вспоминает, что мама ему посылку передала. А в посылке той – варенье.Малиновое.
И пошел Вадюся на встречу злой судьбе за этим вареньем. Жили мы в одном дворе, пока не отреставрировали семинарское здание. Девчонки в одноэтажном домике. А ребята в двухэтажном деревянном доме, где проживало священство с семьями. Мальчишкам отдали целое крыло о пяти комнатах, где они и спасались.
Идти быстрым шагом –ровно пять секунд, медленным –шесть. Вареники остывали, чай тоже. Вадюся пропал, как Иона в китовом чреве. Но, как говорится дружба – дружбой, а вареники ждать не будут. Мы с Маргаритой приступили к ночной трапезе, решив, что Вадика неожиданно посетил молитвенный экстаз (а с ним такое бывало) или он решил сгубить варенье в одиночку. Бог с ним, вареники – круче, это все знают.
И тут вваливается малиновый Вадюся. Натурально – малиновый. Всклокоченный, как вакуловский черт после рождественского полета, рот перекошен, глаза слезятся, в общем, не приятная картина для трапезничающих дев. Мы, понятно, сразу же смекнули, что нас сейчас будут убивать. Опытные уже были. Следом за Вадюсей ворвался отец Леонид.
Слово, которым мы сразу же обозначили эту ситуацию я писать не буду. Очень сложное и за него придется идти на исповедь.
Про содрогание горы Синай, во время ора его высокопреподобия я уже писала. На этот раз тряслись в слаженном трио горы Килиманджаро, Фавор и священная гора Арарат, с которой пять раз скатывался Ноев ковчег, но от страха сам назад и возвращался.
Все имена библейских блудниц я запомнила в этот вечер. И даже несколько из апокрифов. Назвал она нас всеми и не по разу. Ослицы тоже были упомянуты, но уже без имен.
А ведь на Иродиад мы не тянули вообще ни по каким параметрам. Юбки в муке, губы в масле и луком от нас разило за три версты. Но когда это останавливало нашего батюшку? Сам он выглядел не лучше надо сказать. Наспех накинутый подрясник, из под которого торчали трогательные белые ноги в кожаных коричневых тапках. Топал он этими тапками как заправский степист. Из-за его поясницы время от времени выскакивал Павло-Посадский платок Галины Леонидовны. Она тоже что-то там пыталась проблеять, но как солист отец проректор выигрывал, и в этой полифонии тема Галины Леонидовны была безнадежно похерена.
Приказ собирать чемоданы был отдан на сороковой минуте обличительной проповеди,и первым! Первейшим поездом (о, сколько этих первых поездов было еще!) ехать по своим Барнаулам и там позорить родителей, а не марать честное имя благочинного и настоятеля и вообще просто святого человека, который взвалил на себя страшный крест из наших тел и душ!
По ярости благородной, источаемой по всему периметру нашим духовным отцом, мы как-то сразу поняли, что оправдания не прокатят. Вареники в качестве вещдоков прокурор не примет. И пассерованный лук тоже. Чемоданы мы начали паковать в присутствии понятых.
Через час вокально-драматческой атаки отец наш выдохся. И переменил свое решение гнать нас в ночи и благословил спать в одежде на чемоданах и в 6 утра выметаться на все четыре стороны. Рита как обычно тихо плакала и переживала, что не учится в Политехе. Я хотела спать, а Вадик впал в транс и истово крестился на образ Смоленской Божией Матери, причитая, что бабы его сгубили.
Наутро весь церковный причт гудел колоколом. Новость о том, что Ульяна с Маргаритой жрали в пост пельмени и запивали это церковным Кагором в окружении двадцати братьев облетела даже церковных котов и они смотрели на нас с презрением. О том, что теперь то нас точно отчислят, служился благодарственный водосвятный молебен. (Да, у нас были недоброжелатели, и что? У кого их нет?)
Галина Леонидовна была счастлива. Ровно до полудня.
Пока не пришла главная просфорница Нина Никифоровна, бывшая разведчица и герой ВОВ, о чем мы узнали только после ее смерти, и не узнала о творящемся беззаконии. Зашла на пять минут к нам, задала пару вопросов, а потом пошла будить нашего гневливого батюшку.
Что она ему сказала, я не знаю. И не знаю, что сказала старой пройдохе Галине Леонидовне, которая пришла и извинилась перед нами, своенравными малолетними дурочками.
Одним словом, нас не выгнали и про эту историю никогда не поминали.
Единственный человек, который с трудом перенес потрясение – это Вадюся. После всей этой канители он твердо решил стать монахом. Ушел жить в еще не отреставрированный Свято-Алексеевский монастырь. Наложил на себя пост и вериги и чуть не помер от подвигов и страшенного авитаминоза.Мы его с Риткой спасли от смерти (без шуток), сдав в больницу.
Потом мы все вместе обретали мощи старца Феодора Кузьмича и, таки, обрели их! А через три года Вадик поехал в Могочинский монастырь на постриг монашеский, а игумен монастыря его взял и женил на дочери своего духовного чада в один день.
У отца Вадима теперь то-ли десять, то-ли четырнадцать детей, хорошая жена и храм он в северной далекой деревне отгрохал по размерам чуть меньше ХХС.

«Допущено к распространению»

О книге У. Меньшиковой «Обо всем»

Андрей Платонов писал в одной из рецензий о том, как он понимает задачу литературного критика: «Критика, в сущности, есть дальнейшая разработка той идеи, или того человеческого характера, или события, которые открыты и описаны пером автора-художника. Критика является как бы «довыработкой» драгоценных недр, обнаруженных автором».

