Трое в лодке (не считая собаки) - Джером К. Джером. Трое в одной лодке, не считая собаки (1889)
ГЛАВА III Организационные вопросы.-- Метод работы Гарриса.-- Как почтенный отец семейства вешает картину.-- Джордж делает мудрое замечание.-- Прелести утреннего купания.-- Запасы на случай, если лодка перевернется. Итак, мы собрались опять на следующий вечер, чтобы окончательно обсудить наши планы. Гаррис сказал: -- Прежде всего мы должны договориться о том, что брать с собой. Джей, возьми-ка лист бумаги и записывай; ты, Джордж, раздобудь прейскурант продуктовой лавки, и пусть кто-нибудь даст мне карандаш,-- я составлю список. В этом -- весь Гаррис: он охотно берет самое тяжелое бремя и безропотно взваливает его на чужие плечи. Он всегда напоминает мне моего бедного дядюшку Поджера. Ручаюсь, что вы в жизни не видывали такой кутерьмы, какая поднималась в доме, когда дядя Поджер брался сделать что-нибудь по хозяйству. Привозят, например, от столяра картину в новой раме и, пока ее не повесили, прислоняют к стене в столовой; тетушка Поджер спрашивает, что с ней делать, и дядюшка Поджер говорит: -- Ну, это уж предоставьте мне! Пусть никто, слышите, никто, об этом не беспокоится. Я все сделаю сам! Тут он снимает пиджак и принимается за работу. Он посылает горничную купить на шесть пенсов гвоздей, а за нею следом одного из мальчиков, чтобы передать ей, какого размера должны быть гвозди. С этого момента он берется за дело всерьез и не успокаивается, пока не ставит на ноги весь дом. -- Ну-ка, Уилл, разыщи молоток! -- кричит он.-- Том, тащи линейку. Дайте-ка сюда стремянку; а лучше всего заодно и стул. Эй, Джим! Сбегай к мистеру Гоглзу и скажи ему: папа, мол, вам кланяется и спрашивает, как ваша нога, и просит вас одолжить ему ватерпас. А ты, Мария, никуда не уходи: надо, чтобы кто-нибудь мне посветил. Когда вернется горничная, пусть она снова сбегает и купит моток шнура. А Том,-- где же Том? -- иди-ка сюда. Том, ты подашь мне картину. Тут он поднимает картину и роняет ее, и она вылетает из рамы, и он пытается спасти стекло, порезав при этом руку, и начинает метаться по комнате в поисках своего носового платка. Носового платка найти он не может, потому что носовой платок -- в кармане пиджака, который он снял, а куда девался пиджак, он не помнит, и все домашние должны оставить поиски инструментов и приняться за поиски пиджака, в то время как сам герой пляшет по комнате и путается у всех под ногами. -- Неужели никто во всем доме не знает, где мой пиджак? Честное слово, в жизни не встречал такого сборища ротозеев! Вас тут шестеро--и вы не можете найти пиджак, который я снял всего пять минут назад! Ну и ну! Тут он встает со стула, замечает, что сидел на пиджаке, и провозглашает: -- Ладно, хватит вам суетиться! Я сам его нашел. Нечего было и связываться с вами, я с тем же успехом мог бы поручить поиски нашему коту. Но вот через каких-нибудь полчаса перевязан палец, добыто новое стекло, принесены инструменты, и стремянка, и стул, и свечи -- и дядюшка снова принимается за дело, между тем как все семейство, включая горничную и поденщицу, выстраивается полукругом, готовое броситься на помощь. Двоим поручается держать стул, третий помогает дяде влезть и поддерживает его, а четвертый подает ему гвозди, а пятый протягивает ему молоток, и дядя берет гвоздь и роняет его. -- Ну вот!