Бунин краткое содержание рассказа учитель. Бунин рассказы

Идти к великим изобретениям, исходя от самых ничтожных начал, и видеть, что под первой и ребяческой внешностью может скрываться удивительное искусство, - это дело не дюжинных умов, а под силу лишь мысли сверхчеловека.

Великий писатель, Иван Алексеевич Бунин, родился 22 октября 1870 года в Воронеже. Алексей Николаевич Бунин, отец писателя, принадлежал к древнему дворянскому роду. Мать писателя, Людмила Александровна Бунина (Чубарова), также имела старинные дворянские корни. Несмотря на это, семья Буниных жила очень скромно, так как Алексей Николаевич был заядлым игроком и любителем вина, проматывая как свое состояние, так и состояние жены. В 1873 году Бунины переехали в именное поместье на хуторе Бутырки (Орловская область). Образованием будущего писателя занимался домашний воспитатель, который преподал ему первые уроки чтения и письма. Бунин сосны краткое содержание Особого интереса к учебе Иван Алексеевич не проявлял, хотя всегда любил читать книги. В 1881 году, в возрасте 11 лет, мальчик поступил в Елецкую гимназию, которую пришлось бросить через пять лет, так как у родителей не было средств на дальнейшее образование сына. Вернувшись в родной дом, под руководством своего старшего брата Ивана, Бунин прошел всю программу гимназии, а со временем и программу университета.

В 17 лет Иван Алексеевич написал первые стихи, в которых он подражал творчеству Лермонтова и Пушкина. В 1887 году состоялся первый дебют молодого поэта в печати. Его произведение опубликовали в журнале «Родина». Еще через год стихи Бунина взяли для печати в издание «Книжки недели», где публиковались произведения Щедрина, Толстого и Полонского.

С 1889 года, переехав в Орел, Бунин начинает самостоятельную жизнь. В Орле выходят первые сборники писателя: «Под открытым небом», «Стихотворения», «Листопад». Тогда же, после печати в 1900 году произведения «Антоновские яблоки», приходит и первая известность. Здесь же Бунин жениться, но брак длиться недолго, после чего в 1906 году Иван Алексеевич вступает в гражданские отношения с Верой Муромцевой, племянницей председателя Госдумы Российской империи первого созыва. В начале семейной жизни супруги много путешествовали по восточным странам, побывав в Египте, Сирии, Палестине и других странах Востока. Официально свои отношения супруги зарегистрировали только в 1922 году. В 1909 году писателя признают академиком изящного слова, а еще через два года Бунин получает звание почетного члена Общества любителей словесности, которое возглавляет в 1914 году.

Революцию 1917 года писатель воспринимает очень негативно, что заставляет его эмигрировать за границу во Францию. В Париже писатель ведет активную общественную и политическую жизнь, выступая с лекциями и сотрудничая с русскими политическими организациями, хотя в силу своего характера с трудом находит «общий язык» с видными представителями русской эмиграции.

Вдали от родины вышли самые известные произведения писателя: «Митина любовь», «Жизнь Арсеньева», «Солнечный удар» и др. Во время второй мировой войны Бунин категорически отказывается от всяческих контактов с нацистами, перебравшись в 1939 году в Грассе (Приморские Альпы), где и провел всю войну, активно интересуясь судьбой своей покинутой Родины. Бунин сосны краткое содержание В военные годы Бунин написал серию "Темные аллеи", которая стала новым веянием не только в творчестве самого писателя, но и во всей русской литературе. В 1945 году семья Буниных возвращается в Париж.

За все время эмиграции Бунин не раз говорил о своем желание вернуться на родину, но, несмотря на указ правительства СССР, разрешающий ему осуществить свое мечту, в России Иван Алексеевич так и не вернулся. Отчасти на это повлияли гонения на А. Ахматову и М. Зощенко. Умер писатель в достаточно преклонном возрасте 8 ноября 1953 года, оставив великий вклад в русскую литературу. Бунин сосны краткое содержание

Есть люди, которым на роду написано быть глупцами: они делают глупости не только по собственному желанию, но и по воле судьбы.

