Гроза островский все действия. Пьеса Александра Николаевича Островского "Гроза": анализ, история создания. Социальный конфликт в драме Гроза

Драма "Гроза" была написана Александром Николаевичем Островским в 1859 году, в печати произведение появилось в 1860 году. Создавалась пьеса драматургом в селе Щелыково, где им была приобретена усадьба, и где он проводил много времени. По мнению многих литературоведов, сюжет отражал нравы костромского купечества.

До сих пор костромичи могут показать место, где героиня пьесы кинулась в Волгу, а овраг, куда бегала на свидания с Кудряшом Варвара, благополучно сохранился, даже на карте Костромы есть улица Овражная. Правда, с Костромой за право стать сценой действия пьесы спорит Кинешма.

С момента появления в печати и постановки на сцене пьеса стала объектом ожесточенных споров и столкновений разных мнений критиков, театроведов, да и зрителей. Миллионы советских школьников (вслед за Добролюбовым) повторяли, что Катерина - луч света в темном царстве. А многие из современников Островского просто восприняли эту историю как семейно-психологическую. Итак, драма "Гроза" (краткое содержание): властная свекровь тиранит честную и гордую невестку, которая искренне старается быть хорошей женой, но, как на грех, влюбляется в другого.

Кстати, что муж Катерины, Тихон, что ее тайная любовь, Борис, - по части принятия ответственных решений. Прячутся за спины других. И если в Тихоне после гибели Катерины намечается хоть робкий, но бунт против маменьки, то Борис попросту сбегает от ответственности, прощаясь с Катериной, говорит ей: "Не по своей воле еду - дядя посылает". Можно думать, по своей воле уехать было нельзя, чай, не крепостной. Своим предательством Борис толкает Катерину на самоубийство.

Когда читаешь учебники литературы советских времен и сравниваешь с тем, что выдается информационными источниками сегодня, поражаешься устойчивости тех штампов, с которыми "Грозе" никак не проститься.

Редко кто не помянет "темное царство" и "душный мир самодуров, царящих в нем", "жертв, противостоящих темному царству" и далее в том же духе. И драма "Гроза" никак не расстанется с этими стереотипами.

А если отрешиться от этих заученных со школы формулировок и перечитать пьесу? Просто свежим взглядом посмотреть на то, что происходит в городе Калинове. Так ли далеко мы ушли от мира, в котором правит Савел Дикой, проще говоря, большие деньги?

Итак, еще раз. Драма до сих пор не раскрыл всех загадок, заложенных сюжетом пьесы. Почему Кабаниха так тиранит Катерину? Просто ли это ревность свекрови к невестке, чувство вполне традиционное и понятное современным женщинам? Или это проекция ее собственной биографии - ведь и она когда-то молодой невесткой входила в богатый купеческий дом, и ей приходилось смиряться и подчиняться.

Есть в пьесе героиня, о которой принято упоминать скороговоркой - это сестра Тихона, Варвара. Вот она, наплевав на нравы и устои морали, бежит из Калинова со своим любимым Кудряшом. Значит, есть у человека какой-то выбор? Или же он продолжает плыть по течению? Или бросается в реку от безысходности?

Драма "Гроза" задает много вопросов, но над ответами заставляет думать читателей и зрителей.

В 1856 году Александру Николаевичу Островскому пришлось ближе познакомиться с Волгой и волгарями. Морское министерство снарядило в тот год экспедицию для описания жизни, быта и промыслов населения, живущего по берегам морей, озер и больших рек Европейской России. Островский должен был составить описание верхней Волги - от истоков до Нижнего Новгорода. Под влиянием волжских впечатлений драматург написал немало прекрасных произведений. Самым замечательным из них является драма «Гроза» 1859 года. Действие пьесы открывается словами Кулигина, любующегося с высокого берега Волги ее вольной ширью: «Чудеса, истинно надобно сказать, что чудеса!.. Пятьдесят лет я каждый день гляжу на Волгу и все наглядеться не могу...» В драме «Гроза» события только во втором действии пр°" исходят в душной купеческой горнице. Во всех остальных действиях волжский простор расстилается перед зрителями нний вечер, когда солнце еще золотит его, и в теплую * " " ю полночь, и в грозу, и в суровые сумерки, переходя-В темную ночь, от Волги веет ширью, величием, воль-е расотой. Тем беднее, ничтожнее и теснее представляет-, которою живут на ее берегах обыватели города ясизн, сЯ нова - Дикие, Кабанихи и все те, кто находится у них ^подчинении. ТЗыт города Калинова Кулигин обрисовывает в следующих вдивых словах: «Жестокие нравы, сударь, в нашем городе, стокие! В мещанстве, сударь, вы ничего, кроме грубости да и дяости нагольной, не увидите. И никогда нам, сударь, не выбиться из этой коры. Потому что честным трудом никогда не заработать нам больше куска насущного хлеба. А у кого деньги сударь, тот старается бедного закабалить, чтобы на его труды даровые еще больше денег наживать... » «Значительное лицо в городе» по богатству и влиянию на жизнь всего населения купец Дикой так ответил городничему, которому «...мужики пришли жаловаться, что он ни одного из них путем не разочтет»: «Много у меня в год-то народу перебывает; вы то поймите: не доплачу я им по какой-нибудь копейке на человека, а у меня из этого тысячи составляются, так оно мне и хорошо!» Трудно более откровенно и точно объяснить хищнический способ накопления капитала, чем это сделал Дикой. Самовольство Дикого, властолюбие купчихи - вдовы Кабановой, держащей в трепете и страхе всех домашних, не знают границ. В статье «Луч свете в темном царстве», посвященной драме «Гроза», Добролюбов пишет об Островском, что «у него вы находите не только нравственную, но и житейскую, экономическую сторону вопроса, а в этом-то и сущность дела. У него вы ясно видите, как самодурство опирается на толстой мошне, которую называют «божьим благословением», и как безответность лк>дей перед ними определяется материальною от него зависи- мостью». Под гнетом Диких и Кабаних стонут не только их домашние, но и весь город. «Толстая мошна» открывает перед ними неограниченную возможность произвола и самодурства. «Отсутствие всякого закона, всякой логики - вот закон и логика этой ^изни», - писал Добролюбов о жизни Калинова, а следовательн и любого другого города царской России. Для Кабанихи не существует ни независимой мысли, ни сводного чувства; все должны подчиняться старшим и власть мущим. Она ненавидит все молодое, новое, живое. В тот дом, где нет стариков, где не властвует старость, «выведена на», ей и войти не хочется, как в зараженное жилише плюнешь, да вон скорее». Кабаниха гнет всех, кому прихо; с нею столкнуться, но сильнее всех сына Тихона. Она нем волю, погрузила его ум в глубокий сон. Тихон по-своему горячо и преданно любит жену, но «темного царства» легла и на него. Он мягок по отношению Катерине, но он же бывает и груб с нею, водит компанию Диким. В бессилии и страдании Тихона часто чувствуется корность раба. И все же под грубым купеческим сюртуком Ти хона бьется человеческое сердце. Обиженный и оскорбленный он кричит над трупом Катерины: «Маменька, вы ее погубили" вы, вы, вы...» Лучом света в темном царстве назвал Добролюбов в одноименной статье Катерину. Дикие и Кабанихи превратили город Калинов в звериную берлогу, где человеку тесно, а им простор-" но, и вот эту тьму внезапно пронизывает луч света. Правда, он мигом погас, но возвестил свет, показал, что тьма будет разрушена, Дикие и Кабанихи будут побеждены. У Катерины вольная душа и сердце, ищущее любви, полное сочувствия ко всему живому, прекрасному, светлому, что есть в природе и человеке. Серая, скучная, темная жизнь, которою живут вокруг нее люди, не удовлетворяет Катерину. Она молча переносит свою неволю в доме Кабанихи, все ее попреки и укоры, но не покоряется ей. Никакие наставления свекрови, что спасителен один лишь страх перед старшими и Богом, никакие увещания суровой старухи, что «воля» - это грех, не могут истребить в душе Катерины ни жажды любви, ни порыва к воле. Дом Кабанихи для нее - темница. Катерина говорит Варваре: «Не знаешь ты моего характеру! Конечно, не дай Бог этому случиться! А уж коли очень мне здесь опостынет, так не удержат I меня никакой силой. В окно брошусь, в Волгу кинусь. Не хочу здесь жить, так не стану, хоть ты меня режь!» Катерина - это сильный русский характер, но «не разрушительный, а созидательный». В драме «Гроза» есть еще один «светлый» образ героя - это Кулигин. Прообразом Кулигина, мещанина, часовщика-самоучки, отыскивающего «перпету-мобиль», то есть вечный двигатель, послужил Островскому замечательный русский изобретатель Иван Петрович Кулибин (1735-1818). Островский наделил своего Кулигина той же любовью к науке, пытливой страстью к знаниям. С открытием «вечного движения» у Кулигина связана мечта не о собственной славе, а ооенном благе: «Я бы все деньги для общества и употре-доддержки. Работу надо дать мещанству-то. А то руки а"работать нечего есть у Кулигиным и Катериной существует глубокая внут- связь. Подобно Катерине, он обладает любящим серд-Pefl Поэтической душой; Кулигин так же, как и она, вскорм-оодной Волгой, любит ее, не перестает любоваться ее Лв торами. Он один способен понять, какие богатства души 0Р ^чены в Катерине, горячо сочувствует ее тоске и стремле-3 ю освободиться от власти «темного царства». «Гроза» - одно из наиболее выдающихся созданий великого аматурга-реалиста. По мнению Добролюбова, «"Гроза" есть, без сомнения, самое решительное произведение Островского, взаимные отношения самодурства и безгласности доведены в ней до самых трагических последствий». Не потеряла своей актуальности драма и в наши дни.