--говорит он оскорбленным тоном,-- Теперь потерялся гвоздь. И всем нам не остается ничего другого, как опуститься на колени и ползать в поисках гвоздя, в то время как дядя Поджер стоит на стуле и ворчит и язвительно осведомляется, не собираемся ли мы продержать его так до поздней ночи. Наконец гвоздь найден, но тут оказывается, что исчез молоток. -- Где молоток? Куда я подевал молоток? Господи боже мой! Семеро олухов глазеет по сторонам, и никто не видел, куда я дел молоток! Мы находим молоток, но тут оказывается, что дядя потерял отметку, сделанную на стене в том месте, куда надо вбить гвоздь; и мы по очереди должны взбираться к нему на стул, чтобы помочь найти отметку. Каждый находит ее в другом месте, и дядюшка Поджер обзывает нас всех по очереди болванами и сгоняет со стула. Он берет линейку и начинает все измерять заново, и оказывается, что ему нужно разделить расстояние в тридцать один и три восьмых дюйма пополам, и он пытается делить в уме, и у него заходит ум за разум. И каждый из нас пытается делить в уме, и у всех получаются разные ответы, и мы издеваемся друг над другом. И в перебранке мы забываем делимое, и дядюшке Поджеру приходится мерить снова. Теперь он пытается это сделать с помощью шнура, и в самый ответственный момент, когда этот старый дурень наклоняется под углом в сорок пять градусов к плоскости стула, пытаясь дотянуться до точки, расположенной ровно на три дюйма дальше, чем та, до какой он может дотянуться, шнур соскальзывает, и он обрушивается на фортепиано, причем внезапность, с которой его голова и все тело в одно и то же мгновение соприкасаются с клавиатурой, производит неповторимый музыкальный эффект. И тетушка Мария говорит, что она не может допустить, чтобы дети оставались тут и слушали такие выражения. Но вот дядюшка Поджер делает наконец нужную отметку и левой рукой наставляет на нее гвоздь, и берет молоток в правую руку. И первым ударом он расшибает себе большой палец и с воплем роняет молоток кому-то на ногу. Тетушка Мария кротко выражает надежду, что в следующий раз, когда дядя Поджер надумает вбивать гвоздь в стену, он предупредит ее заблаговременно, чтобы она могла уложиться и съездить на недельку, пока это происходит, в гости к своей матери. -- Уж эти женщины! Они вечно подымают шум из-за ерунды! -- отвечает дядюшка Поджер, с трудом поднимаясь на ноги.-- А мне вот по душе такие дела. Приятно изредка поработать руками. И тут он делает новую попытку, и при втором ударе весь гвоздь и половина молотка в придачу уходят в штукатурку, и дядю Поджера по инерции бросает к стене с такой силой, что его нос чуть не превращается в лепешку. А нам приходится снова искать линейку и веревку, и на стене появляется новая дыра; и к полуночи картина водружена на место (правда, очень криво и ненадежно), и стена на несколько ярдов вокруг выглядит так, будто по ней палили картечью, и все в доме издерганы и валятся с ног... все, кроме дядюшки Поджера. -- Ну вот и все! -- говорит он, грузно спрыгивая со стула прямо на мозоль поденщицы и с гордостью взирая на произведенный им разгром.-- Ну вот! А другой на моем месте еще вздумал бы кого-нибудь нанимать для такого пустяка. Когда Гаррис достигнет почтенного возраста, он будет точь-в-точь как дядюшка Поджер, я так ему и сказал. Я добавил, что не допущу, чтобы он взваливал на себя так много работы. Я сказал: -- Нет, уж лучше ты раздобудь бумагу, карандаш и прейскурант и пусть Джордж записывает, а я буду все делать. Первый вариант составленного нами списка пришлось забраковать. Несомненно, Темза в своем верхнем течении недостаточно судоходна, и по ней не сможет подняться судно, которое вместит все, что мы сочли необходимым взять с собой в путешествие. Мы разорвали список и озадаченно посмотрели друг на Друга. Джордж сказало -- Так ничего не выйдет. Нужно думать не о том, что нам может пригодиться, а только о том, без чего мы не сможем обойтись. Джорджу иногда приходят в голову дельные мысли. Просто удивительно! Эта его мысль, несомненно, была мудрой -- причем не только по отношению к данному случаю, но и по отношению ко всему нашему странствию по реке жизни. Сколько людей, плывущих по этой реке, рискует затопить свои ладьи, перегружая их всяким нелепым скарбом, который, как им думается, сделает путешествие приятным и удобным, а на самом деле оказывается просто-напросто ненужным хламом. Чем только не нагружают они свое утлое суденышко, заваливая его до самой верхушки мачты! Тут и нарядные одежды, и огромные дома; бесполезные слуги и толпы светских знакомых, которые ценят вас не дороже двух пенсов и за которых вы не дадите и полутора; пышные приемы с их смертной тоской; предрассудки и моды, тщеславие и притворство, и -- самый громоздкий и бессмысленный хлам!