В пансионе в Каннах, куда я приехал в конце августа с намерением купаться в море и писать с натуры, эта странная женщина пила по утрам кофе и обедала за отдельным столиком с неизменно сосредоточенным, мрачным видом, точно никого и ничего не видя, а после кофе куда-то уходила почти до вечера. Я жил в пансионе уже с неделю и все еще с интересом посматривал на нее: черные густые волосы, крупная черная коса, обвивающая голову, сильное тело в красном с черными цветами платье из кретона, красивое, грубоватое лицо — и этот мрачный взгляд... Подавала нам эльзаска, девочка лет пятнадцати, но с большими грудями и широким задом, очень полная удивительно нежной и свежей полнотой, на редкость глупая и милая, на каждое слово расцветающая испугом и улыбкой, и вот, встретив ее однажды в коридоре, я спросил: — Dites, Odette, qui est cette dame? Она, с готовностью и к испугу и к улыбке, вскинула на меня маслянисто-голубые глаза: — Quelle dame, monsieur? — Mais la dame brune, là-bas? — Quelle table, monsieur? — Numéro dix. — C"est une russe, monsieur. — Et puis? — Je n"en sais rien, monsieur. — Est-elle chez vous depuis longtemps? — Depuis trois semaines, monsieur. — Toujours seule? — Non, monsieur. Il y avait un monsieur... — Jeune, sportif? — Non, monsieur. Très pensif nerveux... — Et il a disparu un jour? — Mais oui, monsieur... «Так, так! — подумал я. — Теперь кое-что понятно. Но куда это исчезает она по утрам? Все его ищет?» На другой день, вскоре после кофе, я, как всегда, услыхал в открытое окно своей комнаты хруст гальки в садике пансиона, выглянул: она, с раскрытой, как всегда, головой, под зонтиком того же цвета, что и платье, куда-то уходила скорым шагом в красных эспадрильях. Я схватил трость, канотье и поспешил за ней. Она из нашего переулка повернула на бульвар Карно, — я тоже повернул, надеясь, что она в своей постоянной сосредоточенности не обернется и не почувствует меня. И точно — она ни разу не обернулась до самого вокзала. Не обернулась и на вокзале, входя в купе третьеклассного вагона. Поезд шел в Тулон, я на всякий случай взял билет до Сен-Рафаэля, поднялся в соседнее купе. Ехала она, очевидно, недалеко, но куда? Я высовывался в окно в Папуле, в Тэуле... Наконец, высунувшись на минутной остановке в Трэйясе, увидал, что она идет уже к выходу со станции. Я выскочил из вагона и опять пошел за ней, держась, однако, в некотором отдалении. Тут пришлось идти долго — и по извивам шоссе вдоль обрывов над морем, и по крутым каменистым тропинкам сквозь мелкий сосновый лес, по которым она сокращала путь к берегу, к заливчикам, изрезывающим берег в этой скалистой, покрытой лесом и пустынной местности, этот скат прибрежных гор. Близился полдень, было жарко, воздух неподвижен и густ от запаха горячей хвои, нигде ни души, ни звука, — только пилили, скрежетали цикады, — открытое к югу море сверкало, прыгало крупными серебряными звездами... Наконец она сбежала по тропинке к зеленому заливчику между сангвиновыми утесами, бросила зонтик на песок, быстро разулась, — была на босу ногу, — и стала раздеваться. Я лег на каменистый отвес, под которым она расстегивала своз мрачно-цветистое платье, глядел и думал, что, верно, и купальный костюм у нее такой же зловещий. Но никакого костюма под платьем не оказалось, — была одна короткая розовая сорочка. Скинув и сорочку, она, вся коричневая от загара, сильная, крепкая, пошла по голышам к светлой, прозрачной воде, напрягая красивые щиколки, подергивая крутыми половинками зада, блестя загаром бедер. У воды она постояла, — должно быть, щурясь от ее ослепительности, — потом зашумела в ней ногами, присела, окунулась до плеч и, повернувшись, легла на живот, потянулась, раскинув ноги, к песчаному прибрежью, положила на него локти и черную голову. Вдали широко и свободно трепетала колючим серебром равнина моря, замкнутый заливчик и весь его скалистый уют все жарче пекло солнце, и такая тишина стояла в этой знойной пустыне скал и мелкого южного леса, что слышно было, как иногда набегала на тело, ничком лежащее под мной, и сбегала с его сверкающей спины, раздвоенного зада и крупных раздвинутых ног сеть мелкой стеклянной зыби. Я, лежа и выглядывая из-за камней, все больше тревожился видом этой великолепной наготы, все больше забывал нелепость и дерзость своего поступка, приподнялся, закуривая от волнения трубку, — и вдруг она тоже подняла голову и вопросительно уставилась на меня снизу вверх, продолжая, однако, лежать, как лежала. Я встал, не зная, что делать, что сказать. Она заговорила первая: — Я всю дорогу слышала, что сзади меня кто-то идет. Почему вы поехали за мной? Я решился отвечать без обиняков: — Простите, из любопытства... Она перебила меня: — Да, вы, очевидно, любознательны. Odette мне сказала, что вы расспрашивали ее обо мне, я случайно слышала, что вы русский, и потому не удивилась — все русские не в меру любознательны. Но почему все-таки вы поехали за мной? — В силу все той же любознательности, — в частности, и профессиональной. — Да, знаю, вы живописец. — Да, а вы живописны. Кроме того, вы каждый день куда-то уходили по утрам, и это меня интриговало, — куда, зачем? — пропускали завтраки, что не часто случается с жильцами пансионов, да и вид у вас был всегда не совсем обычный, на чем-то сосредоточенный. Держитесь вы одиноко, молчаливо, что-то как будто таите в себе... Ну, а почему я не ушел, как только вы стали раздеваться... — Ну, это-то понятно, — сказала она. И, помолчав, прибавила: — Я сейчас выйду. Отвернитесь на минуту и потом идите сюда. Вы меня тоже заинтересовали. — Ни за что не отвернусь, — ответил я. — Я художник, и мы не дети. Она пожала плечом: — Ну, хорошо, мне все равно... И встала во весь рост, показывая всю себя спереди во всей своей женской силе, не спеша пробралась по гальке, накинула на голову свою розовую сорочку, потом открыла в ней свое серьезное лицо, опустила ее на мокрое тело. Я сбежал к ней, и мы сели рядом. — Кроме трубки, у вас есть, может быть, и папиросы? — спросила она. — Есть. — Дайте мне. Я дал, зажег спичку. — Спасибо. И, затягиваясь, она стала глядеть вдаль, пошевеливая пальцами ноги, не оборачиваясь; иронически сказала вдруг: — Так я еще могу нравиться? — Еще бы! — воскликнул я. — Прекрасное тело, чудесные волосы, глаза... Только очень уж недоброе выражение лица. — Это потому, что я, правда, занята одной злой мыслью. — Я так и думал. Вы с кем-то недавно расстались, кто-то вас оставил... — Не оставил, а бросил. Сбежал от меня. Я знала, что он пропащий человек, но я его как-то любила. Оказалось, что любила просто негодяя. Встретилась я с ним месяца полтора тому назад в Монте-Карло. Играла в тот вечер в казино. Он стоял рядом, тоже играл, следил сумасшедшими глазами за шариком и все выигрывал, выигрывал раз, два, три, четыре... Я тоже все выигрывала, он это видел и вдруг сказал: «Шабаш! Assez!» — и повернулся ко мне: «N"est-ce pas, madame?» Я, смеясь, ответила: «Да, шабаш!» — «Ах, вы русская?» — «Как видите». — «Тогда идем кутить!» Я посмотрела — очень потрепанный, но изящный с виду человек... Остальное нетрудно угадать. — Да, нетрудно. Почувствовали себя за ужином близкими, говорили без конца, удивились, когда настал час расставаться... — Совершенно верно. И не расстались и начали проматывать выигранное. Жили в Монте-Карло, в Тюрби, в Ницце, завтракали и обедали в кабаках на дороге между Каннами и Ниццей, — вы, верно, знаете, что это стоит! — жили одно время даже в отеле на Cap d"Antibes, притворяясь богатыми людьми... А денег оставалось все меньше, поездки в Монте-Карло на последние гроши кончались крахом... Он стал куда-то исчезать и возвращаться опять с деньгами, хотя привозил пустяки — франков сто, пятьдесят... Потом где-то продал мои серьги, обручальное