Художник исследует человеческую натуру в ее противоречивой или согласной сложности и из ее всяческого несовершенства вымывает «золото», то есть нечто истинное о человеке. Критик помогает в этой работе и автору, и читателю. В одном произведении удается намыть немного золотого песка, в другом — больше, но редко критик сталкивается с таким, в котором нет совершенно ничего настоящего.

Довелось найти такое сочинение нам: Ульяна Меньшикова. Обо всем. М.: издательство «Алавастр», 2017. Допущено к распространению Издательским Советом Русской Православной Церкви.

Что мы узнаем из книги У. Меньшиковой о Церкви? Ничего. Мы не получаем никаких сведений ни о том, как она устроена, ни о том, существует ли она вообще. А то, что мы все-таки узнаем, до неузнаваемости искажено.

Читатель узнает, что существуют (или нет) такие люди, которых в каком-то виртуальном мире условно называют настоятелями, матушками, православными и т.п. Чтобы проверить эти сведения, читателю нужно бросить книгу «Обо всем» и самому пойти и посмотреть, самому придти на суд или вызывать действительность на суд. У. Меньшикова не помогает ему ни в том, ни в другом, ни в третьем.

Узнаем ли мы что-либо об авторе? Очень немногое, а из того, что мы все-таки узнаем, не складывается человеческое лицо. Личность автора скрыта под толстым слоем риторических уродств, и за страницей мы не опознаем человека, интересного нам, важного для нас, существующего на самом деле. «Ульяна Меньшикова» в книге и на ее обложке — это не личность, а лирический герой в широком смысле, какой встречается не только в поэзии, но, например, в сквернословии и порнографии, в интернет-общении.

Возможно, другим, более проницательным рецензентам, удалось обнаружить больше, чем нам?

«Творчество ее подает пример жизнерадостности и веры в собственные силы», — говорит об У. Меньшиковой аннотация.

«Рассказы о нашей жизни» называется предисловие Виктории Лозовской. Герои книги, по уверению В. Лозовской, «подают пример жизнерадостности и веры в собственные силы».

То же слышится и в самой книге. У. Меньшикова называет себя жизнерадостной, и противопоставляет себя мрачным, черным христианам. Эти слова остаются лишь декларацией, пусть и антихристианской, потому что сама по себе книга радости не вызывает, и из книги не видно, чтобы «радость» лирической героини в чем-либо выражалась или передавалась окружающим ее в книге лицам.

Герою и героям книги радоваться просто нечем, как нечем им и разговаривать. Характерно, что автор не решается передать речь героев, а когда ей приходится это делать, то герои говорят на языке все того же автора (рассказ «Контрабасиха»).

Согласно отзыву о. Зосимы (Балина), помещенному в конце книги Меньшиковой, она «не препарирует православие, не смотрит на него несколько абстрагированно со стороны, как на некий предмет».

С этим тоже трудно согласиться, потому что главный прием У. Меньшиковой — как раз опредмечивание и последующее радостное унижение описываемых лиц. Вплоть до такого: если ненавидимые У. Меньшиковой христиане считают соцсети злом, то автор сообщает: «а я считаю злом вас, дорогие мои благоуханные сестры по вере».

Риторические приемы бытовой, а теперь еще и интернет-речи, избавляют автора от необходимости использовать художественные приемы. Поэтому персонажей в книге нет, есть конкретные лица, нисколько не типичные, не очищенные никакой художественной переработкой. Это обнаженные тела, как в морге, как надпись на заборе: «Валя — дура».

Уже первый рассказ (или это новелла? заметка? очерк? пост в Фейсбуке?) под названием «Православие — это радостная вера!» демонстрирует многослойную и разнонаправленную иронию, насмешку, многоуровневое сомнение в основных фактах действительности и их разнообразную фальсификацию. Вот описание героини «рассказа»:

Управляла этим хором матушка одного из священников. Как водится, с очень скромным музыкальным образованием, но очень верующая и хорошо разбирающаяся в религиозных состояниях. Музыкальной терминологией она не владела абсолютно… А надо сказать, внешность, характер и вообще в целом личность матушки были весьма колоритными…. Вместо платка носила на голове огромные шифоновые банты на заколке.. и не выговаривала половину алфавита… Сидит перед нами и прямо вся трусится вместе со с своим шифоновым бантом… Обвела нас всех, нехристей, змеиным взглядом и злобно прошипела: «Запомните раз и навсегда! Прляволавие — это рлядостная вера!!! Рлядостная!».

Поэтому, резюмирует в развязке У. Меньшикова, «всем, кто хочет научить меня грустно веровать и еще более грустно писать о моих церковных буднях, я говорю: Православие — это радостная вера!.. Ибо лучшего богослова, чем наша матушка-регент, я не встречала».

Теперь вы понимаете, что я имею в виду, когда говорю про множество точек зрения, иронических слоев, избыточных речевых приемов. Все они служат не для изложения, а для развлечения, или просто для заполнения страницы знаками.

Оцените также, что образцом радостного отношения к жизни считается насмешка над человеком, его опредмечивание: под бантом мы вовсе не увидим, сколько бы ни пытались, лица. Пример такого же отношения в «рассказе» «Женик», где герой злорадно описывается как идущий «нетвердой походкой человека, обремененного ДЦП и слепотой». Да, ДЦП это смешно, это иронично…

Так что же остается? Что находит читатель под пупырчатым переплетом оформленном в стиле клеенки на кухонном столе («картина» Альберта Солтанова)?

Язык, непроницаемый как стена ВКонтакте. О нем и поговорим напоследок.

В книге У. Меньшиковой систематически и между делом употребляется сниженная лексика: «РПЦ», «тетка» (вариант «тётька»), «жарища», «Опа!», «Не с..м в тумане, мы в аэроплане».