--опасение, что о вас подумает ваш сосед; тут роскошь, вызывающая только пресыщение; удовольствия, набивающие оскомину; показная красота, подобная тому орудию пытки в виде железного венца, который в древние времена надевали на преступника и от которого нестерпимо болела и кровоточила голова. Все это хлам, старина! Выбрось его за борт! Он делает твою ладью такой тяжелой, что ты надрываешься, сидя на веслах. Он делает ее такой неповоротливой и неустойчивой, что у тебя нет ни минуты покоя, ни минуты отдыха, которую ты мог бы посвятить мечтательной праздности; тебе некогда взглянуть ни на легкую рябь, скользящую по отмели, ни на солнечных зайчиков, прыгающих по воде, ни на могучие деревья, глядящие с берегов на свое отражение, ни на зеленые и золотые дубравы, ни на волнующийся под ветром камыш, ни на осоку, ни на папоротник, ни на голубые незабудки. Выбрось этот хлам за борт, старина! Пусть будет легка ладья твоей жизни, возьми в нее только самое необходимое: уютное жилище и скромные радости; ту, которая тебя любит и которая тебе дороже всех; двух-трех друзей, достойных называться друзьями; кошку и собаку; одну-две трубки; вдоволь еды и вдоволь одежды и немножко больше, чем вдоволь, питья, ибо жажда -- страшная вещь. И ты увидишь тогда, что ладья твоя поплывет легче, что ей почти не грозит опасность перевернуться, да и не беда, если она перевернется: нехитрый, добротный груз ее не боится воды. Тебе хватит времени и на размышление, и на труд, и на то, чтобы насладиться солнечным светом жизни, и на то, чтобы слушать, затаив дыхание, Эолову музыку, которую посланный богом ветерок извлекает из струн человеческого сердца, и на то, чтобы... Прошу прощения, я отвлекся. Итак, мы поручили составление списка Джорджу, и он приступил к делу. -- Обойдемся без палатки,-- сказал Джордж.-- Лучше возьмем лодку с тентом. Это проще и удобнее. Мысль показалась удачной, и мы ее одобрили. Не знаю, видели ли вы когда-нибудь такую штуку. Вы укрепляете над лодкой железные дуги и натягиваете на них большой брезент, прикрепляя его к бортам лодки от носа до кормы, и лодка превращается в своеобразный домик, и в нем очень уютно, хотя и чуточку душно; но что поделаешь, все на свете имеет свою оборотную сторону, как сказал один человек, когда у него умерла теща и пришлось раскошелиться на похороны. Джордж сказал, что в таком случае нам достаточно будет взять: пледы (по одному на каждого), фонарь, кусок мыла, щетку, гребенку (одну на всех), зубные щетки (на каждого отдельно), таз, зубной порошок, бритвенный прибор (не правда ли, это похоже на урок иностранного языка) и штуки две купальных полотенец. Я заметил, что люди всегда делают грандиозные приготовления, когда собираются ехать куда-нибудь поближе к воде, но что они не так уж много купаются, когда приезжают на место. То же самое получается, когда едешь на морские купания. Обдумывая поездку в Лондоне, я всегда твердо решаю, что буду вставать рано утром и купаться до завтрака, и я благоговейно укладываю в чемодан трусики и купальное полотенце. Я всегда беру с собой красные трусики. В красных трусиках я себе очень нравлюсь. Они мне очень идут. Но стоит мне приехать на побережье, и я чувствую, что меня не так тянет к утреннему купанию, как тянуло, когда я был в городе. Наоборот, я скорее чувствую, что меня тянет валяться в постели до последней минуты, а потом сразу спуститься к завтраку. Однажды добродетель все-таки берет верх, и я встаю ни свет ни заря, и кое-как одеваюсь, и беру трусики и полотенце, и мрачно плетусь к морю. Но оно меня не радует. Словно кто-то нарочно приберегает для меня особенно пронизывающий восточный