кольцо, — я была когда-то замужем, — золотой нательный крест... — И, конечно, уверял, что вот-вот откуда-то получит какой-то большой долг, что у него есть знатные и состоятельные друзья и знакомые. — Да, именно так. Кто он, я точно и теперь не знаю, он избегал говорить подробно и ясно о своей прошлой жизни, и я как-то невнимательно относилась к этому. Ну, обычное прошлое многих эмигрантов: Петербург, служба в блестящем полку, потом война, революция, Константинополь... В Париже, благодаря прежним связям, будто бы устраивался и всегда может устроиться очень недурно, а пока — Монте-Карло или же постоянная возможность, как он говорил, перехватить в Ницце у каких-то титулованных друзей... Я уже падала духом, приходила в отчаяние, но он только усмехался: «Будь спокойна, положись на меня, я уже сделал некоторые серьезные демарши в Париже, а какие именно, это, как говорится, не женского ума дело...» — Так, так... — Что так? И она вдруг обернулась ко мне, сверкнув глазами, далеко швырнув потухшую папиросу. — Вас все это потешает? Я схватил и сжал ее руку. — Как вам не стыдно! Вот напишу вас Медузой или Немезидой! — Это богиня мести? — Да, и очень злая. Она печально усмехнулась. — Немезида! Уж какая там Немезида! Нет, вы хороший... Дайте еще папиросу. Выучил курить... Всему выучил! И, закурив, опять стала смотреть вдаль. — Я забыл вам сказать еще то, как я был удивлен, когда увидал, куда вы ездите купаться, — целое путешествие каждый день и с какою целью? Теперь понимаю: ищете одиночества. — Да... Солнечный жар тек все гуще, цикады на горячих, пахучих соснах пилили, скрежетали все настойчивее, яростней, — я чувствовал, как должны быть накалены ее черные волосы, открытые плечи, ноги, и сказал: — Перейдем в тень, уж очень жжет, и доскажите мне вашу печальную историю. Она очнулась. — Перейдем... И мы обошли полукруг заливчика и сели в светлой и знойной тени под красными утесами. Я опять взял ее руку и оставил в своей. Она не заметила этого. — Что ж тут досказывать? — сказала она. — Мне уж как-то расхотелось вспоминать всю эту действительно очень печальную и постыдную историю. Вы, вероятно, думаете, что я привычная содержанка то одного, то другого мошенника. Ничего подобного. Прошлое мое тоже самое обыкновенное. Муж был в Добровольческой армии, сперва у Деникина, потом у Врангеля, а когда мы докатились до Парижа, стал, конечно, шофером, но начал спиваться и спился до того, что потерял работу и превратился в настоящего босяка. Продолжать жить с ним я уже никак не могла. Видела его последний раз на Монпарнасе, у дверей «Доминика», — знаете, конечно, этот русский кабачок? Ночь, дождь, а он в опорках, топчется в лужах, подбегает, согнувшись, к прохожим, протягивает руку за подачкой, неловко помогает, лучше сказать, мешает вылезать из такси подъезжающим... Я постояла, посмотрела на него, подошла к нему. Узнал, испугался, сконфузился, — вы не можете представить, какой это прекрасный, добрый, деликатный человек! — стоит, растерянно смотрит на меня: «Маша, ты?» Маленький, оборванный, небритый, весь зарос рыжей щетиной, мокрый, дрожит от холода... Я дала ему все, что было у меня в сумочке, он схватил мою руку мокрой, ледяной ручкой, стал целовать ее и трястись от слез. Но что же я могла сделать? Только посылать ему раза два, три в месяц по сто, по двести франков, — у меня в Париже шляпная мастерская, и я довольно прилично зарабатываю. А сюда я приехала отдохнуть, покупаться — и вот... На днях уеду в Париж. Встретиться с ним, дать ему пощечину и тому подобное — очень глупая мечта, и знаете, когда я поняла это уж как следует? Вот только сейчас, благодаря вам. Стала рассказывать и поняла... — Но все-таки как же он сбежал? — Ах, в том-то и дело, что уж очень подло. Поселились мы в этом самом пансиончике, где мы с вами оказались соседями, — это после отеля-то на Cap d"Antibes! — и пошли однажды вечером, всего дней десять тому назад, пить чай в казино. Ну, конечно, музыка, несколько танцующих пар, — я уж больше просто видеть не могла без отвращения всего этого, нагляделась достаточно! — однако сижу, ем пирожные, которые он заказывает для меня и для себя и все как-то странно смеется, — посмотри, посмотри, говорит про музыкантов, настоящие обезьяны, как топают и кривляются! Потом открывает пустой портсигар, зовет шассера, приказывает ему принести английских папирос, тот приносит, он рассеянно говорит мерси, я вам заплачу после чая, глядит на свои ногти и обращается ко мне: «Ужас какие руки! Пойду помою...» Встает и уходит... — И больше не возвращается. — Да. А я сижу и жду. Жду десять минут, двадцать, полчаса, час... Представляете вы это себе? — Представляю... Я очень ясно представил себе: сидят за чайным столиком, смотрят, молчат, по-разному думают о своем мерзком положении... За стеклами больших окон вечереющее небо и глянец, штиль моря, висят темнеющие ветви пальм, музыканты, как неживые, топают ногами в пол, дуют в инструменты, бьют в металлические тарелки, мужчины, шаркая и качаясь в лад им, напирают на своих дам, будто таща их к явно определенной цели... Малый в крагах и в некотором подобии зеленого мундира подает ему, почтительно сняв картуз, пачку «High-Life»... — Ну и что же? Вы сидите... — Я сижу и чувствую, что погибаю. Музыканты ушли, зал опустел, зажегся электрический свет... — Посинели окна... — Да, а я все не могу подняться с места: что делать, как спастись? В сумочке у меня всего шесть франков и какая-то мелочь! — А он действительно пошел в уборную, сделал там что нужно, думая о своей мошеннической жизни, потом застегнулся и на цыпочках пробежал по коридорам к другому выходу, выскочил на улицу... Побойтесь бога, подумайте, кого вы любили! Искать его, мстить ему? За что? Вы не девочка, должны были видеть, кто он и в какое положение вы попали. Почему же продолжали эту ужасную во всех смыслах жизнь? Она помолчала, повела плечом: — Кого я любила? не знаю. Была, как говорится, потребность любви, которой я по-настоящему никогда не испытала... Как мужчина, он мне ничего не давал и не мог дать, уже давно потерял мужские способности... Должна была видеть, кто он и в какое положение попала? Конечно, должна, да не хотелось видеть, думать — в первый раз в жизни жила такой жизнью, этим порочным праздником, всеми его удовольствиями, жила в каком-то наваждении. Зачем хотела где-то встретить его и как-то отомстить ему? Опять наваждение, навязчивая идея. Разве я не чувствовала, что, кроме гадкого и жалкого скандала, я ничего не могла сделать? Но вы говорите: за что? А вот за то, что это все-таки благодаря ему я так низко пала, жила этой мошеннической жизнью, а главное, за тот ужас, позор, который я пережила в тот вечер в казино, когда он сбежал из клозета! Когда я, вне себя, что-то лгала в кассе казино, вывертывалась, умоляла взять у меня в залог до завтра сумочку — и когда ее не взяли и презрительно простили мне и чай, и пирожные, и английские папиросы! Послала телеграмму в Париж, получила на третий день тысячу франков, пошла в казино — там, не глядя на меня, взяли деньги, даже счетик дали... Ах, милый, никакая я не Медуза, я просто баба и к тому же очень чувствительная, одинокая, несчастная, но поймите же меня — ведь и у курицы есть сердце! Я просто больна была все эти дни с того проклятого вечера. И просто сам бог послал мне вас, я как-то вдруг пришла в себя... Пустите мою руку, пора одеваться, скоро поезд из Сен-Рафаэля... — Бог с ним, — сказал я. — Посмотрите лучше кругом, на эти красные скалы, зеленый заливчик, корявые сосны, послушайте этот райский скрежет... Ездить сюда мы теперь будем уж вместе. Правда? — Правда. — Вместе и в Париж уедем. — Да. — А что дальше, не стоит загадывать. — Да, да. — Можно поцеловать руку? — Можно, можно... 3 июня 1944