Клише массовой культуры: «Уж лучше б ты пил», «Дункан Маклауд», «Чужой».

Техническая интернет-лексика: «ники» («это не ники, это имена святых», — в «рассказе» «Уставные пения»).

Фразы: «Хор в боевой стойке», «Очень верующая» (в ругательном смысле),

Развернутое высказывание: «Видя мою постную морду, распорядитель пира проорал не весь зал:»Не с.ы, платим вдвое против уговора!». Тут, понятно, все еще больше оживились. Короче, такого сэйшена в стиле шансон не было больше нигде и никогда. Уверяю. В сопровождении духового оркестра, это вообще был полный эксклюзив. И если вы думаете, что это все, то глубоко заблуждаетесь».

Нет, это не речь, это призрак речи, беспомощная графомания, которая говорит только о патологической замкнутости говорящего. У автора нет других мыслей, чтобы их мыслить, у нее нет других слов, чтобы эти мысли не сообщать читателю. Таково следствие того, что автор еще не родился как человек, способный к разумной речи, и готовый к тому, что за каждое слово придется дать ответ пред Богом.

Значение этого томика, загримировавшегося под сельский детектив, исчезающе мало. Но в том-то и состоит особенность нашего времени, что великое не имеет веса и влияния, а малое и бесконечно уменьшающееся оказывается влиятельным, популярным. Так и в данном случае: за маленькой точкой, за грязненьким пятнышком скрывается стихия распада, стихия такой речи, от которой содрогаются небо и земля.

Роман Вершилло

Ульяна Меньшикова

Все незамужние женщины хотят выйти замуж. Кто считает, что это не так, тот плохо о нас думает. Все, абсолютно все без исключения мечтают заарканить какого-нибудь подходящего мужчинку и править им. Или чтобы он правил. Третьего не дано. Это великое знание я приобрела в девятнадцать лет и с тех пор убеждений не меняла. И была я юна, и, как теперь только стало понятно, - прекрасна. Но разговор не обо мне, отвлеклась.

Была у меня тогда очень пожилая тридцатипятилетняя подруга. Практически древняя старуха. Работала она заведующей столовой большого НИИ, статусная была женщина. И у нее, в свою очередь, были еще более древние и не менее статусные подруги. Одна, тридцативосьмилетняя, заведовала овощебазой, вторая, самая старая сорокалетка, была главным кадровиком огромного ДСК. Жили они себе поживали сырами в масле. Всё у них было и ничего им за это не было. Четырехкомнатные квартиры в хрустальных люстрах и вазах, в узбекских коврах и невероятной комфортности спальных гарнитурах. Великие женщины. Ко всему этому благолепию у двоих прилагались мужья. У завстоловой - разбитной монтажник Игорюха, у завбазой - добрейший руководитель заводской самодеятельности, гармонист Колясик (так и только так его называла супруга).

У главного кадровика мужа не было. И это было страшной трагедией. Во всяком случае все наши посиделки на определенном градусе заканчивались ее горькими рыданиями с причитаниями: какие все счастливые и только она, одна она одинока, как маяк в океане, и нет ей в этой жизни ни просвета, ни счастья. Боль одиночества была настолько страшной и материальной, что хрустали тускнели и переставали звенеть, а ковры теряли шелковистость. Не жизнь, а дно Марианской впадины.

Для меня, считавшей, что в сорок только две дороги: в крематорий или геронтологический санаторий, эти страдания были смешны до колик. Какая любовь может случиться с человеком с перманентом, рубиновыми перстнями на трех пальцах и отметкой в паспорте - сорок лет?!! Постыдились бы… Но молчала я, понятное дело. А вот верные подруги не молчали. Утешали, строили планы захвата какого-нибудь зазевавшегося вдовца и разведенца. А он всё никак не находился. А если и находился, то не подходил по параметрам: то выяснится, что будущий счастливый жених тихий алкаш, то ходок, то статью не вышел. Кадровик (звали ее Марией) была женщиной монументальной и терпеть рядом с собой какой-то там «поросячий ососок» (цитата) не собиралась. А вот в кошельки претендентов дамы не заглядывали - не считали нужным, всё же у них было, вы помните.

Пока шли трудные поиски, навстречу своему счастью из северной деревушки выехал мужчина в самом расцвете лет и сил по фамилии Генералов. И пришел устраиваться на работу в ДСК. Монтажником. Рука судьбы уже крепко держала за холку счастливца, шансов увернуться не было никаких. И попадает он на собеседование не к рядовому кадровику, а к нашей рубиново-перманентной Марии. А чтоб вы всё до конца понимали, фамилия Марии была не менее героической, оцените: Маршал.

Вечером был созван весь генштаб и адъютанты в моем лице. На кухонном столе лежали карты боевых действий. А если быть точной - от руки написанная биография и фото соискателя на позицию монтажник-высотник. С паспортного черно-белого фото на нас смотрел мужик с тяжелым взглядом и усами, которых хватило бы на пять составов «Сябров» и «Песняров». Мария рыдала. От любви, конечно же. Это была страсть с первого взгляда. Сокрушительная.

Мы с пристрастием разглядывали Усы и осторожно делились впечатлениями:

Ну ничего так мужикашка: чернявенький, усявенький. (Комментарий завстоловой.)
- Наташа, да ты посмотри на его нос! Гоголь от зависти умер бы, Сирано де Бержерак глаз при таком носе не поднял бы из уважения к пропорциям. (Это уже я умничаю.)

На меня жестко посмотрели. Терпеливо вздохнули и в три голоса объяснили, что большой нос для мужчины как раз является подтверждением его… гм… несокрушимой мужественности (жизнь, конечно, потом внесла в эти знания свои коррективы, да не об этом сейчас разговор). Но тогда я поверила подружайкам на слово. Задавили опытом.