“Гроза” (1859) была не только одной из вершин драматургии Островского, но и крупнейшим литературно-общественным событием накануне реформы 1861 г. Являясь, безусловно, новым, этапным произведением, “Гроза” тем не менее многими нитями связана с предшествующим периодом. Здесь автор обращается к той же проблематике, что и в “москвитянинских” пьесах, но мир патриархальной семьи получает иное освещение. Мощное отрицание застоя и гнета - новое по сравнению с “москвитянинским” периодом. А появление положительного, светлого начала, настоящей героини из народной среды - новое по сравнению с начальным периодом деятельности Островского. И здесь свою роль сыграли именно “москвитянинские” пьесы: размышления о ценности в жизни непосредственного душевного порыва, об активной духовной жизни простого человека, характерные для них, были важным этапом в создании положительного народного характера.

Новаторство драматурга. Проблема жанра - важнейшая при анализе “Грозы”. Если обратиться к традиции истолкования этой пьесы, можно выделить две основные тенденции. Одна из них диктуется пониманием “Грозы” как социально-бытовой драмы. Для нее характерны особое внимание к быту, стремление передать его “плотность” и вместе с тем - своеобразное выравнивание характеров. Внимание постановщиков и соответственно зрителей как бы поровну распределяется между всеми участниками действия.

Другая трактовка определяется пониманием “Грозы” как трагедии, и она представляется нам более глубокой, имеющей большую опору в тексте Островского. Правда, сам автор назвал “Грозу” драмой, но нам кажется, что это было данью традиции: вся предшествовавшая драматургия не давала образцов такой трагедии, в которой героями были бы частные лица, а не исторические деятели, хотя бы и легендарные. И в творчестве самого Островского, и в последующей русской литературе XIX в. “Гроза” в этом отношении осталась уникальной. Однако ключевым моментом для понимания жанра драматического произведения все же представляется не “социальный статус” героев, а прежде всего характер конфликта. Именно понимание внутренней сущности драматургического конфликта и позволяет уяснить подлинный человеческий масштаб втянутых в него героев. Если считать гибель Катерины результатом столкновения с самодуркой-свекровью, видеть в ней жертву семейного гнета, то масштаб героев действительно окажется мелковат для трагедии. Но если увидеть, что судьбу Катерины определило столкновение двух исторических эпох, то “героическая” трактовка ее характера окажется вполне правомерной.

Как почти всегда у Островского, пьеса начинается с пространной, неторопливой экспозиции. Драматург не просто знакомит нас с героями и местом действия: он создает образ мира, в котором живут герои и где развернутся события. Именно поэтому в “Грозе”, как и в других пьесах Островского, немало лиц, которые не станут непосредственными участниками интриги, но необходимы для уяснения самого уклада жизни.

Вымышленный город Калинов обрисован подробно, конкретно и многосторонне. В нарушение, казалось бы, самой природы драмы в “Грозе” немаловажную роль играет пейзаж, описанный не только в ремарках, но и в диалогах действующих лиц. Одним видна его красота, другие пригляделись к ней и вполне равнодушны. Высокий волжский обрывистый берег и заречные дали вводят мотив простора и полета, неразрывно связанный с образом Катерины. Детски чистый и поэтический в начале, в финале пьесы он трагически трансформируется в падение. Катерина появляется на сцене, мечтая раскинуть руки и взлететь с прибрежной кручи, а уходит из жизни, падая с этого обрыва в Волгу.

Прекрасная природа, картины ночного гулянья молодежи, песни, звучащие в третьем действии, рассказы Катерины о детстве и своих религиозных переживаниях - все это поэзия калиновского мира. Но Островский сталкивает ее с мрачными картинами повседневной жестокости жителей друг к другу, с рассказами о неизбывной нищете и бесправии,большинства калиновцев. Мотив совершенной замкнутости калиновского мира все усиливается в пьесе. Жители не видят нового и знать не знают других земель и стран. Но и о своем прошлом они сохранили только смутные, утратившие связь и смысл предания (разговор о Литве, которая “к нам с неба упала”). Жизнь в Калинове замирает, иссякает, о прошлом забыто, “руки есть, а работать нечего”, новости из большого мира приносит им странница Феклуша, и они с одинаковым доверием слушают и о странах, где люди с песьими головами “за неверность”, и о железной дороге, где для скорости “огненного змия стали запрягать”.

Система персонажей. Среди действующих лиц пьесы нет никого, кто бы не принадлежал к калиновскому миру: все они вращаются в сфере понятий и представлений замкнутого патриархального мира. Не только темные калиновские обыватели, но и Кулигин, выполняющий в пьесе некоторые функции героя-резонера, все-таки тоже плоть от плоти Калинова. Образ его последовательно окрашивается в архаические тона. “Ты у нас антик, химик”, - говорит ему Кудряш. “Механик-самоучка”, - поправляет его Кулигин. Все технические идеи Кулигина - явный анахронизм для XIX в. Солнечные часы, о которых он мечтает, пришли из древности, перпетуум-мобиле - типичная средневековая идея, несбыточность которой уже не вызывала сомнений в прошлом столетии, громоотвод - техническое открытие XVIII в., Кулигин - мечтатель и поэт, но пишет он “по-старинному” - как Ломоносов и Державин. А рассказы его о нравах калиновских обывателей выдержаны в еще более старых стилистических традициях, напоминая старинные повести (например, описания тяжб и радости судейских при виде ссорящихся обывателей почти дословно повторяют сцены наказания грешников в аду, где бесы от радости “руками плещут”). Добрый и деликатный, мечтающий изменить жизнь калиновских бедняков, получив награду за открытие вечного двигателя, он представляется своим землякам чем-то вроде городского юродивого.

Лишь один человек не принадлежит к калиновскому миру по рождению и воспитанию, не похож на других жителей города обликом манерами - Борис, “молодой человек, порядочно образованный”, по ремарке Островского. Но и он все-таки уже взят в плен Калиновом, признал над собой его законы. Ведь связь Бориса с Диким даже не денежная зависимость. И сам он понимает, и окружающие ему говорят, что никогда не отдаст ему Дикой бабушкиного наследства, а все-таки он ведет себя так, как будто материально зависит от Дикого или обязан ему подчиняться как старшему в семье. И хотя Борис становится предметом великой страсти Катерины, все-таки он “относится более к обстановке”, как выразился Добролюбов. Так можно сказать и об остальных персонажах пьесы, начиная с Дикого и кончая Кудряшом и Варварой. Все они - яркие и живые, но композиционно в центр пьесы выдвинуты два героя: Катерина и Кабаниха, представляющие собой два полюса калиновского мира.