Рассказ написан от первого лица. Дмитрий, главный герой, уже повзрослевший к моменту повествования, вспоминает события, приключившиеся с ним в двенадцатилетнем возрасте. В ту пору Митя отдыхал на летних каникулах в деревни у своего пожилого дяди. Каждое утро Митя вместе с двоюродными братьями Петей и Левой отправились смотреть зарю. И вот во время очередной из таких прогулок Лева сказал Мите, что все знает про его влюбленность в соседскую девочку Сашу, которая старше его на два года. Кроме того, Лева сообщил, что Саша вечером прошлого дня уехала из деревни в городскую гимназию. Митю Левино признание одновременно огорчило и разозлило, он поссорился с братьями и ушел домой, думая про Сашу.

За несколько дней до отъезда Митя встречался с Сашей, желая признаться ей в своей симпатии, но сделать ему этого не удалось, поскольку юный Митя смутился под напором вопросов Саши. Но Митю радовало то, что перед уходом девочка поцеловала его в щеку, и вот теперь перед отъездом он хотел «окончательно» объясниться с Сашей. Однако ее отъезд из деревни означал, что юные герои не увидятся до следующего лета.

Вернувшись в дом дяди, Митя впал в раздумье и «нежную, поэтичную» тоску, ему казалось, что он еще никогда не был таким печальным и одиноким. В таком состоянии Митя провел весь день, а вечером к нему пришло решение съездить на следующий день в город под предлогом покупки книг. Настоящей же целью его поездки было желание встретиться с Сашей.