Соборно решили, что такие усы не имеют права бесхозно болтаться по городу и что «надо брать». Но как? Как подкатить к простому работяге, если ты вся в хрусталях и песцовой шапке, а он в общаге на панцирной сетке?

Наташа, ну как я с ним подружусь, он же не пьет! Совсем!
- Закодированный, что ли?
- Не знаю, не пьет, и всё, ни граммулечки! Я уже и в гараж его звал, и в баню. Он приходит - и не пьет. Машину, вон, батину отремонтировал, как новая теперь фырчит - и не пьет; парится в бане, как черт, и не пьет - как с ним дружить?!

Усы по решению женсовета были определены к мужу завстоловой в бригаду монтажников, с целью охмурения сначала «великой мужской дружбой» с последующим захватом уже женским генштабом. Но Усы не сдавались. Усы не пили, не курили и не читали советских газет. Усы оказались интровертами, которые быстро делали порученное им дело и тут же скрывались в общежитии. По свидетельствам очевидцев, Усы записались в городскую библиотеку, много читали и что-то время от времени записывали в толстую тетрадь, которая хранилась под матрасом. Рабочий кодекс чести не позволял соседям втихушку достать эту тетрадь и выяснить, что же он там записывает. Это было «не по-пацански» и на все уговоры женщин, которые пацанскими понятиями не жили, а только страстно желали узнать, не пишут ли Усы кому любовных писем (у баб одно на уме!), была единственная возможная реакция: а не пошли бы вы, тети, куда подальше со своими просьбами. Не крысы мы, мы - мужики честные. Раз прячет человек, значит так надо.

Ни шантажом, ни подкупом не удалось разбить монолит порядочности «простого рабочего человека». Как ни старались. Всё это оказалось дополнительным плюсом в карму Усов, так как ничто не делает мужчину еще более желанным, как налет загадочности и тайны. Мария наша уже сходила с ума не хуже Велюрова, ежедневные сходки генштаба не вносили никакой ясности, а лишь только усугубляли и без того незавидное положение сгорающей от страсти женщины. Рубины тускнели, перманент расправлялся, платья уже не соблазнительно обхватывали выпуклость форм, а спущенным флагом болтались на стремительно теряющей стать фигуре. Мария угасала на глазах. Мария была тяжело влюблена в одностороннем порядке, и что с этим делать мы не знали.

А Усы тем временем выбились в передовики производства и помимо посещения библиотеки были пару раз замечены на репетициях художественной самодеятельности, пока что в качестве безмолвного зрителя. Генштаб вынес единственно правильный с женской точки зрения приговор: бабу себе там присмотрел. Иначе зачем здоровый мужик сорока лет отроду будет шастать по репетициям и концертам? Только из-за бабы. Любовь к искусству в этих кругах не рассматривалась абсолютно.

В Марииной судьбе уже не призрачно, а очень даже отчетливо замаячила кардиореанимация. Сердце кадровика оказалось не готовым к испепеляющему марафону неразделенной любви, сердце медицински стало страдать тахикардией, переходящей в мерцательную аритмию. И тут мы поняли, что без решительного наступления женской армии ситуация не разрешится никогда. Совет собрали у одра тяжкоболящей рабы Божией Марии.

Умирала Мария по всем правилам жанра. Потухший взор, впалость когда-то сияющих здоровьем щек, потускневший до бледно-тараканьего некогда рубиновый перманент… Одним словом, уходила из Марии жизнь уже не по капле, а по ведру в день. Мы стояли у одра и пытались заткнуть ее ментальные дыры своими полными физического и морального здоровья телами. Тщетно. Мария хотела уже только одного: умереть. Во цвете лет, на пике карьеры и хрустально-коврового благополучия она решила во имя любви оставить этот презренный мир материальных ценностей и сгинуть на одном из Томских кладбищ. Завещание было составлено и ничего более не удерживало ее на этой жестокой, лишенной любви и счастья планете по имени Земля…

Но было одно обстоятельство, которое не позволило ей скончаться в этот же день, а именно - заседание профкома, бессменным председателем которого Мария была уже лет шесть. На повестке дня было распределение квартир между очередниками и льготниками (о, эти благословенные времена, кто помнит, когда по истечении пятнадцати лет ожиданий, мотовни по общагам и коммуналкам родное до зубовного скрежета предприятие одаривало своих сотрудников живыми квадратными метрами!). Без Марии, знамо дело, эти метры ни за что правильно не распределили бы и священный долг поднял ее со смертного одра, как расслабленного у Овчей купели, и кое-как причесавшись, не надев рубинов и люрексов, сожженная огнем любви почти до основания Мария собралась на вечернее заседание.

Тут я от безысходности выступаю с бредовейшим предложением:

— Маш, а ты выбей ему квартиру. Тогда вы как-то в статусах сравняетесь с Усищами и можно будет уже реально к нему подкатить. На новоселье через Игоряна напроситься, все ж таки он его бригадир, с переездом помочь, и под шумок тетрадку вожделенную тиснуть и прочесть. От мужиков-то всё равно никакого прока с их порядочностью. А нам можно, женское любопытство - не порок!

В потухших глазах Марии заалел огонь надежды. Воспылал, взвился кострами…

Завбазой и завстоловой смотрели на меня с нескрываемым восхищением. Оказалось, что бредовой моя идея была только для меня. Как говорят англичане, «Нет ничего невозможного для сильно жаждущего сердца». Сердце Марии жаждало усатой любви настолько, что остановить ее порыв не смогли бы и боевые слоны Александра Македонского.