Образ Катерины, несомненно, соотнесен с образом Кабанихи. Обе они - максималистки, обе никогда не примирятся с человеческими слабостями и не пойдут на компромисс. Обе, наконец, верят одинаково - религия их сурова и беспощадна, греху нет прощения, и о милосердии они обе не вспоминают. Только Кабаниха вся прикована к земле, все ее силы направлены на удержание, собирание, отстаивание уклада, она - блюститель окостеневшей формы патриархального мира. Жизнь она воспринимает как церемониал, и ей не просто не нужно, но и страшно подумать о давно отлетевшем духе этой формы.

А Катерина воплощает дух этого мира, его мечту, его порыв. Катериной Островский показал, что и в окостенелом мирке Калинова может возникнуть характер поразительной красоты и силы. Для общей концепции пьесы очень важно, что Катерина, “луч света в темном царстве”, по выражению Добролюбова, появилась не откуда-то из просторов другой жизни, другого исторического времени (ведь патриархальный Калинов и современная ему Москва, где кипит суета, или железная дорога, о которой рассказывает Феклуша, - это разное историческое время), а родилась, сформировалась в тех же калиновских условиях. Островский ясно говорит об этом уже в экспозиции пьесы, когда Катерина рассказывает Варваре о своей жизни в девичестве. В этом поэтичном монологе Катерины нарисован идеальный вариант патриархальных отношений. Главный мотив этого рассказа - все пронизывающая взаимная любовь и воля. “Я жила, ни о чем не тужила, точно птичка на воле... что хочу, бывало, то и делаю”. Но это была “воля”, совершенно не вступавшая в противоречие с веками сложившимся укладом замкнутой жизни женщины, весь круг представлений которой ограничен домашней работой и религиозными мечтаниями.

Это мир, в котором человеку не приходит в голову противопоставить себя общему, поскольку он еще и не отделяет себя от этой общности, а потому и нет здесь насилия, принуждения. Но Катерина живет в эпоху, когда самый дух этой морали: гармония между отдельным человеком и представлениями среды - исчез и окостеневшая форма отношений держится на насилии и принуждении. Чуткая душа Катерины уловила это. Выслушав рассказ невестки о жизни до замужества, Варвара удивленно восклицает: “Да ведь и у нас то же самое”. - “Да здесь все как будто из-под неволи”, - роняет Катерина.

Очень важно, что именно здесь, в Калинове, в душе незаурядной калиновской женщины рождается новое отношение к миру, новые чувства, не ясные еще самой героине: “Что-то во мне такое необыкновенное. Точно я снова жить начинаю, или... уж и не знаю”.

Это смутное чувство, которое Катерина не может, конечно, объяснить рационалистически, - просыпающееся чувство личности. В душе героини оно, естественно, принимает не форму гражданского, общественного протеста - это было бы несообразно со всем складом понятий и всей сферой жизни купеческой жены, - а форму индивидуальной, личной любви. В Катерине рождается и растет страсть. Но это страсть одухотворенная, далекая от бездумного стремления к потаенным радостям.

Проснувшееся чувство любви воспринимается Катериной как страшный грех, потому что любовь к чужому человеку для нее, замужней женщины, есть нарушение нравственного долга. Моральные заповеди патриархального мира для Катерины полны своего первозданного значения и смысла. Она всей душой хочет быть чистой и безупречной. Уже осознав свою любовь к Борису, она изо всех сил стремится ей противостоять, но не находит опоры в этой борьбе (“Точно я стою над пропастью и меня кто-то туда толкает, а удержаться мне не за что”).

И действительно, вокруг нее все уже рушится, и все, на что она пытается опереться в своей внутренней борьбе, оказывается пустой оболочкой. Для Катерины же форма и ритуал сами по себе не имеют значения - ей важна человеческая суть отношений. В верности своих нравственных представлений Катерина не сомневается, она только видит, что никому из окружающих дела нет до подлинной сути этой морали.

Катерину отдали замуж молодой, судьбу ее решила семья, и она принимает это как вполне естественное, обычное дело. Она входит в дом Кабановых, готовая любить и почитать свекровь, заранее ожидая, что муж ее будет над ней властелином, но также опорой и защитой. Однако Тихон ни в какой мере не отвечает этой роли. Незлобивый и слабый человек, он мечется между суровыми требованиями матери и состраданием к жене. Тихон любит Катерину, но совсем не так, как по нормам патриархальной морали должен любить свою жену настоящий муж, ее естественный руководитель и защитник. И чувство Катерины к нему совсем не такое, какое она должна бы питать к нему по ее же собственным представлениям.

Развитие действия. Сцена отъезда Тихона - одна из важнейших в пьесе и в смысле раскрытия в ней психологии героев, и по ее функции в развитии интриги: с одной стороны, отъезд Тихона устраняет непреодолимые внешние препятствия для встреч с Борисом, а с другой - рушатся все надежды Катерины найти опору в любви мужа”. В этой сцене Тихон, отказываясь брать клятву с жены, ведет себя человечно. Да и все его отношение к Катерине совсем не домостроевское, оно имеет личный, даже гуманный оттенок. Ведь это именно он говорит Кабанихе в ответ на ее угрозу, что жена не будет его бояться: “Да зачем же ей бояться? С меня и того довольно, что она меня любит”. Как это ни парадоксально, именно мягкость Тихона (сочетающаяся, правда, с общей слабостью характера) в глазах Катерины не столько достоинство, сколько недостаток. Он не отвечает представлениям о том, каким должен быть муж. И действительно, он не может помочь ей ни тогда, когда она борется с “грешной” страстью, ни после ее публичного покаяния. Реакция Тихона на измену Катерины тоже совершенно не такая, какая диктуется традиционной моралью в подобной ситуации. Она индивидуальная, личная: он “то ласков, то сердится, да пьет все”.

Дело в том, что молодежь Калинова уже не хочет в быту придерживаться патриархальных порядков. Однако и Варваре, и Тихону, и Кудряшу чужд нравственный максимализм Катерины, для которой и крушение традиционных нравственных норм в окружающем мире, и ее собственное нарушение этих заветов - страшная трагедия. В отличие от Катерины, истинно трагической героини, все они стоят на позиции житейских компромиссов и никакой драмы в этом не видят. Конечно, им тяжел гнет старших, но они научились обходить его. Островский рисует их объективно и явно не без сочувствия. Но масштаб личности их в пьесе установлен точно. Это обыкновенные, заурядные, не слишком разборчивые в средствах люди, которые больше уже тоже не хотят жить по-старому. Формально признавая над собой власть старших и власть обычаев, они поминутно на практике идут против них и тем тоже подтачивают и разрушают калиновский мир. Но именно на фоне их бессознательной и компромиссной позиции крупной и нравственно высокой выглядит страдающая героиня “Грозы”.

“Гроза” не трагедия любви, а трагедия совести. Когда “грехопадение” Катерины совершилось, подхваченная вихрем освобожденной страсти, сливающейся для нее с понятием воли, она становится смела до дерзости, решившись - не отступает, не жалеет себя, ничего не хочет скрывать. “Я для тебя греха не побоялась, побоюсь ли я людского суда!” Но это “греха не побоялась” как раз и предвещает дальнейшее развитие трагедии - гибель Катерины. Сознание греха сохраняется и в упоении счастьем и с огромной силой овладевает ею, как только кончилось это недолгое счастье, эта жизнь на воле. Оно тем мучительнее, что вера Катерины как-то исключает понятия прощения и милосердия.

Она не видит исхода своей муке, кроме смерти, и именно полное отсутствие надежды на прощение толкает ее на самоубийство - грех еще более тяжкий с христианской точки зрения. “Все равно уж душу свою я погубила”, - роняет Катерина, когда ей приходит в голову мысль бежать с Борисом. Как это не похоже на мечту о счастье!

“Маменька, вы ее погубили! Вы, вы, вы...” - в отчаянии кричит Тихон и в ответ на ее грозный окрик снова повторяет: “Вы ее погубили! Вы! Вы!” Но это обвинение - мера понимания Тихона, любящего и страдающего, над трупом жены решившегося на бунт против матери. Было бы ошибкой думать, что это - некий итог пьесы и что Тихону доверено выразить авторскую оценку событий и доли вины героев.

Катерина не жертва кого-либо из окружающих персонально, нет - она, если угодно, жертва истории. Мир патриархальных отношений и связей умирает, и душа этого мира уходит из жизни в муках и страданиях, задавленная окостеневшей, утратившей смысл формой житейских связей. Именно поэтому в центре “Грозы” рядом с Катериной стоит не кто-либо из участников любовного треугольника, не Борис и не Тихон, персонажи совсем другого, житейского, бытового масштаба, а Кабаниха. Но это, конечно, контрастное противостояние.