На следующее утро Митя объявил о своей поездке дяде. Однако тот, будучи человеком тяжелого нрава, отказал ему в отдельной лошади, и Мите пришлось ехать в город вместе с дядей. Митю это ужасно огорчило, но отказываться от своей цели он не собирался. Дорога выдалась длинная и тяжелая, кроме того, в городе у дяди было очень много дел, и Митя был вынужден весь день провести в телеге в ожидании. Вечером Мите все-таки удалось уговорить дядю заехать в женскую гимназию, правда, ему вновь пришлось придумать историю про книгу, которую нужно отдать Саше, чтобы та передала ее в мужскую гимназию Леве (на тот момент Петя и Лева уже тоже были в городе). Дядя остался ждать в телеге за углом, а Митя зашел в гимназию, попросил позвать Сашу и с нетерпением стал ожидать.

Вскоре Саша вышла и только молодые люди начали разговор, как вошел дядя и укоризненно сказал, что, не дождавшись Митю, он подъехал к самому входу гимназии. Мите стало стыдно за их старую полуразваленную телегу, над которой хохотали Саша и ее подруги гимназистки. Дядя же пообещал выпороть племянника за ложь.

Этим же вечером Митя, покинув дядин дом, ехал на вокзал. В душе его было пусто и не осталось даже надежды вновь когда-либо посетить дядю и увидеть Сашу – его первую любовь.

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Иван Алексеевич Бунин
Ночлег

Это случилось в одной глухой гористой местности на юге Испании.

Была июньская ночь, было полнолуние, небольшая луна стояла в зените, но свет ее, слегка розоватый, как это бывает в жаркие ночи после кратких дневных ливней, столь обычных в пору цветения лилий, все же так ярко озарял перевалы невысоких гор, покрытых низкорослым южным лесом, что глаз ясно различал их до самых горизонтов.

Узкая долина шла между этими перевалами на север. И в тени от их возвышенностей с одной стороны, в мертвой тишине этой пустынной ночи, однообразно шумел горный поток и таинственно плыли и плыли, мерно погасая и мерно вспыхивая то аметистом, то топазом, летучие светляки, лючиоли. Противоположные возвышенности отступали от долины, и по низменности под ними пролегала древняя каменистая дорога. Столь же древним казался на ней, на этой низменности, и тот каменный городок, куда в этот уже довольно поздний час шагом въехал на гнедом жеребце, припадавшем на переднюю правую ногу, высокий марокканец в широком бурнусе из белой шерсти и в марокканской феске.

Городок казался вымершим, заброшенным. Да он и был таким. Марокканец проехал сперва по тенистой улице, между каменными остовами домов, зиявших черными пустотами на месте окон, с одичавшими садами за ними. Но затем выехал на светлую площадь, на которой был длинный водоем с навесом, церковь с голубой статуей мадонны над порталом, несколько домов, еще обитаемых, а впереди, уже на выезде, постоялый двор. Там, в нижнем этаже, маленькие окна были освещены, и марокканец, уже дремавший, очнулся и натянул поводья, что заставило хромавшую лошадь бодрей застучать по ухабистым камням площади.

На этот стук вышла на порог постоялого двора маленькая, тощая старуха, которую можно было принять за нищую, выскочила круглоликая девочка лет пятнадцати, с челкой на лбу, в эспадрильях на босу ногу, в легоньком платьице цвета блеклой глицинии, поднялась лежавшая у порога огромная черная собака с гладкой шерстью и короткими, торчком стоящими ушами. Марокканец спешился возле порога, и собака тотчас вся подалась вперед, сверкнув глазами и словно с омерзением оскалив белые страшные зубы. Марокканец взмахнул плетью, но девочка его предупредила.

– Негра, – звонко крикнула она в испуге, – что с тобой?!

И собака, опустив голову, медленно отошла и легла, мордой к стене дома.

Марокканец сказал на дурном испанском языке приветствие и стал спрашивать, есть ли в городе кузнец, – завтра нужно осмотреть копыто лошади, – где можно поставить ее на ночь и найдется ли корм для нее, а для него какой-нибудь ужин? Девочка с живым любопытством смотрела на его большой рост и небольшое, очень смуглое лицо, изъеденное оспой, опасливо косилась на черную собаку, лежавшую смирно, но как будто обиженно; старуха, тугая на ухо, поспешно отвечала крикливым голосом: кузнец есть, работник спит на скотном дворе рядом с домом, но она сейчас его разбудит и отпустит корму для лошади, что же до кушанья, то пусть гость не взыщет: можно сжарить яичницу с салом, но от ужина осталось только немного холодных бобов да рагу из овощей… И через полчаса, управившись с лошадью при помощи работника, вечно пьяного старика, марокканец уже сидел за столом в кухне, жадно ел и жадно пил желтоватое белое вино.

Дом постоялого двора был старинный. Нижний этаж его делился длинными сенями, в конце которых была крутая лестница в верхний этаж, на две половины: налево просторная, низкая комната с нарами для простого люда, направо такая же просторная, низкая кухня и вместе с тем столовая, вся по потолку и по стенам густо закопченная дымом, с маленькими и очень глубокими по причине очень толстых стен окнами, с очагом в дальнем углу, с грубыми голыми столами и скамьями возле них, скользкими от времени, с каменным неровным полом. В ней горела керосиновая лампа, свисавшая с потолка на почерневшей железной цепи, пахло топкой и горелым салом, – старуха развела на очаге огонь, разогрела прокисшее рагу и жарила для гостя яичницу, пока он ел холодные бобы, политые уксусом и зеленым оливковым маслом. Он не разделся, не снял бурнуса, сидел, широко расставив ноги, обутые в толстые кожаные башмаки, над которыми были узко схвачены по щиколке широкие штаны из той же белой шерсти. И девочка, помогая старухе и прислуживая ему, то и дело пугалась от его быстрых, внезапных взглядов на нее, от его синеватых белков, выделявшихся на сухом и рябом темном лице с узкими губами. Он и без того был страшен ей. Очень высокий ростом, он был широк от бурнуса, и тем меньше казалась его голова в феске. По углам его верхней губы курчавились жесткие черные волосы. Курчавились такие же кое-где и на подбородке. Голова была слегка откинута назад, отчего особенно торчал крупный кадык в оливковой коже. На тонких, почти черных пальцах белели серебряные кольца. Он ел, пил и все время молчал.