Электробигуди. Тушь «Ланком», помада цвета «цикламен в перламутрах», польский костюм тончайшей красной шерсти, лаковые сапоги «в колено» на тончайшей шпильке - и от умирающей лебеди не осталось и следа. Валькирия, готовая сражаться со всем бюрократическим миром во имя любви предстала пред нашими очами буквально через полчаса. Мы втроем с ужасом и восхищением наблюдали этот квантовый скачок от смерти к жизни и не верили своим глазам.

Мне за креатив и живость ума были тут же подарены золотые сережки, от которых, понятное дело, отказываться было бесполезно, да и незачем. Заслужила. Возставила от одра болящую, не шутки шутила.

Никто до сих пор не знает, какие аргументы приводила Мария на том собрании в пользу вожделенных Усов, на какие кнопки нажимала и кому потом увозила пару новых ковров в целлофане, кому подарила свою очередь на новый румынский гарнитур, но факт остается фактом: Усы вне всякой очереди (да он на нее и не вставал, скорей всего, работал каких-то восемь месяцев) получили ключи от прекраснейшей «малосемейки»; одиноким в то время большие метражи не полагались. Не умеешь плодиться - сиди в малометражке. Усы изумились до невозможности такому кульбиту в судьбе, но от квартиры не отказались (хоть ты живи в библиотеке и сто тетрадей испиши, квартирный вопрос от этого менее насущным не становится). Пробили брешь в святом образе хитрые бабы.

Усы были поставлены перед фактом, что на новоселье бригадир его Игорян явится не один, а с семьей и друзьями семьи, которые привыкли вот такой здоровенной толпой делить вместе все радости и горести, все взлеты и падения - и свои, и друзей, и друзей друзей. Дополнительным бонусом в карму нашей шумной сорочьей стае шла полная организация пира по случаю получения Усами ордера. Усы поначалу пытались сопротивляться, но где уж устоять перед натиском нашего табора, в котором каждый был бароном, и сопротивление было сломлено не успев начаться.

И сорокоградусным зимним утром наш караван выдвинулся в сторону новостроек. Всю ночь перед этим знаменательным днем два лучших томских шеф-повара варили, пекли, жарили, взбивали, заливали желатином в столовой закрытого НИИ трапезу, достойную высших членов политбюро. Помидорные розы, каллы из отварной моркови с глазками дефицитного консервированного горошка в обрамлении петрушечных кустов, «Сельдь под шубой» в вип-исполнении, заливные судачки, буженина, убивающая своим чесночно-перцовым ароматом всякого, кто приближался к ней на небезопасное расстояние, разнузданные цыплята-табака, отбивные из парной свинины… Спецрейсом из Стрежевого в ночь прилетели томные и благоуханные осетры и игривые стерлядки, сочащиеся смоляным жиром через пергаментную бумагу. Белоснежная нельма размером с хорошего дядьку, замотанная благодаря некондиционным габаритам в простынь по горло, таращила свой радужный глаз и, казалось, подмигивала им в предвкушении: «Эх, погуляем!»

По мелочи еще, конечно, пара картонных коробок с сервелатами-балыками, вчера еще бегающими задорными свинками и потряхивающими веселыми хвостиками на территории свинокомплекса, а сегодня уже обретших строгий геометрический вид и веревочные хвосты для лучшей укладки и транспортировки. В трехлитровых банках колыхалось свежайшее пивцо утреннего разлива (спецрейс с пивзавода в шесть утра, на директорской «волге»), коньяк для вальяжности, водочка «для куражу» и «красное-сладенькое для девочек». Девочки, правда, все как одна лопали водку - не хуже, а где-то даже и получше нормальных мужиков, но для форсу - надо. Не сразу же утонченные Усы озадачивать своими умениями. Для него, как непьющего, взяли ящик «Буратины» (пусть порадуется человек).

Бесчувственную, сменившую 58 размер на 48 Марию выводили из дома под руки. Не несли ноги сомлевшую от предчувствия счастия или несчастия истомившуюся в любовных муках женщину (три ночи на картах гадали, аккурат святки тогда были, а в это время карты не врут, но и, надо сказать, точной картины не дают. Вроде бы вот тебе, матушка, и казенный дом есть с крестовым королем, а в следующем раскладе уже и короля никакого нет, а только валет червонный и дальняя дорога; чему верить - не понятно).

Мы все уже порядком устали сострадать подруге, поэтому были настроены на решительный абордаж, когда уже «или пан, или пропал». Страшенным минусом, конечно, было то, что крестовый усатый король воздерживался от алкоголя и взять его «тепленьким» в казенном дому решительно не было никакой возможности. Но, с другой стороны, это же было и плюсом: все карты, как говорится, открыты и отвертеться потом при помощи популярной тогда цитаты из фильма, мол, «по пьянке завертелось» уже было нельзя.

Ухайдоканная страстью нежной и от этого вся потусторонняя Мария, хохотуша Люся-завбазой с Колясиком и аккордеоном, Наталья-завстоловой, томная красавица в чернобурках, перевитых соболями, изумрудах с голубиное яйцо, языком настолько острым, что его хватило бы на три украинских села и мужем, вечным пацаном - Игорюхой. Ну и я, конечно, ваша покорная слуга, юная, ржущая молодой кобылой без перерывов на обед, правда, без соболей и брильянтов, но это отлично компенсировалось датой рождения. В тот момент мы были похожи на альпинистов, стоящих у подножия Джомолунгмы, решая и гадая, покорится нам вершина или нет. Квартира усатого новосела располагалась на восьмом этаже, мы стояли у подъезда в молчании, высчитывая глазами окна светелки, где в ожидании своего счастья томился Машкин принц.

И грянул праздник!