Если Катерина чувствует по-новому, уже не по-калиновски, но не отдает себе в этом отчета, лишена рационалистического понимания исчерпанности и обреченности традиционных отношений и форм быта, то Кабаниха, напротив, чувствует еще вполне по-старому, но ясно видит, что ее мир гибнет. Конечно, это осознание облекается во вполне “калиновские” формы простонародного философствования, преимущественно ожидания конца света. Ее разговоры со странницей Феклушей не просто “комический момент”, они очень важны для понимания умонастроения Кабанихи.

У Кабанихи (и в этом они с Катериной похожи) нет никаких сомнений в моральной правоте иерархических отношений патриархального быта. Но уверенности в их нерушимости также нет. Она нисколько не считает себя самодуркой и насильницей. “Ведь от любви родители и строги-то к вам бывают, от любви вас и бранят-то, все думают добру научить”, - говорит она детям, и едва ли она лицемерит сознательно. Самодурство не порядок, а тоже признак разрушения патриархального мира. Настоящий самодур - Дикой, который бессмысленно буйствует, но не может добиться порядка в доме, за что его осуждает Кабаниха. Сама же она чувствует себя чуть ли не последней блюстительницей “правильного” миропорядка, и ожидание, что с ее смертью наступит хаос, придает трагизм ее фигуре.

Для Кабанихи публичное признание Катерины - страшный удар, к которому вскоре присоединяется опять-таки открытый, на людях бунт ее сына. В финале “Грозы” не только гибель Катерины, но и крушение Кабанихи.

Под пером Островского задуманная социально-бытовая драма из жизни купеческого сословия переросла в трагедию. Здесь через любовно-бытовой конфликт был показан эпохальный перелом, происходящий в простонародном сознании. Просыпающееся чувство личности и новое отношение к миру, основанное на индивидуальном волеизъявлении, оказались в непримиримом противоречии не только с реальным состоянием современного патриархального уклада, но и с идеальным представлением о нравственности, присущим высокой героине. Частная судьба Катерины приобрела общественно-исторический смысл, поскольку выразила состояние народного сознания на переломе эпох.

Драма в пяти действиях

Лица:

Савел Прокофьевич Дико́й , купец, значительное лицо в городе. Борис Григорьевич , племянник его, молодой человек, порядочно образованный. Марфа Игнатьевна Кабанова (Кабаниха), богатая купчиха, вдова. Тихон Иваныч Кабанов , ее сын. Катерина , жена его. Варвара , сестра Тихона. Кулигин , мещанин, часовщик-самоучка, отыскивающий перпетуум-мобиле. Ваня Кудряш , молодой человек, конторщик Дикова. Шапкин , мещанин. Феклуша , странница. Глаша , девка в доме Кабановой. Барыня с двумя лакеями , старуха 70-ти лет, полусумасшедшая. Городские жители обоего пола.

Действие происходит в городе Калиново, на берегу Волги, летом. Между 3 и 4 действиями проходит 10 дней.

Действие первое

Общественный сад на высоком берегу Волги; за Волгой сельский вид. На сцене две скамейки и несколько кустов.

Явление первое

Кулигин сидит на скамье и смотрит за реку. Кудряш и Шапкин прогуливаются.

Кулигин (поет) . «Среди долины ровныя, на гладкой высоте...» (Перестает петь.) Чудеса, истинно надобно сказать, что чудеса! Кудряш! Вот, братец ты мой, пятьдесят лет я каждый день гляжу за Волгу и все наглядеться не могу. Кудряш . А что? Кулигин . Вид необыкновенный! Красота! Душа радуется. Кудряш . Нешто́! Кулигин . Восторг! А ты: «нешто́!» Пригляделись вы, либо не понимаете, какая красота в природе разлита. Кудряш . Ну, да ведь с тобой что толковать! Ты у нас антик, химик! Кулигин . Механик, самоучка-механик. Кудряш . Все одно.

Молчание.

Кулигин (показывая в сторону). Посмотри-ка, брат Кудряш, кто это там так руками размахивает? Кудряш . Это? Это Дико́й племянника ругает. Кулигин . Нашел место! Кудряш . Ему везде место. Боится, что ль, он кого! Достался ему на жертву Борис Григорьич, вот он на нем и ездит. Шапкин . Уж такого-то ругателя, как у нас Савел Прокофьич, поискать еще! Ни за что человека оборвет. Кудряш . Пронзительный мужик! Шапкин . Хороша тоже и Кабаниха. Кудряш . Ну, да та хоть по крайности все под видом благочестия, а этот как с цепи сорвался! Шапкин . Унять-то ею некому, вот он и воюет! Кудряш . Мало у нас парней-то на мою стать, а то бы мы его озорничать-то отучили. Шапкин . А что бы вы сделали? Кудряш . Постращали бы хорошенько. Шапкин . Как это? Кудряш . Вчетвером этак, впятером в переулке где-нибудь поговорили бы с ним с глазу на глаз, так он бы шелковый сделался. А про нашу науку-то и не пикнул бы никому, только бы ходил да оглядывался. Шапкин . Недаром он хотел тебя в солдаты-то отдать. Кудряш . Хотел, да не отдал, так это все одно что ничего. Не отдаст он меня: он чует носом-то своим, что я свою голову дешево не продам. Это он вам страшен-то, а я с ним разговаривать умею. Шапкин . Ой ли! Кудряш . Что тут: ой ли! Я грубиян считаюсь; за что ж он меня держит? Стало быть, я ему нужен. Ну, значит, я его и не боюсь, а пущай же он меня боится. Шапкин . Уж будто он тебя и не ругает? Кудряш . Как не ругать! Он без этого дышать не может. Да не спускаю и я: он — слово, а я — десять; плюнет, да и пойдет. Нет, уж я перед ним рабствовать не стану. Кулигин . С него, что ль, пример брать! Лучше уж стерпеть. Кудряш . Ну, вот, коль ты умен, так ты его прежде учливости-то выучи, да потом и нас учи! Шаль, что дочери-то у него подростки, больших-то ни одной нет. Шапкин . А то что бы? Кудряш . Я б его уважил. Больно лих я на девок-то!

Проходят Дико́й и Борис . Кулигин снимает шапку.

Шапкин (Кудряшу). Отойдем к стороне: еще привяжется, пожалуй.

Отходят.

Явление второе

Те же, Дико́й и Борис .

Дикой . Баклуши ты, что ль, бить сюда приехал! Дармоед! Пропади ты пропадом! Борис . Праздник; что дома-то делать! Дикой . Найдешь дело, как захочешь. Раз тебе сказал, два тебе сказал: «Не смей мне навстречу попадаться»; тебе все неймется! Мало тебе места-то? Куда ни поди, тут ты и есть! Тьфу ты, проклятый! Что ты как столб стоишь-то! Тебе говорят аль нет? Борис . Я и слушаю, что ж мне делать еще! Дикой (посмотрев на Бориса). Провались ты! Я с тобой и говорить-то не хочу, с езуитом. (Уходя.) Вот навязался! (Плюет и уходит.)

Явление третье

Кулигин , Борис , Кудряш и Шапкин .