Когда старуха, разогрев рагу и сжарив яичницу, утомленно села на скамью возле потухшего очага и крикливо спросила его, откуда и куда он едет, он гортанно кинул в ответ только одно слово:

– Далеко.

Съевши рагу и яичницу, он помотал уже пустым винным кувшином, – в рагу было много красного перцу, – старуха кивнула девочке головой, и, когда та, схватив кувшин, мелькнула вон из кухни в ее отворенную дверь, в темные сени, где медленно плыли и сказочно вспыхивали светляки, он вынул из-за пазухи пачку папирос, закурил и кинул все так же кратко:

– Внучка?

– Племянница, сирота! – стала кричать старуха и пустилась в рассказ о том, что она так любила покойного брата, отца девочки, что ради него осталась в девушках, что это ему принадлежал этот постоялый двор, что его жена умерла уже двенадцать лет тому назад, а он сам восемь и все завещал в пожизненное владение ей, старухе, что дела стали очень плохи в этом совсем опустевшем городке…

Марокканец, затягиваясь папиросой, слушал рассеянно, думая что-то свое. Девочка вбежала с полным кувшином, он, взглянув на нее, так крепко затянулся окурком, что обжег кончики острых черных пальцев, поспешно закурил новую папиросу и раздельно сказал, обращаясь к старухе, глухоту которой уже заметил:

– Мне будет очень приятно, если твоя племянница сама нальет мне вина.

– Это не ее дело, – отрезала старуха, легко переходившая от болтливости к резкой краткости, и стала сердито кричать: – Уже поздно, допивай вино и иди спать, она сейчас будет стелить тебе постель в верхней комнате!

Девочка оживленно блеснула глазами и, не дожидаясь приказания, опять выскочила вон, быстро затопала по лестнице наверх.

– А вы обе где спите? – спросил марокканец и слегка сдвинул феску с потного лба. – Тоже наверху?

Старуха закричала, что там слишком жарко летом, что когда нет постояльцев, – а их теперь почти никогда нет! – они спят в другой нижней половине дома, – вот тут, напротив, – указала она рукой в сени и опять пустилась в жалобы на плохие дела и на то, что все стало очень дорого и что поэтому поневоле приходится брать дорого и с проезжих…

– Я завтра уеду рано, – сказал марокканец, уже явно не слушая ее. – А утром ты дашь мне только кофе. Значит, ты можешь теперь же счесть, сколько с меня следует, и я сейчас же расплачусь с тобой. Посмотрим только, где у меня мелкие деньги, – прибавил он и вынул из-под бурнуса мешочек из красной мягкой кожи, развязал, растянул ремешок, который стягивал его отверстие, высыпал на стол кучку золотых монет и сделал вид, что внимательно считает их, а старуха даже привстала со скамьи возле очага, глядя на монеты округлившимися глазами.

Наверху было темно и очень жарко. Девочка отворила дверь в душную, горячую темноту, в которой остро светились щели ставней, закрытых за двумя такими же маленькими, как и внизу, окнами, ловко вильнула в темноте мимо круглого стола посреди комнаты, отворила окно и, толкнув, распахнула ставни на сияющую лунную ночь, на огромное светлое небо с редкими звездами. Стало легче дышать, стал слышен поток в долине. Девочка высунулась из окна, чтобы взглянуть на луну, не видную из комнаты, стоявшую все еще очень высоко, потом взглянула вниз; внизу стояла и, подняв морду, глядела на нее собака, приблудным щенком забежавшая откуда-то лет пять тому назад на постоялый двор, выросшая на ее глазах и привязавшаяся к ней с той преданностью, на которую способны только собаки.

– Негра, – шепотом сказала девочка, – почему ты не спишь?

Собака слабо взвизгнула, мотнув вверх мордой, и кинулась к отворенной двери в сени.

– Назад, назад! – поспешно шепотом приказала девочка. – На место!

Собака остановилась и опять подняла морду, сверкнув красным огоньком глаз.

– Что тебе надо? – ласково заговорила девочка, всегда разговаривавшая с ней, как с человеком. – Почему ты не спишь, глупая? Это луна так тревожит тебя?

Как бы желая что-то ответить, собака опять потянулась вверх мордой, опять тихо взвизгнула. Девочка пожала плечом. Собака была для нее тоже самым близким, даже единственным близким существом на свете, чувства и помыслы которого казались ей почти всегда понятными. Но что хотела выразить собака сейчас, что ее тревожило нынче, она не понимала и потому только строго погрозила пальцем и опять приказала притворно сердитым шепотом:

– На место, Негра! Спать!