Как мы ползли до восьмого этажа (а дом-то новый, а лифт-то еще не подключен!), навьюченные аккордеонами, балыками и заливными судачками «а-ля натюрель» без лифта - «будем знать только мы с тобой». Но мы смогли, выдюжили и оправдали, мы каким-то чудесным образом всё донесли, не помяв, не расплескав, не сломав и не уронив. Чего всё это стоило, не высказать. Объемы пролитого пота помнят только норковые «чалмы», ондатровые «формовки», да я, раба многогрешная. Марию волокли волоком, чуть ли не за ноги, поставив в один ряд с балыками и вип-селедкой. Лишь бы дойти, лишь бы достигнуть вожделенной цели… И мы достигли.

Мы зашикали на него всем хором - акустика-то роскошная в пустом подъезде, а ну как жених молодой раньше времени обрадуется? У двери под номером 32 мы торжественно остановились, отдышались, надавали свежих пощечин уже совершенно бездыханной Марии и хором, на последовавший из-за двери вопрос: «Кто?» дружным хором гаркнули: «Конь в пальто!»

Отверзлась дверь и на пороге, во всем блеске своей красоты предстали Усы. В идеально отглаженных черных брюках и белоснежной, той хрустящей снежной белизны, что нам, людям эпохи техники «mille», уже и не снилась, рубашке. Мы обомлели всей женской половиной табора и моментально поняли, почему так страшно страдала Мария. Усы были невозможно, кинематографически, журнально - красивы. Он был не фотогеничен, да и кому повезло на паспортном фото выглядеть прилично? А другого мы и не видели. Но в жизни это было «что-то с чем-то». Рядом с ним все чернобурки смотрелись облезлыми кошками, брильянты напоминали куски асфальта, люрексы - мешковину, а все мы вместе взятые - канадскую «траву у дома», которая вроде и зелена, но не мягка и не душиста, так, имитация… Даже буженина и та втянула вовнутрь весь свой чесночный дух и скромно пахла половой тряпкой.

Мы, сглотнув слюну, вытащили Марию из двадцать пятого глубокого обморока и прошествовали в тридцатиметровые апартаменты. И завертелось. Стола не было, да и откуда взяться этому столу? Дастарханом, на полу, раскинули двуспальную льняную скатерть, наметали туда всё, что (было в печи) навертели за ночь шеф-повара, уселись по-турецки и пошел пир горой.

В кассетнике страдала Ирина Аллегрова, а на полу, между мной и Колясиком, страдала Мария. Усы поначалу стеснялись незнакомой компании, но после второй бутылки «Буратино» неожиданно разошлись и начали сыпать шутками, тостами, рот под усами не закрывался, мужики хохотали каким-то своим производственным юморочком, а мы тремя квелыми коровами сидели, пучили бестолковые свои глаза на эту усатую красоту и слова не могли вымолвить. Все-таки красивый мужик - это вам не баран чихнул, это такая же редкость, как брильянт «Наследие Уинстона»: он вроде как и существует, и нашли его простые люди в Ботсване, а фиг его заимеешь. Ты его вроде как априори недостойна, из-за хронической нехватки средств, возможностей и, что греха таить - породы.

И тут в дверь постучали. По хозяйски, так стучат в дом, в котором ждут и где не удивятся твоему приходу. Усы резво подскочили и в один прыжок оказались у двери.

Маша, проходи, проходи скорей, знакомься, это мои друзья, новоселье празднуем, давай чемодан, вот тапочки тебе, да, мои, других нет, Маш…

Мы с ужасом наблюдали за этой встречей, понимая, что наш льняной дастархан вот-вот превратится в саван. Новоявленная Маша была неприлично молода и приятна собой до невозможности. Ладная, высокая, в ярком спортивном костюме, с ногами, растущими прямо из конского хвоста, туго затянутого лентой на голове.

Я посмотрела на нашу Машку, от которой уже просто разило могилой, и мне захотелось плакать. Плакать от великой бабьей жалости, которую мы можем испытывать независимо от возраста и количества траншей, из которых приходилось вылезать после падения. Наша Маша была уже сама по себе саван. Белая, бескостная и бесплотная, в нее саму уже можно было покойничков заворачивать… Она механически подносила к губам стакан с «красненьким-сладеньким», отпивала по чуть-чуть, и не реагировала ни на какие внешние воздействия. Запах еды улетучивался, а на его место водворялся запах неминуемой трагедии. И только Усы и его гостья не видели и не чувствовали надвигающейся беды.

А я ей говорю, Машке: это ж какое счастье, что теперь у меня есть жилье, сколько уже можно по общагам мотаться? Теперь вот так, в тесноте, да не в обиде, я ж ее тоже заставил из общаги уйти, будет теперь как королева, в своем душе мыться, а это же счастье, такое счастье, да, Маш?!

Завстоловой медленными глотками тянула из стакана водку и в упор смотрела на съеживающегося с каждой секундой мужа-Игорюху, из которого жизнь уходила на глазах, соразмерно сделанным Натальей глоткам. Проштрафился, прокололся, самого главного не выведал почти за год общения со своим подчиненным и по всем правилам жанра он должен был пострадать. Люто и страшно. Возможно, в последний раз.

Колясик с Люсей тем временем вытягивали из футляра аккордеон, решив, что теперь-то уж чего делать, помирать, так с музыкой, шоу маст гоу он, как говорится. Но тут тоже вышла осечка, потому что первым номером в репертуаре семейного дуэта, независимо от квалификации праздника, всегда шла песня «Враги сожгли родную хату». Восьмое марта, день рождения, крестины, смотрины, просто дружеская пьянка - традиция оставалась неизменной: в начале пели «про хату», в память Люськиного отца, героического командира дивизии.