Кулигин . Что у вас, сударь, за дела с ним? Не поймем мы никак. Охота вам жить у него да брань переносить. Борис . Уж какая охота, Кулигин! Неволя. Кулигин . Да какая же неволя, сударь, позвольте вас спросить. Коли можно, сударь, так скажите нам. Борис . Отчего ж не сказать? Знали бабушку нашу, Анфису Михайловну? Кулигин . Ну, как не знать! Кудряш . Как не знать! Борис . Батюшку она ведь невзлюбила за то, что он женился на благородной. По этому-то случаю батюшка с матушкой и жили в Москве. Матушка рассказывала, что она трех дней не могла ужиться с родней, уж очень ей дико казалось. Кулигин . Еще бы не дико! Уж что говорить! Большую привычку нужно, сударь, иметь. Борис . Воспитывали нас родители в Москве хорошо, ничего для нас не жалели. Меня отдали в Коммерческую академию, а сестру в пансион, да оба вдруг и умерли в холеру; мы с сестрой сиротами и остались. Потом мы слышим, что и бабушка здесь умерла и оставила завещание, чтобы дядя нам заплатил часть, какую следует, когда мы придем в совершеннолетие, только с условием. Кулигин . С каким же, сударь? Борис . Если мы будем к нему почтительны. Кулигин . Это значит, сударь, что вам наследства вашего не видать никогда. Борис . Да нет, этого мало, Кулигин! Он прежде наломается над нами, наругается всячески, как его душе угодно, а кончит все-таки тем, что не даст ничего или так, какую-нибудь малость. Да еще станет рассказывать, что из милости дал, что и этого бы не следовало. Кудряш . Уж это у нас в купечестве такое заведение. Опять же, хоть бы вы и были к нему почтительны, не́што кто ему запретит сказать-то, что вы непочтительны? Борис . Ну да. Уж он и теперь поговаривает иногда: «У меня свои дети, за что я чужим деньги отдам? Чрез это я своих обидеть должен!» Кулигин . Значит, сударь, плохо ваше дело. Борис . Кабы я один, так бы ничего! Я бы бросил все да уехал. А то сестру жаль. Он было и ее выписывал, да матушкины родные не пустили, написали, что больна. Какова бы ей здесь жизнь была, и представить страшно. Кудряш . Уж само собой. Нешто они обращение понимают? Кулигин . Как же вы у него живете, сударь, на каком положении? Борис . Да ни на каком: «Живи, говорит, у меня, делай, что прикажут, а жалованья, что положу». То есть через год разочтет, как ему будет угодно. Кудряш . У него уж такое заведение. У нас никто и пикнуть не смей о жалованье, изругает на чем свет стоит. «Ты, говорит, почем знаешь, что я на уме держу? Нешто ты мою душу можешь знать! А может, я приду в такое расположение, что тебе пять тысяч дам». Вот ты и поговори с ним! Только еще он во всю свою жизнь ни разу в такое-то расположение не приходил. Кулигин . Что ж делать-то, сударь! Надо стараться угождать как-нибудь. Борис . В том-то и дело, Кулигин, что никак невозможно. На него и свои-то никак угодить не могут; а уж где ж мне! Кудряш . Кто ж ему угодит, коли у него вся жизнь основана на ругательстве? А уж пуще всего из-за денег; ни одного расчета без брани не обходится. Другой рад от своего отступиться, только бы он унялся. А беда, как его поутру кто-нибудь рассердит! Целый день ко всем придирается. Борис . Тетка каждое утро всех со слезами умоляет: «Батюшки, не рассердите! голубчики, не рассердите!» Кудряш . Да нешто убережешься! Попал на базар, вот и конец! Всех мужиков переругает. Хоть в убыток проси, без брани все-таки не отойдет. А потом и пошел на весь день. Шапкин . Одно слово: воин! Кудряш . Еще какой воин-то! Борис . А вот беда-то, когда его обидит такой человек, которого он обругать не смеет; тут уж домашние держись! Кудряш . Батюшки! Что смеху-то было! Как-то его на Волге, на перевозе, гусар обругал. Вот чудеса-то творил! Борис . А каково домашним-то было! После этого две недели все прятались по чердакам да по чуланам. Кулигин . Что это? Никак, народ от вечерни тронулся?

Проходят несколько лиц в глубине сцены.

Кудряш . Пойдем, Шапкин, в разгул! Что тут стоять-то?

Кланяются и уходят.

Борис . Эх, Кулигин, больно трудно мне здесь без привычки-то! Все на меня как-то дико смотрят, точно я здесь лишний, точно мешаю им. Обычаев я здешних не знаю. Я понимаю, что все это наше русское, родное, а все-таки не привыкну никак. Кулигин . И не привыкнете никогда, сударь. Борис . Отчего же? Кулигин . Жестокие нравы, сударь, в нашем городе, жестокие! В мещанстве, сударь, вы ничего, кроме грубости да бедности нагольной, не увидите. И никогда нам, сударь, не выбиться из этой коры! Потому что честным трудом никогда не заработать нам больше насущного хлеба. А у кого деньги, сударь, тот старается бедного закабалить, чтобы на его труды даровые еще больше денег наживать. Знаете, что ваш дядюшка, Савел Прокофьич, городничему отвечал? К городничему мужички пришли жаловаться, что он ни одного из них путем не разочтет. Городничий и стал ему говорить: «Послушай, говорит, Савел Прокофьич, рассчитывай ты мужиков хорошенько! Каждый день ко мне с жалобой ходят!» Дядюшка ваш потрепал городничего по плечу, да и говорит: «Стоит ли, ваше высокоблагородие, нам с вами об таких пустяках разговаривать! Много у меня в год-то народу перебывает; вы то поймите: недоплачу я им по какой-нибудь копейке на человека, а у меня из этого тысячи составляются, так оно мне и хорошо!» Вот как, сударь! А между собой-то, сударь, как живут! Торговлю друг у друга подрывают, и не столько из корысти, сколько из зависти. Враждуют друг на друга; залучают в свои высокие-то хоромы пьяных приказных, таких, сударь, приказных, что и виду-то человеческого на нем нет, обличье-то человеческое истеряно. А те им, за малую благостыню, на гербовых листах злостные кляузы строчат на ближних. И начнется у них, сударь, суд да дело, и несть конца мучениям. Судятся-судятся здесь, да в губернию поедут, а там уж их и ждут да от радости руками плещут. Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается; водят их, водят, волочат их, волочат; а они еще и рады этому волоченью, того только им и надобно. «Я, говорит, потрачусь, да уж и ему станет в копейку». Я было хотел все это стихами изобразить... Борис . А вы умеете стихами? Кулигин . По-старинному, сударь. Поначитался-таки Ломоносова, Державина... Мудрец был Ломоносов, испытатель природы... А ведь тоже из нашего, из простого звания. Борис . Вы бы и написали. Это было бы интересно. Кулигин . Как можно, сударь! Съедят, живого проглотят. Мне уж и так, сударь, за мою болтовню достается; да не могу, люблю разговор рассыпать! Вот еще про семейную жизнь хотел я вам, сударь, рассказать; да когда-нибудь в другое время. А тоже есть что послушать.

Входят Феклуша и другая женщина .

Феклуша . Бла-алепие, милая, бла-алепие! Красота дивная! Да что уж говорить! В обетованной земле живете! И купечество все народ благочестивый, добродетелями многими украшенный! Щедростью и подаяниями многими! Я так довольна, так, матушка, довольна, по горлушко! За наше неоставление им еще больше щедрот приумножится, а особенно дому Кабановых.

Уходят.

Борис . Кабановых? Кулигин . Ханжа, сударь! Нищих оделяет, а домашних заела совсем.

Молчание.

Только б мне, сударь, перепету-мобиль найти!

Борис . Что ж бы вы сделали? Кулигин . Как же, сударь! Ведь англичане миллион дают; я бы все деньги для общества и употребил, для поддержки. Работу надо дать мещанству-то. А то руки есть, а работать нечего. Борис . А вы надеетесь найти перпетуум-мобиле? Кулигин . Непременно, сударь! Вот только бы теперь на модели деньжонками раздобыться. Прощайте, сударь! (Уходит.)

Явление четвертое

Борис (один). Жаль его разочаровывать-то! Какой хороший человек! Мечтает себе и счастлив. А мне, видно, так и загубить свою молодость в этой трущобе. Уж ведь совсем убитый хожу, а тут еще дурь в голову лезет! Ну, к чему пристало! мне ли уж нежности заводить? Загнан, забит, а тут еще сдуру-то влюбляться вздумал. Да в кого! В женщину, с которой даже и поговорить-то никогда не удастся. (Молчание.) А все-таки нейдет она у меня из головы, хоть ты что хочешь. Вот она! Идет с мужем, ну и свекровь с ними! Ну не дурак ли я! Погляди из-за угла, да и ступай домой. (Уходит.)

С противоположной стороны входят Кабанова , Кабанов , Катерина и Варвара .

Явление пятое

Кабанова , Кабанов , Катерина и Варвара .