ветер, и выкапывает все острые камни, и кладет их сверху, и затачивает выступы скал, и слегка присыпает их песочком, чтобы я не мог их разглядеть, а потом берет и переносит море куда-то дальше. И вот я должен, дрожа от холода и обхватив плечи руками, прыгать по щиколотку в воде добрых две мили. А когда я добираюсь до моря, то встреча оказывается бурной и в высшей степени оскорбительной. Огромная волна хватает меня и швыряет так, что я с размаху сажусь на каменную глыбу, которая подложена тут специально для меня. И, прежде чем я успеваю вскрикнуть "Ох!" и сообразить, что случилось, налетает новая волна и выносит меня в открытый океан. Я начинаю отчаянно барахтаться, стремясь выплыть к берегу, и мечтаю увидеть вновь родимый дом и верных друзей, и жалею, что обижал сестренку в мальчишеские годы (я хочу сказать, в мои мальчишеские годы). В ту самую минуту, когда я окончательно прощаюсь со всякой надеждой, волна отступает и оставляет меня распластанным на песке с раскинутыми руками и ногами, наподобие морской звезды, и я поднимаюсь, и оглядываюсь, и вижу, что боролся за свою жизнь над бездонной пучиной глубиною в два фута. Я ковыляю к берегу, и одеваюсь, и плетусь домой, где мне надо изображать, что я в восторге. И вот теперь, если послушать нас, то можно подумать, что все мы собираемся каждое утро совершать дальние заплывы. Джордж сказал, что приятно проснуться в лодке ранним утром, когда еще свежо, и окунуться в прозрачную реку. Гаррис сказал, что купание до завтрака--незаменимое средство для улучшения аппетита. Он сказал, что у него лично от купания всегда улучшается аппетит. Джордж заметил, что если Гаррис собирается есть больше, чем всегда, то он, Джордж, вообще возражает против того, чтобы Гаррис купался даже в ванне. Он сказал, что грести против течения с грузом провианта, необходимым для прокормления Гарриса, и без того каторжная работа. На это я возразил Джорджу, что зато нам всем будет намного приятнее сидеть в лодке с чистым и свежим Гаррисом, пусть даже ради этого нам придется взять несколько сот фунтов съестного сверх нормы. И Джордж, рассмотрев дело с моей точки зрения, взял назад свои возражения по поводу купания Гарриса. Мы наконец сошлись на том, что захватим три купальных полотенца, чтобы не дожидаться друг друга. По поводу одежды Джордж сказал, что достаточно взять по два спортивных костюма из белой фланели, а когда они запачкаются, мы их сами выстираем в реке. Мы спросили его, пробовал ли он стирать белую фланель в реке, и он нам ответил: -- Собственно говоря, нет, но у меня есть приятели, которые пробовали и нашли, что это довольно просто. И мы с Гаррисом имели слабость поверить, что он и в самом деле представляет себе то, о чем говорит, и что три приличных молодых человека, не имеющие видного положения и влияния в обществе и не обладающие опытом в стирке, действительно могут с помощью куска мыла отмыть в водах Темзы свои рубашки и брюки. Впоследствии нам было суждено узнать--увы, слишком поздно,--что Джордж просто гнусный обманщик и ровным счетом ничего не смыслит в этом деле. Если бы вы увидели нашу одежду после... Но, как пишут в наших бульварных романах, не будем предвосхищать события. Джордж склонил нас к тому, чтобы взять по смене белья и большой запас носков на тот случай, если лодка перевернется и надо будет переодеваться; а также побольше носовых платков, которые понадобятся для вытирания вещей, и по паре башмаков, кроме спортивных туфель,-- тоже на случай, если мы перевернемся. Когда ввечеру Илагин распростился с Николаем, Николай оказался на таком далеком расстоянии от дома, что он принял предложение дядюшки оставить охоту, ночевать у него (у дядюшки) в его деревне Михайловке. — И если бы заехали ко мне — чистое дело марш! — сказал дядюшка, — еще бы того лучше; видите, погода мокрая, — говорил дядюшка, — отдохнули бы, графинечку бы отвезли в дрожках. — Предложение дядюшки