В общем, всё очень «а-ля-рюсс». Разбитые надежды, «красивая и смелая дорогу перешла», вот-вот от горя умрет несостоявшаяся невеста, а над всем этим вселенским ужасом и апокалипсисом парит вибрирующее Люсино сопрано: «Куда теперь идти солдату? Кому нести печаль свою?» (и ведь не приврала я ни слова, всё так и было).

И тут мой взгляд падает на подоконник. Там лежит потрепанная книжка. Тургенев. «Ася-Рудин-Дым», три в одном. На книжке лежит пачка лезвий для бритвы «Нева», и этот натюрморт добивает меня окончательно; я еще раз смотрю на окаменевшую в своем горе нашу-Машу, на источающую ненависть ко всему сущему Наташу, на съежившегося трюфелем Игоря, на разливающихся в творческом экстазе Колю с Люсей, на Машку-соперницу и красавца усатого Серегу, и начинаю хохотать нечеловеческим вороньим хохотом…

Я, пожалуй, пойду, - встрепенулась, очнувшись от обморока, наша-Маша. - Да, пойду…
- Сидеть! - цедит сквозь зубы осушившая уже второй стакан завстоловой. — Сидеть, я сказала, не двигаться! Щас мы… Щас мы всех тут на чистую воду выведем, щас мы тут всех…

Праздник, несомненно шел к тому, чтобы стать лучшим из всех до этого случившихся.

Наташа тяжело поднялась с пола, выпрямилась во весь свой стопятидесятисантиметровый рост, и началось. Началось то, что обычно бывало на шахтерских окраинах Анжерки, откуда почти вся честная компания была родом и где только в честном, пусть и кровавом бою добывались и победа и справедливость.

Слышь, профура, ты откуда к нам такая красивая приехала? Он же тебе в папаши годится! В папаши, а не в хахали! Квартирку унюхала и прикатила с чемоданчиком, лихая казачка?.. В душе она мыться собралась, чистоплотная наша!!! Игорь, быстро поляну собирай, к нам поедем догуливать! Люся! Глаза открыла, рот закрыла, гармошку в чемодан, Колясика - в ботинки, все едем к нам, хватит, нагостевалися, спасибо за прием, как говорится! Спасибо за всё!!! Смотреть противно! А мы-то, мы-то думали, нормальный мужик, а ты - тьфу, кобелище, хоть и по библиотекам ходишь!
- …?!!! Наташа?!! Наташа, Вы что? Кто профура? Почему? Да Вы вообще что тут себе позволяете, Наташа? У меня же в доме! Маша, Маша, постой, куда ты, Маша?! (Звук захлопывающейся двери)

И тут Игорюхино сердце не выдерживает всего этого позорища, он подскакивает и с криком: «Да колотись оно всё перевернись, ваше бабье отродье!» со всей дури бьет кулаком в оконное стекло (женщину по пацанским понятиям он ударить не может, друга - не за что, поэтому окно - самое то). А вы видели кулак монтажника? Нет? Я видела… Двойное стекло оказывается пробитым насквозь, осколки в секунду разрезают рубашечную ткань и Игорюхину плоть, и потоки… нет, не так, не потоки - реки, багровые реки крови начинают орошать подоконник с Тургеневым, «Асей», «Рудневым» и «Дымом», струясь по «Неве». Тихо. Страшно.

Игорь, разбушлатившись, совершенно не обращал внимания на вопли жены и коллектива, размахивал во все стороны изрезанной конечностью, поливая фонтанирующей из ран кровищей стены в свежих обоях, дастархан, тела и лица присутствующих, и орал так, что наши круги кровообращения поворачивали вспять от ужаса происходящего.

Серега, снимай рубаху, надо его перевязать, - крикнул Колясик, и одним рывком оторвал рукав белоснежной рубашки онемевшего в этом кошмаре новосела. (А чью еще рвать? Белая, достойная стать бинтами для раненого бойца, была только у Усов).

В секунды рубашка превратилась в перевязочный материал, а Серега предстал пред нами во всей своей окончательно уже открывшейся красе. Было на что посмотреть, да… Бездыханная наша-Маша получила последний контрольный выстрел бессердечного Амура и сломанной куклой валялась где-то в углу, да и не до нее уже всем было. Сколько можно сострадать, не железные мы.

Наташка, хорош орать, бегом в машину, в больницу ему надо, потеряем мужика с вашими разборками! - Колясик, милый и с виду никчемный руководитель художественной самодеятельности, на глазах превратился в главнокомандующего. - Люся, пакуй коньяк, мы его не начинали, врачам дашь, чтобы милицию не привлекали. Где Наташка?! Муж погибает, ей и дела нет. Наташа!!!

И тут в партитуру нашего побоища вливается страшный гром литавр (зачеркнуто), ужасный грохот и скрежет чего-то металлического и звуки стремительной горной реки. В одну секунду на полу образуется огромная лужа, из ванной комнатки раздается кряхтение, звук бьющегося стекла (к которому мы уже успели привыкнуть) и кадансом идут чьи-то всхлипы и рыдания.

Игооооорь, Игоооорь, иди сюда, я, кажется, ногу сломала… - И вой - пианистый, на одной нотке.

Открывается дверь ванной комнатки и оттуда цунами выносит завстоловой. В абсолютно мокром платье, с окровавленными руками и безжизненной, распухающей на наших глазах ногой. (Здесь, по идее, должна быть прямая речь всех участников драмы, но из этических соображений я ее опускаю, чтобы не оскорбить ненароком чьих-нибудь нежных чувств.)