Кабанова . Если ты хочешь мать послушать, так ты, как приедешь туда, сделай так, как я тебе приказывала. Кабанов . Да как же я могу, маменька, вас ослушаться! Кабанова . Не очень-то нынче старших уважают. Варвара (про себя). Не уважишь тебя, как же! Кабанов . Я, кажется, маменька, из вашей воли ни на шаг. Кабанова . Поверила бы я тебе, мой друг, кабы своими глазами не видала да своими ушами не слыхала, каково теперь стало почтение родителям от детей-то! Хоть бы то-то помнили, сколько матери болезней от детей переносят. Кабанов . Я, маменька... Кабанова . Если родительница что когда и обидное, по вашей гордости, скажет, так, я думаю, можно бы перенести! А, как ты думаешь? Кабанов . Да когда же я, маменька, не переносил от вас? Кабанова . Мать стара, глупа; ну, а вы, молодые люди, умные, не должны с нас, дураков, и взыскивать. Кабанов (вздыхая в сторону). Ах ты, господи! (Матери.) Да смеем ли мы, маменька, подумать! Кабанова . Ведь от любви родители и строги-то к вам бывают, от любви вас и бранят-то, все думают добру научить. Ну, а это нынче не нравится. И пойдут детки-то по людям славить, что мать ворчунья, что мать проходу не дает, со свету сживает. А, сохрани господи, каким-нибудь словом снохе не угодить, ну и пошел разговор, что свекровь заела совсем. Кабанов . Нешто, маменька, кто говорит про вас? Кабанова . Не слыхала, мой друг, не слыхала, лгать не хочу. Уж кабы я слышала, я бы с тобой, мой милый, тогда не так заговорила. (Вздыхает.) Ох, грех тяжкий! Вот долго ли согрешить-то! Разговор близкий сердцу пойдет, ну и согрешишь, рассердишься. Нет, мой друг, говори, что хочешь, про меня. Никому не закажешь говорить: в глаза не посмеют, так за глаза станут. Кабанов . Да отсохни язык... Кабанова . Полно, полно, не божись! Грех! Я уж давно вижу, что тебе жена милее матери. С тех пор как женился, я уж от тебя прежней любви не вижу. Кабанов . В чем же вы, маменька, это видите? Кабанова . Да во всем, мой друг! Мать чего глазами не увидит, так у нее сердце вещун, она сердцем может чувствовать. Аль жена тебя, что ли, отводит от меня, уж не знаю. Кабанов . Да нет, маменька! что вы, помилуйте! Катерина . Для меня, маменька, все одно, что родная мать, что ты, да и Тихон тоже тебя любит. Кабанова . Ты бы, кажется, могла и помолчать, коли тебя не спрашивают. Не заступайся, матушка, не обижу небось! Ведь он мне тоже сын; ты этого не забывай! Что ты выскочила в глазах-то поюлить! Чтобы видели, что ли, как ты мужа любишь? Так знаем, знаем, в глазах-то ты это всем доказываешь. Варвара (про себя). Нашла место наставления читать. Катерина . Ты про меня, маменька, напрасно это говоришь. Что при людях, что без людей, я все одна, ничего я из себя не доказываю. Кабанова . Да я об тебе и говорить не хотела; а так, к слову пришлось. Катерина . Да хоть и к слову, за что ж ты меня обижаешь? Кабанова . Экая важная птица! Уж и обиделась сейчас. Катерина . Напраслину-то терпеть кому ж приятно! Кабанова . Знаю я, знаю, что вам не по нутру мои слова, да что ж делать-то, я вам не чужая, у меня об вас сердце болит. Я давно вижу, что вам воли хочется. Ну что ж, дождетесь, поживете и на воле, когда меня не будет. Вот уж тогда делайте что хотите, не будет над вами старших. А может, и меня вспомянете. Кабанов . Да мы об вас, маменька, денно и нощно бога молим, чтобы вам, маменька, бог дал здоровья и всякого благополучия и в делах успеху. Кабанова . Ну, полно, перестань, пожалуйста. Может быть, ты и любил мать, пока был холостой. До меня ли тебе; у тебя жена молодая. Кабанов . Одно другому не мешает-с: жена само по себе, а к родительнице я само по себе почтение имею. Кабанова . Так променяешь ты жену на мать? Ни в жизнь я этому не поверю. Кабанов . Да для чего же мне менять-с? Я обеих люблю. Кабанова . Ну да, да, так и есть, размазывай! Уж я вижу, что я вам помеха. Кабанов . Думайте как хотите, на все есть ваша воля; только я не знаю, что я за несчастный такой человек на свет рожден, что не могу вам угодить ничем. Кабанова . Что ты сиротой-то прикидываешься! Что ты нюни-то распустил? Ну, какой ты муж? Посмотри ты на себя! Станет ли тебя жена бояться после этого? Кабанов . Да зачем же ей бояться? С меня и того довольно, что она меня любит. Кабанова . Как зачем бояться! Как зачем бояться! Да ты рехнулся, что ли? Тебя не станет бояться, меня и подавно. Какой же это порядок-то в доме будет? Ведь ты, чай, с ней в законе живешь. Али, по-вашему, закон ничего не значит? Да уж коли ты такие дурацкие мысли в голове держишь, ты бы при ней-то, по крайней мере, не болтал да при сестре, при девке; ей тоже замуж идти: этак она твоей болтовни наслушается, так после муж-то нам спасибо скажет за науку. Видишь ты, какой еще ум-то у тебя, а ты еще хочешь своей волей жить. Кабанов . Да я, маменька, и не хочу своей волей жить. Где уж мне своей волей жить! Кабанова . Так, по-твоему, нужно все лаской с женой? Уж и не прикрикнуть на нее, и не пригрозить? Кабанов . Да я, маменька... Кабанова (горячо). Хоть любовника заводи! А! И это, может быть, по-твоему, ничего? А! Ну, говори! Кабанов . Да, ей-богу, маменька... Кабанова (совершенно хладнокровно). Дурак! (Вздыхает.) Что с дураком и говорить! только грех один!

Молчание.

Я домой иду.

Кабанов . И мы сейчас, только раз-другой по бульвару пройдем. Кабанова . Ну, как хотите, только ты смотри, чтобы мне вас не дожидаться! Знаешь, я не люблю этого. Кабанов . Нет, маменька! Сохрани меня господи! Кабанова . То-то же! (Уходит.)

Явление шестое

Те же без Кабановой.

Кабанов . Вот видишь ты, вот всегда мне за тебя достается от маменьки! Вот жизнь-то моя какая! Катерина . Чем же я-то виновата? Кабанов . Кто ж виноват, я уж не знаю. Варвара . Где тебе знать! Кабанов . То все приставала: «Женись да женись, я хоть бы поглядела на тебя, на женатого»! А теперь поедом ест, проходу не дает — все за тебя. Варвара . Так нешто она виновата! Мать на нее нападает, и ты тоже. А еще говоришь, что любишь жену. Скучно мне глядеть-то на тебя. (Отворачивается.) Кабанов . Толкуй тут! Что ж мне делать-то? Варвара . Знай свое дело — молчи, коли уж лучше ничего не умеешь. Что стоишь — переминаешься? По глазам вижу, что у тебя и на уме-то. Кабанов . Ну, а что? Варвара . Известно что. К Савелу Прокофьичу хочется, выпить с ним. Что, не так, что ли? Кабанов . Угадала, брат. Катерина . Ты, Тиша, скорей приходи, а то маменька опять браниться станет. Варвара . Ты проворней, в самом деле, а то знаешь ведь! Кабанов . Уж как не знать! Варвара . Нам тоже не велика охота из-за тебя брань-то принимать. Кабанов . Я мигом. Подождите! (Уходит.)

Явление седьмое

Катерина и Варвара .

Катерина . Так ты, Варя, жалеешь меня? Варвара (глядя в сторону). Разумеется, жалко. Катерина . Так ты, стало быть, любишь меня? (Крепко целует.) Варвара . За что ж мне тебя не любить-то! Катерина . Ну, спасибо тебе! Ты милая такая, я сама тебя люблю до смерти.

Молчание.

Знаешь, мне что в голову пришло?