Собака легла, девочка еще немного постояла у окна, подумала о ней… Возможно, что ее тревожил этот страшный марокканец. Почти всегда встречала она постояльцев двора спокойно, не обращала внимания даже на таких, что с виду казались разбойниками, каторжниками. Но все же случалось, что на некоторых кидалась она почему-то как бешеная, с громовым ревом, и тогда только она одна могла смирить ее. Впрочем, могла быть и другая причина ее тревоги, ее раздражения – эта жаркая, без малейшего движения воздуха и такая ослепительная, полнолунная ночь. Хорошо слышно было в необыкновенной тишине этой ночи, как шумел поток в долине, как ходил, топал копытцами козел, живший на скотном дворе, как вдруг кто-то, – не то старый мул постоялого двора, не то жеребец марокканца, – со стуком лягнул его, а он так громко и гадко заблеял, что, казалось, по всему миру раздалось это дьявольское блеяние. И девочка весело отскочила от окна, растворила другое, распахнула и там ставни. Сумрак комнаты стал еще светлее. Кроме стола, в ней стояли у правой от входа стены, изголовьями к ней, три широкие кровати, крытые только грубыми простынями. Девочка откинула простыню на первой от входа кровати, поправила изголовье, вдруг сказочно осветившееся прозрачным, нежным голубоватым светом: это был светляк, севший на ее челку. Она провела по ней рукой, и светляк, мерцая и погасая, поплыл по комнате. Девочка легонько запела и побежала вон.

В кухне во весь свой рост стоял спиной к ней марокканец и что-то негромко, но настойчиво и раздраженно говорил старухе. Старуха отрицательно мотала головой. Марокканец вздернул плечами и с таким злобным выражением лица обернулся к вошедшей девочке, что она отшатнулась.

– Готова постель? – гортанно крикнул он.

– Все готово, – торопливо ответила девочка.

– Но я не знаю, куда мне идти. Проводи меня.

– Я сама провожу тебя, – сердито сказала старуха. – Иди за мной.

Девочка послушала, как медленно топала она по крутой лестнице, как стучал за ней башмаками марокканец, и вышла наружу. Собака, лежавшая у порога, тотчас вскочила, взвилась и, вся дрожа от радости и нежности, лизнула ей в лицо.

– Пошла вон, пошла вон, – зашептала девочка, ласково оттолкнула ее и села на пороге. Собака тоже села на задние лапы, и девочка обняла ее за шею, поцеловала в лоб и стала покачиваться вместе с ней, слушая тяжелые шаги и гортанный говор марокканца в верхней комнате. Он что-то уже спокойнее говорил старухе, но нельзя было разобрать что. Наконец он сказал громко:

– Ну, хорошо, хорошо! Только пусть она принесет мне воды для питья на ночь.

И послышались шаги осторожно сходившей по лестнице старухи.

Девочка вошла в сени навстречу ей и твердо сказала:

– Я слышала, что он говорил. Нет, я не пойду к нему. Я его боюсь.

– Глупости, глупости! – закричала старуха. – Ты, значит, думаешь, что я опять сама пойду с моими ногами да еще в темноте и по такой скользкой лестнице? И совсем нечего бояться его. Он только очень глупый и вспыльчивый, но он добрый. Он все говорил мне, что ему жалко тебя, что ты девочка бедная, что никто не возьмет тебя замуж без приданого. Да и правда, какое же у тебя приданое? Мы ведь совсем разорились. Кто теперь у нас останавливается, кроме нищих мужиков.

– Чего ж он так злился, когда я вошла? – спросила девочка.

Старуха смутилась.

– Чего, чего! – забормотала она. – Я сказала ему, чтобы он не вмешивался в чужие дела… Вот он и обиделся…

И сердито закричала:

– Ступай скорей, набери воды и отнеси ему. Он обещал что-нибудь подарить тебе за это. Иди, говорю!

Когда девочка вбежала с полным кувшином в отворенную дверь верхней комнаты, марокканец лежал на кровати уже совсем раздетый: в светлом лунном сумраке пронзительно чернели его птичьи глаза, чернела маленькая, коротко стриженная голова, белела длинная рубаха, торчали большие голые ступни. На столе среди комнаты блестел большой револьвер с барабаном и длинным дулом, на кровати рядом с его кроватью белым бугром была навалена его верхняя одежда… Все это было очень жутко. Девочка с разбегу сунула на стол кувшин и опрометью кинулась назад, но марокканец вскочил и поймал ее за руку.

– Погоди, погоди, – быстро сказал он, потянув ее к кровати, сел, не выпуская ее руки, и зашептал: – Сядь возле меня на минутку, послушай… только послушай…

Ошеломленная, девочка покорно села. И он торопливо стал клясться, что влюбился в нее без памяти, что за один ее поцелуй даст ей десять золотых монет… двадцать монет… что у него их целый мешочек…

И, выдернув из-под изголовья мешочек красной кожи, трясущимися руками растянул его, высыпал золото на постель, бормоча:

– Вот видишь, сколько их у меня… Видишь?

Она отчаянно замотала головой и вскочила с кровати. Но он опять мгновенно поймал ее и, зажав ей рот своей сухой, цепкой рукой, бросил ее на кровать. Она с яростной силой сорвала его руку и пронзительно крикнула:

Он опять стиснул ей рот вместе с носом, стал другой рукой ловить ее заголившиеся ноги, которыми она, брыкаясь, больно била его в живот, но в ту же минуту услыхал рев вихрем мчавшейся по лестнице собаки. Вскочив на ноги, он схватил со стола револьвер, но не успел даже курка поймать, мгновенно сбитый с ног на пол. Защищая лицо от пасти собаки, растянувшейся на нем, обдававшей его огненным псиным дыханием, он метнулся, вскинул подбородок – и собака одной мертвой хваткой вырвала ему горло.