было принято, за дрожками послали охотника в Отрадное; а Николай с Наташей и Петей поехали к дядюшке. Человек пять, больших и малых, дворовых мужчин выбежало на парадное крыльцо встречать барина. Десятки женщин, старых, больших и малых, высунулись с заднего крыльца смотреть на подъехавших охотников. Присутствие Наташи, женщины, барыни, верхом, довело любопытство дворовых дядюшки до тех пределов удивления, что многие, не стесняясь ее присутствием, подходили к ней, заглядывали ей в глаза и при ней делали о ней свои замечания, как о показываемом чуде, которое не человек и не может слышать и понимать, что говорят о нем. — Аринка, глянь-ка, на бочкю сидит! Сама сидит, а подол болтается... Вишь, и рожок! — Батюшки-светы, ножик-то!.. — Вишь, татарка! — Как же ты не перекувырнулась-то? — говорила самая смелая, прямо уж обращаясь к Наташе. Дядюшка слез с лошади у крыльца своего деревянного, заросшего садом домика, и, оглянув своих домочадцев, крикнул повелительно, чтобы лишние отошли и чтобы было сделано все нужное для приема гостей и охоты. Все разбежалось. Дядюшка снял Наташу с лошади и за руку провел ее по шатким дощатым ступеням крыльца. В доме, не оштукатуренном, с бревенчатыми стенами, было не очень чисто, — не видно было, чтобы цель живших людей состояла в том, чтобы не было пятен, но не было заметно запущенности. В сенях пахло свежими яблоками и висели волчьи и лисьи шкуры. Через переднюю дядюшка провел своих гостей в маленькую залу с складным столом и красными стульями, потом в гостиную с березовым круглым столом и диваном, потом в кабинет с оборванным диваном, истасканным ковром и с портретами Суворова, отца и матери хозяина и его самого в военном мундире. В кабинете слышался сильный запах табаку и собак. В кабинете дядюшка попросил гостей сесть и расположиться как дома, а сам вышел. Ругай с невычистившейся спиной вошел в кабинет и лег на диван, обчищая себя языком и зубами. Из кабинета шел коридор, в котором виднелись ширмы с прорванными занавесками. Из-за ширм слышался женский смех и шепот. Наташа, Николай и Петя разделись и сели на диван. Петя облокотился на руку и тотчас же заснул; Наташа и Николай сидели молча. Лица их горели, они были очень голодны и очень веселы. Они поглядели друг на друга (после охоты, в комнате, Николай уже не считал нужным выказывать свое мужское превосходство перед своей сестрой); Наташа подмигнула брату, и оба удерживались недолго и звонко расхохотались, не успев еще придумать предлога для своего смеха. Немного погодя дядюшка вошел в казакине, синих панталонах и маленьких сапогах. И Наташа почувствовала, что этот самый костюм, в котором она с удивлением и насмешкой видала дядюшку в Отрадном, — был настоящий костюм, который был ничем не хуже сюртуков и фраков. Дядюшка был тоже весел; он не только не обиделся смеху брата и сестры (ему в голову не могло прийти, чтобы могли смеяться над его жизнию), а сам присоединился к их беспричинному смеху. — Вот так графиня молодая — чистое дело марш — другой такой не видывал! — сказал он, подавая одну трубку с длинным чубуком Ростову, а другой короткий, обрезанный чубук закладывая привычным жестом между трех пальцев. — День отъездила, хоть мужчине в пору, и как ни в чем не бывало! Скоро после дядюшки отворила дверь — по звуку ног, очевидно, босая — девка, и в дверь с большим уставленным подносом в руках вошла толстая, румяная, красивая женщина лет сорока, с двойным подбородком и полными румяными губами. Она с гостеприимной представительностью и приветливостью в глазах и каждом движенье оглянула гостей и с ласковой улыбкой почтительно поклонилась им. Несмотря на толщину больше чем обыкновенную, заставлявшую ее выставлять вперед грудь и живот и назад держать голову, женщина эта (экономка дядюшки) ступала чрезвычайно легко. Она подошла к столу, поставила поднос и ловко своими белыми, пухлыми руками сняла и расставила по столу бутылки, закуски