Варвара . Что? Катерина . Отчего люди не летают! Варвара . Я не понимаю, что ты говоришь. Катерина . Я говорю: отчего люди не летают так, как птицы? Знаешь, мне иногда кажется, что я птица. Когда стоишь на горе, так тебя и тянет лететь. Вот так бы разбежалась, подняла руки и полетела. Попробовать нешто теперь? (Хочет бежать.) Варвара . Что ты выдумываешь-то? Катерина (вздыхая). Какая я была резвая! Я у вас завяла совсем. Варвара . Ты думаешь, я не вижу? Катерина . Такая ли я была! Я жила, ни об чем не тужила, точно птичка на воле. Маменька во мне души не чаяла, наряжала меня, как куклу, работать не принуждала; что хочу, бывало, то и делаю. Знаешь, как я жила в девушках? Вот я тебе сейчас расскажу. Встану я, бывало, рано; коли летом, так схожу на ключок, умоюсь, принесу с собою водицы и все, все цветы в доме полью. У меня цветов было много-много. Потом пойдем с маменькой в церковь, все и странницы — у нас полон дом был странниц да богомолок. А придем из церкви, сядем за какую-нибудь работу, больше по бархату золотом, а странницы станут рассказывать: где они были, что видели, жития разные, либо стихи поют. Так до обеда время и пройдет. Тут старухи уснуть лягут, а я по саду гуляю. Потом к вечерне, а вечером опять рассказы да пение. Таково хорошо было! Варвара . Да ведь и у нас то же самое. Катерина . Да здесь все как будто из-под неволи. И до смерти я любила в церковь ходить! Точно, бывало, я в рай войду, и не вижу никого, и время не помню, и не слышу, когда служба кончится. Точно как все это в одну секунду было. Маменька говорила, что все, бывало, смотрят на меня, что со мной делается! А знаешь: в солнечный день из купола такой светлый столб вниз идет, и в этом столбе ходит дым, точно облака, и вижу я, бывало, будто ангелы в этом столбе летают и поют. А то, бывало, девушка, ночью встану — у нас тоже везде лампадки горели — да где-нибудь в уголке и молюсь до утра. Или рано утром в сад уйду, еще только солнышко восходит, упаду на колена, молюсь и плачу, и сама не знаю, о чем молюсь и о чем плачу; так меня и найдут. И об чем я молилась тогда, чего просила — не знаю; ничего мне не надобно, всего у меня было довольно. А какие сны мне снились, Варенька, какие сны! Или храмы золотые, или сады какие-то необыкновенные, и всё поют невидимые голоса, и кипарисом пахнет, и горы и деревья будто не такие, как обыкновенно, а как на образах пишутся. А то будто я летаю, так и летаю по воздуху. И теперь иногда снится, да редко, да и не то. Варвара . А что же? Катерина (помолчав). Я умру скоро. Варвара . Полно, что ты! Катерина . Нет, я знаю, что умру. Ох, девушка, что-то со мной недоброе делается, чудо какое-то. Никогда со мной этого не было. Что-то во мне такое необыкновенное. Точно я снова жить начинаю, или... уж и не знаю. Варвара . Что же с тобой такое? Катерина (берет ее за руку). А вот что, Варя, быть греху какому-нибудь! Такой на меня страх, такой-то на меня страх! Точно я стою над пропастью и меня кто-то туда толкает, а удержаться мне не за что. (Хватается за голову рукой.) Варвара . Что с тобой? Здорова ли ты? Катерина . Здорова... Лучше бы я больна была, а то нехорошо. Лезет мне в голову мечта какая-то. И никуда я от нее не уйду. Думать стану — мыслей никак не соберу, молиться — не отмолюсь никак. Языком лепечу слова, а на уме совсем не то: точно мне лукавый в уши шепчет, да все про такие дела нехорошие. И то мне представляется, что мне самое себя совестно сделается. Что со мной? Перед бедой перед какой-нибудь это! Ночью, Варя, не спится мне, все мерещится шепот какой-то: кто-то так ласково говорит со мной, точно голубит меня, точно голубь воркует. Уж не снятся мне, Варя, как прежде, райские деревья да горы; а точно меня кто-то обнимает так горячо-горячо, и ведет меня куда-то, и я иду за ним, иду... Варвара . Ну? Катерина . Да что же это я говорю тебе: ты — девушка. Варвара (оглядываясь). Говори! Я хуже тебя. Катерина . Ну, что ж мне говорить? Стыдно мне. Варвара . Говори, нужды нет! Катерина . Сделается мне так душно, так душно дома, что бежала бы. И такая мысль придет на меня, что, кабы моя воля, каталась бы я теперь по Волге, на лодке, с песнями, либо на тройке на хорошей, обнявшись... Варвара . Только не с мужем. Катерина . А ты почем знаешь? Варвара . Еще бы не знать!.. Катерина . Ах, Варя, грех у меня на уме! Сколько я, бедная, плакала, чего уж я над собой не делала! Не уйти мне от этого греха. Никуда не уйти. Ведь это нехорошо, ведь это страшный грех, Варенька, что я другова люблю? Варвара . Что мне тебя судить! У меня свои грехи есть. Катерина . Что же мне делать! Сил моих не хватает. Куда мне деваться; я от тоски что-нибудь сделаю над собой! Варвара . Что ты! Что с тобой! Вот погоди, завтра братец уедет, подумаем; может быть, и видеться можно будет. Катерина . Нет, нет, не надо! Что ты! Что ты! Сохрани господи! Варвара . Чего ты так испугалась? Катерина . Если я с ним хоть раз увижусь, я убегу из дому, я уж не пойду домой ни за что на свете. Варвара . А вот погоди, там увидим. Катерина . Нет, нет, и не говори мне, я и слушать не хочу! Варвара . А что за охота сохнуть-то! Хоть умирай с тоски, пожалеют, что ль, тебя! Как же, дожидайся. Так какая ж неволя себя мучить-то!

Входит барыня с палкой и два лакея в треугольных шляпах сзади.

Явление восьмое

Те же и барыня .

Барыня . Что, красавицы? Что тут делаете? Молодцов поджидаете, кавалеров? Вам весело? Весело? Красота-то ваша вас радует? Вот красота-то куда ведет. (Показывает на Волгу.) Вот, вот, в самый омут!

Варвара улыбается.

Что смеетесь! Не радуйтесь! (Стучит палкой.) Все в огне гореть будете неугасимом. Все в смоле будете кипеть неутолимой! (Уходя.) Вон, вон куда красота-то ведет! (Уходит.)

Явление девятое

Катерина и Варвара .

Катерина . Ах, как она меня испугала! я дрожу вся, точно она пророчит мне что-нибудь. Варвара . На свою бы тебе голову, старая карга! Катерина . Что она сказала такое, а? Что она сказала? Варвара . Вздор все. Очень нужно слушать, что она городит. Она всем так пророчит. Всю жизнь смолоду-то грешила. Спроси-ка, что об ней порасскажут! Вот умирать-то и боится. Чего сама-то боится, тем и других пугает. Даже все мальчишки в городе от нее прячутся, — грозит на них палкой да кричит (передразнивая): «Все гореть в огне будете!» Катерина (зажмуриваясь). Ах, ах, перестань! У меня сердце упало. Варвара . Есть чего бояться! Дура старая... Катерина . Боюсь, до смерти боюсь! Все она мне в глазах мерещится.

Молчание.

Варвара (оглядываясь). Что это братец нейдет, вон, никак, гроза заходит. Катерина (с ужасом). Гроза! Побежим домой! Поскорее! Варвара . Что ты, с ума, что ли, сошла! Как же ты без братца-то домой покажешься? Катерина . Нет, домой, домой! Бог с ним! Варвара . Да что ты уж очень боишься: еще далеко гроза-то. Катерина . А коли далеко, так, пожалуй, подождем немного; а право бы, лучше идти. Пойдем лучше! Варвара . Да ведь уж коли чему быть, так и дома не спрячешься. Катерина . Да все-таки лучше, все покойнее; дома-то я к образам да богу молиться! Варвара . Я и не знала, что ты так грозы боишься. Я вот не боюсь. Катерина . Как, девушка, не бояться! Всякий должен бояться. Не то страшно, что убьет тебя, а то, что смерть тебя вдруг застанет, как ты есть, со всеми твоими грехами, со всеми помыслами лукавыми. Мне умереть не страшно, а как я подумаю, что вот вдруг я явлюсь перед богом такая, какая я здесь с тобой, после этого разговору-то, вот что страшно. Что у меня на уме-то! Какой грех-то! страшно вымолвить!

Гром.

Кабанов входит.

Варвара . Вот братец идет. (Кабанову.) Беги скорей!

Гром.

Катерина . Ах! Скорей, скорей!