В ходе непринужденной беседы выяснилось, что в начале банкета предусмотрительные хозяюшки набрали полную ванну холодной воды и погрузили в нее все пять трехлитровых банок с пивом, чтоб не скисло, значит, и своей прохладой могло порадовать любого страждущего даже на следующий день. А Наталья, зашедши в ванную комнату, перед отбытием из гостеприимного дома решила сполоснуть разгоряченное свое лицо, присела на край переполненной ванны и… 58 размер, что вы хотели? Ванна была плохо закреплена и опрокинулась вместе с трепетной девяностокилограммовой ланью и всем содержимым. Натали пыталась спасти банки, да не вышло, только изрезалась вся.

Новоселье удалось на славу, стены в изобилии были окроплены кровью, единственная рубаха новосела изорвана в клочья на бинты, ванна вырвана с корнем, вода на полу, перемешанная с кровью, плавающие в ней тарелки с заливным и осетриной, петрушка - ряской по всем углам, разбитое окно (зима, крещенские морозы, Томск)…

Погуляли, б…, справили. Так, все по машинам, в травмпункт! Ты и ты, - перст Колясика уперся в мой нос и в угол, где притаилось тело Марии, - тряпки в зубы, всё убрать и перемыть. Через час за вами заеду. Игорь, отдай стакан, больничный не дадут, если врачи поймут, что ты пил. Люся, мухой в машину - греть, не таращься… Серега, тащи Наташку вниз, ей не доползти самой.

И тут одноногая Наталья восстала. Не захотела ни в какую, чтобы Усы ее тащили с восьмого этажа, заартачилась, не смотря на свое плачевное положение, как ни уговаривали. И в результате перли мы ее вдвоем с Люсей, проклиная всё на свете, а прежде всего аппетит и должность нашей тяжеловесной подруги.

В травмпункте ржали все, начиная от хирургов и заканчивая пожилой санитарочкой. Хитрый Колясик обязал меня в красках, со всеми подробностями рассказать историю получения травм, чтобы у расчувствовавшихся медиков (а уж служители травмпунктов повидали многое, их не разжалобишь) не возникло даже мысли привлечь стражей порядка в связи с обилием колото-резанных ран на телах супружеской пары Ильичевых. Я и старалась, конечно, и про любовь злую, и про аккордеон и про Машку-разлучницу… Гогот стоял нечеловеческий. Коньяк, опять же, непочатый. Уломали мы хирургов не доносить на нас милиции и не указывать в истории болезни, что пострадавшие были не совсем трезвы. Слава Богу, от полученных травм никто не скончался - и ладно.

Слушайте, а наша-то Маша где? - поинтересовался свежезаштопанный Игорь.
- Забыли мы ее у Сереги, да не маленькая, дома поди уже сидит, ковры слезами удобряет…
- У меня сердце не на месте, - молвила Люся, - надо поехать, проведать, как она там, беды бы не натворила в таком состоянии…

И наш боевой отряд, в бинтах и гипсе, выдвинулся к Маше.
Сердца остановились у всех, когда мы поднялись на нужный этаж и увидели чуть приоткрытую дверь в Машину квартиру. Там хрусталей одних на тыщи было, в таких квартирах дверь должна быть всегда хорошо закрыта, а тут - открыто… Воображение всех присутствующих мигом нарисовало картину хладных ног, болтающихся над полом. Зайти первым никто не решался. Топчемся, прислушиваемся… И слышим - смех, женский, следом какое-то мужское бу-бу-бу и опять смех, не Машкин… Ставший в тот вечер очень героическим Колясик рванул дверь и ворвался в прихожую, следом уже все мы.

На кухне, за накрытым столом сидели трое: наша-Маша, Усы и Маша-молодуха-разлучница. Увидев наши застывшие в немом вопросе физиономии, они начали истерически хохотать, а следом за ними и мы. До слез, до икоты.

События после нашего отъезда разворачивались следующим образом. Сергей убежал на поиски Маши-разлучницы, а наша-Маша от холода начала приходить в себя, и на нервных почвах за час с небольшим привела квартиру в относительный порядок. Только собралась уходить, явились Усы с зареванной молодушкой. В доме находиться невозможно - всё заледенело, на улице сорокаградусный мороз, из окна ветер свищет, стены в крови, ванна с корнем вывернутая в санузле валяется, как тут ночевать? Вот наша Маша их к себе и забрала, обоих. В тепле, да под бутылочку всех разморило-развезло и Машка наша возьми и выдай Усам всю правду-матку. И про любовь свою злую, с первого взгляда, и про квартиру, и про надежды ее несбывшиеся.

А вторая Маша, возьми и ляпни тут же: «Теть Маш, да он по Вам сам с первой встречи сохнет, не знает как подкатить. Вы ж при должности и вообще, а он работяга без кола и двора, куда ему до Вас. Вы ж вон красавица какая, по Вам половина ДСК страдает, неужели Вы не в курсе?»

Почему в тот момент Машку нашу не хватил инфаркт - я не знаю, меня бы точно хватил. А может и был обморок, да нам не рассказали. В кухне разливался свет взаимной любви и будущего семейного счастья.

А «разлучница» оказалась дочерью Серегиного комдива, с которым он прошел Афганистан, а погиб уже на гражданке, вместе с женой, в страшной аварии. А Усам девочку удочерить не дали, но он опекал ее всё это время и хотел впоследствии отдать ей свою квартиру, молодая же, ей надо…

Сергей с Машей поженились через две недели. Сыну их, Косте, уже 22, заканчивает университет в Томске. Молодую Машу выдали замуж через два года и вся наша компания, конечно же, там была в качестве самых дорогих гостей, мед-пиво пила и по странному стечению обстоятельств ничего не разбила, не подожгла и никто не покалечился.

Вот такая история.

(А в тетрадку ту вожделенную Сергей переписывал понравившиеся стихи. Для интересующихся.)