и угощенья. Окончив это, она отошла и с улыбкой на лице стала у двери. «Вот она и я! Теперь понимаешь дядюшку?» — сказало Ростову ее появление. Как не понимать: не только Ростов, но и Наташа поняла дядюшку и значение нахмуренных бровей и счастливой самодовольной улыбки, которая чуть морщила его губы в то время, как входила Анисья Федоровна. На подносе были травник, наливки, грибки, лепешечки черной муки на юраге, сотовый мед, мед вареный и шипучий, яблоки, орехи сырые и каленые и орехи в меду. Потом принесено было Анисьей Федоровной и варенье на меду и на сахаре, и ветчина, и курица, только что зажаренная. Все это было хозяйства, сбора и варенья Анисьи Федоровны. Все это и пахло, и отзывалось, и имело вкус Анисьи Федоровны. Все отзывалось сочностью, чистотой, белизной и приятной улыбкой. — Покушайте, барышня-графинюшка, — приговаривала она, подавая Наташе то то, то другое. Наташа ела все, и ей показалось, что подобных лепешек на юраге, с таким букетом варений, на меду орехов и такой курицы никогда она нигде не видала и не едала. Анисья Федоровна вышла. Ростов с дядюшкой, запивая ужин вишневой наливкой, разговаривали о прошедшей и о будущей охоте, о Ругае и илагинских собаках. Наташа с блестящими глазами прямо сидела на диване, слушая их. Несколько раз она пыталась разбудить Петю, чтобы дать ему поесть чего-нибудь, но он говорил что-то непонятное, очевидно, не просыпаясь. Наташе так весело было на душе, так хорошо в этой новой для нее обстановке, что она только боялась, что слишком скоро за ней приедут дрожки. После наступившего случайно молчания, как это почти всегда бывает у людей, в первый раз принимающих в своем доме своих знакомых, дядюшка сказал, отвечая на мысль, которая была у его гостей: — Так-то вот и доживаю свой век... Умрешь — чистое дело марш! — ничего не останется. Что ж и грешить-то! Лицо дядюшки было очень значительно и даже красиво, когда он говорил это. Ростов невольно вспомнил при этом все, что он хорошего слыхал от отца и соседей о дядюшке. Дядюшка во всем околотке губернии имел репутацию благороднейшего и бескорыстнейшего чудака. Его призывали судить семейные дела, его делали душеприказчиком, ему поверяли тайны, его выбирали в судьи и другие должности, но от общественной службы он всегда упорно отказывался, осень и весну проводя в полях на своем кауром мерине, зиму сидя дома, летом лежа в своем заросшем саду. — Что же вы не служите, дядюшка? — Служил, да бросил. Не гожусь, чистое дело марш, — я ничего не разберу. Это ваше дело, а у меня ума не хватит. Вот насчет охоты другое дело, — это чистое дело марш! Отворите-ка дверь-то, — крикнул он. — Что ж затворили! — Дверь в конце коридора (который дядюшка называл колидор) вела в холостую охотническую: так называлась людская для охотников. Босые ноги быстро зашлепали, и невидимая рука отворила дверь в охотническую. Из коридора ясно стали слышны звуки балалайки, на которой играл, очевидно, какой-нибудь мастер этого дела. Наташа уже давно прислушивалась к этим звукам и теперь вышла в коридор, чтобы слышать их яснее. — Это у меня мой Митька-кучер... Я ему купил хорошую балалайку, люблю, — сказал дядюшка. У дядюшки было заведено, чтобы, когда он приезжает с охоты, в холостой охотнической Митька играл на балалайке. Дядюшка любил слушать эту музыку. — Как хорошо! Право, отлично, — сказал Николай с некоторым невольным пренебрежением, как будто ему совестно было признаться в том, что ему очень были приятны эти звуки. — Как отлично? — с упреком сказала Наташа, чувствуя тон, которым сказал это брат. — Не отлично, а это прелесть что такое! — Ей так же как грибки, мед и наливки дядюшки казались лучшими в мире, так и эта песня казалась ей в эту минуту верхом музыкальной прелести. — Еще, пожалуйста, еще, — сказала Наташа в дверь, как только замолкла балалайка. Митька настроил и опять задребезжал Барыню с переборами и перехватами. Дядюшка сидел