Все лица, кроме Бориса, одеты по-русски.

Это произведение перешло в общественное достояние. Произведение написано автором, умершим более семидесяти лет назад, и опубликовано прижизненно, либо посмертно, но с момента публикации также прошло более семидесяти лет. Оно может свободно использоваться любым лицом без чьего-либо согласия или разрешения и без выплаты авторского вознаграждения.

Борис Григорьич, племянник его, молодой человек, порядочно образованный.

Марфа Игнатьевна Кабанова (Кабаниха), богатая купчиха, вдова.

Тихон Иваныч Кабанов, ее сын.

Катерина, жена его.

Варвара, сестра Тихона.

Кулигин, мещанин, часовщик-самоучка, отыскивающий перпетуум-мобиле.

Ваня Кудряш, молодой человек, конторщик Дико́ва.

Шапкин, мещанин.

Феклуша, странница.

Глаша, девка в доме Кабановой.

Барыня с двумя лакеями, старуха 70-ти лет, полусумасшедшая.

Городские жители обоего пола.

Действие происходит в городе Калинове, на берегу Волги, летом.

Между третьим и четвертым действиями проходит десять дней.

Действие первое

Общественный сад на высоком берегу Волги, за Волгой сельский вид. На сцене две скамейки и несколько кустов.

Явление первое

Кулигин сидит на скамье и смотрит за реку. Кудряш и Шапкин прогуливаются.

Кулигин (поет) . «Среди долины ровныя, на гладкой высоте…» (Перестает петь.) Чудеса, истинно надобно сказать, что чудеса! Кудряш! Вот, братец ты мой, пятьдесят лет я каждый день гляжу за Волгу и все наглядеться не могу.

Кудряш . А что?

Кулигин . Вид необыкновенный! Красота! Душа радуется.

Кудряш . Нешту!

Кулигин . Восторг! А ты: «нешту!» Пригляделись вы, либо не понимаете, какая красота в природе разлита.

Кудряш . Ну, да ведь с тобой что толковать! Ты у нас антик, химик!

Кулигин . Механик, самоучка-механик.

Кудряш . Все одно.

Молчание.

Кулигин (показывая в сторону) . Посмотри-ка, брат Кудряш, кто это там так руками размахивает?

Кудряш . Это? Это Дико́й племянника ругает.

Кулигин . Нашел место!

Кудряш . Ему везде место. Боится, что ль, он кого! Достался ему на жертву Борис Григорьич, вот он на нем и ездит.

Шапкин . Уж такого-то ругателя, как у нас Савел Прокофьич, поискать еще! Ни за что человека оборвет.

Кудряш . Пронзительный мужик!

Шапкин . Хороша тоже и Кабаниха.

Кудряш . Ну, да та хоть, по крайности, все под видом благочестия, а этот, как с цепи сорвался!

Шапкин . Унять-то его некому, вот он и воюет!

Кудряш . Мало у нас парней-то на мою стать, а то бы мы его озорничать-то отучили.

Шапкин . А что бы вы сделали?

Кудряш . Постращали бы хорошенько.

Шапкин . Как это?

Кудряш . Вчетвером этак, впятером в переулке где-нибудь поговорили бы с ним с глазу на глаз, так он бы шелковый сделался. А про нашу науку-то и не пикнул бы никому, только бы ходил да оглядывался.

Шапкин . Недаром он хотел тебя в солдаты-то отдать.

Кудряш . Хотел, да не отдал, так это все одно что ничего. Не отдаст он меня, он чует носом-то своим, что я свою голову дешево не продам. Это он вам страшен-то, а я с ним разговаривать умею.

Шапкин . Ой ли!

Кудряш . Что тут: ой ли! Я грубиян считаюсь; за что ж он меня держит? Стало быть, я ему нужен. Ну, значит, я его и не боюсь, а пущай же он меня боится.

Шапкин . Уж будто он тебя и не ругает?

Кудряш . Как не ругать! Он без этого дышать не может. Да не спускаю и я: он – слово, а я – десять; плюнет, да и пойдет. Нет, уж я перед ним рабствовать не стану.

Кулигин . С него, что ль, пример брать! Лучше уж стерпеть.

Кудряш . Ну, вот, коль ты умен, так ты его прежде учливости-то выучи, да потом и нас учи! Жаль, что дочери-то у него подростки, больших-то ни одной нет.

Шапкин . А то что бы?

Кудряш . Я б его уважил. Больно лих я на девок-то!

Проходят Дико́й и Борис. Кулигин снимает шапку.

Шапкин (Кудряшу) . Отойдем к сторонке: еще привяжется, пожалуй.

Отходят.

Явление второе

Те же, Дико́й и Борис.

Дико́й . Баклуши ты, что ль, бить сюда приехал! Дармоед! Пропади ты пропадом!

Борис . Праздник; что дома-то делать!

Дико́й . Найдешь дело, как захочешь. Раз тебе сказал, два тебе сказал: «Не смей мне навстречу попадаться»; тебе все неймется! Мало тебе места-то? Куда ни поди, тут ты и есть! Тьфу ты, проклятый! Что ты, как столб стоишь-то! Тебе говорят аль нет?

Борис . Я и слушаю, что ж мне делать еще!

Дико́й (посмотрев на Бориса) . Провались ты! Я с тобой и говорить-то не хочу, с езуитом. (Уходя.) Вот навязался! (Плюет и уходит.)

Явление третье

Кулигин, Борис, Кудряш и Шапкин.

Кулигин . Что у вас, сударь, за дела с ним? Не поймем мы никак. Охота вам жить у него да брань переносить.

Борис . Уж какая охота, Кулигин! Неволя.

Кулигин . Да какая же неволя, сударь, позвольте вас спросить. Коли можно, сударь, так скажите нам.

Борис . Отчего ж не сказать? Знали бабушку нашу, Анфису Михайловну?

Кулигин . Ну, как не знать!

Борис . Батюшку она ведь невзлюбила за то, что он женился на благородной. По этому-то случаю батюшка с матушкой и жили в Москве. Матушка рассказывала, что она трех дней не могла ужиться с родней, уж очень ей дико казалось.

Кулигин . Еще бы не дико! Уж что говорить! Большую привычку нужно, сударь, иметь.

Борис . Воспитывали нас родители в Москве хорошо, ничего для нас не жалели. Меня отдали в Коммерческую академию, а сестру в пансион, да оба вдруг и умерли в холеру; мы с сестрой сиротами и остались. Потом мы слышим, что и бабушка здесь умерла и оставила завещание, чтобы дядя нам выплатил часть, какую следует, когда мы придем в совершеннолетие, только с условием.

Кулигин . С каким же, сударь?

Борис . Если мы будем к нему почтительны.

Кулигин . Это значит, сударь, что вам наследства вашего не видать никогда.

Борис . Да нет, этого мало, Кулигин! Он прежде наломается над нами, наругается всячески, как его душе угодно, а кончит все-таки тем, что не даст ничего или так, какую-нибудь малость. Да еще станет рассказывать, что из милости дал, что и этого бы не следовало.

Кудряш . Уж это у нас в купечестве такое заведение. Опять же, хоть бы вы и были к нему почтительны, нйшто кто ему запретит сказать-то, что вы непочтительны?

Борис . Ну, да. Уж он и теперь поговаривает иногда: «У меня свои дети, за что я чужим деньги отдам? Через это я своих обидеть должен!»

Кулигин . Значит, сударь, плохо ваше дело.

Борис . Кабы я один, так бы ничего! Я бы бросил все да уехал. А то сестру жаль. Он было и ее выписывал, да матушкины родные не пустили, написали, что больна. Какова бы ей здесь жизнь была – и представить страшно.

Кудряш . Уж само собой. Нешто они обращение понимают?

Кулигин . Как же вы у него живете, сударь, на каком положении?

Борис . Да ни на каком: «Живи, говорит, у меня, делай, что прикажут, а жалованья, что положу». То есть через год разочтет, как ему будет угодно.

Кудряш . У него уж такое заведение. У нас никто и пикнуть не смей о жалованье, изругает на чем свет стоит. «Ты, говорит, почем знаешь, что я на уме держу? Нешто ты мою душу можешь знать! А может, я приду в такое расположение, что тебе пять тысяч дам». Вот ты и поговори с ним! Только еще он во всю свою жизнь ни разу в такое-то расположение не приходил.