"Руся", краткое содержание которого приведено в этой статье, входит в знаменитый цикл писателя о любви "Темные аллеи". Над рассказами Бунин работал в эмиграции, живя во Франции, но писал при этом о России, о которой сильно тосковал. Большинство из них были впервые изданы в годы Второй Мировой войны.

Рассказ Бунина "Руся", краткое содержание которого вы сейчас читаете, начинается с описания прибытия поезда, следующего по маршруту "Москва - Севастополь" на небольшую станцию. В самом престижном вагоне первого класса едет семейная пара. Жена облокачивается на плечо мужа, а он задумчиво смотрит в окно.

В этот момент он начинает рассказывать о том, как когда-то жил в этой местности на каникулах. В одной из дачных усадеб он тогда работал репетитором. По его воспоминаниям, местность здесь была весьма скучной, большой помещичий дом был в запустении и сильно обеднел. Запущен был и большой сад, и озеро за ним, которое со временем стало превращаться в болото. Но господин еще умудрялся по этому озеру катать девушку в бедном сарафане из ситца.

Руся

В рассказе Ивана Бунина "Руся", краткое содержание которого представлено в этой статье, рассказывается, что полное имя этой девушки было Маруся. В семье же ее звали по-простому - Русей. Она была художницей, студенткой Строгановского училища живописи. В эти же места приезжала отдохнуть на лето.

В рассказе "Руся" Иван Бунин описывает, как живописна была и сама героиня. Мощная и длинная черная коса, смуглое личико, которое украшали темные родинки, нос правильной формы и вьющиеся волосы. Она была очень похожа на мать, которая была рождена восточной княжной. При этом Руся почти всегда была медлительной и меланхоличной.

Отец ее был офицером в отставке. Как и дочь, сухой и молчаливый, лишнего слова из него было не вытянуть. Правда, был еще и брат. В отличие от остальных своих родственников, милый, веселый и простой. Его как раз и учил рассказчик в своей молодости.

Жена тут же интересуется у него, был ли он в те годы влюблен в Русю. Тот признается в этом. Причем влюблен без памяти и рассудка. Руся отвечала ему взаимностью, по крайней мере, ей так самой казалось. Тут господин прерывает свой рассказ и предлагает отправиться спать. Его же спутница теперь непременно хочет узнать, чем закончится эта история.

Муж говорит, что до простого банально. Он уехал, а не женился на Русе, потому что предчувствовал встречу со своей нынешней супругой.

Воспоминания молодости

В рассказе Бунина "Руся", краткое содержание которого вы сейчас читаете, описывается, что супруга господина засыпает. А сам он всю ночь курит и вспоминает то самое лето.

В рассказе "Руся" Бунина И. А., краткое содержание дает полное представление о сюжете, рассказывается, что Руся поначалу пристально приглядывалась к главному герою. И только потом решилась заговорить. Вскоре предложила ему покататься по озеру. Правда, лодка была гнилой, с небрежно заделанными дырками и одним веслом. Но никого это не смутило.

Во время речной прогулки рассказчик просит Русю положить рядом с ней свой картуз, но вместо этого она страстно прижимает его к груди, говоря, что будет беречь. В тот момент у него дрогнуло сердца. Прогулка оканчивается длительным поцелуем.

Уже на следующий день в саду они объясняются друг другу в любви. Они договариваются о свидании вечером на том же месте. Главное - быть максимально осторожными. Мать Руси пристально следит за дочерью.

Ночное свидание

В рассказе Бунина "Руся" (краткое содержание в статье) описывается, что девушка пришла на берег реки с пледом, перекинутым через руку. Они сели в лодку и отправились на противоположный берег.

В ту ночь между ними состоялась близость. Рассказчик бросил девушку на корму, а та с помутившейся головой исступленно обняла его.

Печальный финал

Этот удивительный роман закончился уже через неделю. Рассказчика с позором выгнали из дома. Оказалось, что полоумная мать Руси все это время за ними следила. В очередной раз она застала их, когда молодые люди после обеда сидели в гостиной, прикоснувшись головами. Они рассматривали картинки в старых номерах журнала "Нева" и разговаривали о любви.

Безумная мать Руси взяла у своего сына старинный пистолет. Мальчик заряжал его только порохом, чтобы стрелять по воробьям. Женщина выстрелила в рассказчика, а затем ударила его пистолетом по лбу. После это громко закричала, что если ее дочь сбежит с ним, то она обещает в тот же день повеситься или сброситься с крыши.

Русю она заставила выбирать между ней самой и ее любимым. Девушка со слезами на глазах была вынуждена выбрать мать.

С тех пор прошло около 20 лет. И вот рассказчик вновь оказался в этих местах. На следующий день после завтрака они отправляются пить кофе. Жена обращает внимание, что ее муж добавляет в напиток слишком много коньяка и допускает, что он до сих пор не может забыть свою дачную девицу и грустит. В ответ супруг только печально подтверждает эти предположения.

Анализ рассказа

В рассказе Ивана Бунина "Руся", краткое содержание и анализ приведены в этой статье, автор противопоставляет два мира. Первый - будничный и обычный, в котором живет сейчас рассказчик. Второй - романтический и яркий, построенный на воспоминаниях его юности.

В самом тексте рассказа можно наблюдать, как все преображается, когда к главному герою приходит любовь. Озеро-болото и разваливающийся дом ему уже не кажутся такими, все его внимание обращено к возлюбленной.

Это яркий пример лирической прозы Бунина, в которой ощущается стремление автора к идеалу. В рассказе открытый финал, читатель понимает, что в душе героя что-то произошло. Но что именно, предстоит определить ему самому.