и слушал, склонив голову набок с чуть заметной улыбкой. Мотив Барыни повторился раз сто. Несколько раз балалайку настраивали, и опять дребезжали те же звуки, и слушателям не наскучивало, а только хотелось еще и еще слышать эту игру. Анисья Федоровна вошла и прислонилась своим тучным телом к притолоке. — Изволите слушать, графинечка, — сказала она Наташе с улыбкой, чрезвычайно похожей на улыбку дядюшки. — Он у нас славно играет, — сказала она. — Вот в этом колене не то делает, — вдруг с энергическим жестом сказал дядюшка. — Тут рассыпать надо — чистое дело марш — рассыпать. — А вы разве умеете? — спросила Наташа. Дядюшка, не отвечая, улыбнулся. — Посмотри-ка, Анисьюшка, что струны-то целы, что ль, на гитаре-то? Давно уж в руки не брал, чистое дело марш! забросил. Анисья Федоровна охотно пошла своей легкой поступью исполнить поручение своего господина и принесла гитару. Дядюшка, ни на кого не глядя, сдунул пыль, костлявыми пальцами стукнул по крышке гитары, настроил и поправился на кресле. Он взял (несколько театральным жестом, отставив локоть левой руки) гитару повыше шейки и, подмигнув Анисье Федоровне, начал не Барыню, а взял один звучный, чистый аккорд и мерно, спокойно, но твердо начал весьма тихим темпом отделывать известную песню «По у-ли-и-ице мостовой». Враз, в такт с тем степенным весельем (тем самым, которым дышало все существо Анисьи Федоровны), запел в душе у Николая и Наташи мотив песни. Анисья Федоровна закраснелась и, закрывшись платочком, смеясь вышла из комнаты. Дядюшка продолжал чисто, старательно и энергически твердо отделывать песню, изменившимся вдохновенным взглядом глядя на то место, с которого ушла Анисья Федоровна. Чуть-чуть что-то смеялось в его лице, с одной стороны под седым усом, особенно смеялось тогда, когда дальше расходилась песня, ускорялся темп и в местах переборов отрывалось что-то. — Прелесть, прелесть, дядюшка! еще, еще! — закричала Наташа, как только он кончил. Она, вскочивши с места, обняла дядюшку и поцеловала его. — Николенька, Николенька! — говорила она, оглядываясь на брата и как бы спрашивая его: что же это такое? Николаю тоже очень нравилась игра дядюшки. Дядюшка второй раз заиграл песню. Улыбающееся лицо Анисьи Федоровны явилось опять в дверях, и из-за ней еще другие лица.За холодной ключевой,
Кричит, девица, постой! —
Играл дядюшка, сделал опять ловкий перебор, оторвал и шевельнул плечами.
— Ну, ну, голубчик, дядюшка, — таким умоляющим голосом застонала Наташа, как будто жизнь ее зависела от этого. Дядюшка встал, и как будто в нем было два человека — один из них серьезно улыбнулся над весельчаком, а весельчак сделал наивную и аккуратную выходку перед пляской. — Ну, племянница! — крикнул дядюшка, взмахнув к Наташе рукой, оторвавшей аккорд. Наташа сбросила с себя платок, который был накинут на ней, забежала вперед дядюшки и, подперши руки в боки, сделала движенье плечами и стала. Где, как, когда всосала в себя из того русского воздуха, которым она дышала, — эта графинечка, воспитанная эмигранткой-француженкой, — этот дух, откуда взяла она эти приемы, которые pas de châle давно бы должны были вытеснить? Но дух и приемы эти были те самые, неподражаемые, неизучаемые, русские, которых и ждал от нее дядюшка. Как только она стала, улыбнулась торжественно, гордо и хитро-весело, первый страх, который охватил было Николая и всех присутствующих, страх, что она не то сделает, прошел, и они уже любовались ею. Она сделала то самое и так точно, так вполне точно это сделала, что Анисья Федоровна, которая тотчас подала ей необходимый для ее дела платок, сквозь смех прослезилась, глядя на эту тоненькую, грациозную, такую чужую ей, в шелку и в бархате воспитанную графиню, которая умела понять все то, что было и в Анисье, и в отце Анисьи, и в тетке, и в матери, и во всяком русском человеке. — Ну, графинечка, чистое дело марш! — радостно смеясь, сказал дядюшка, окончив пляску. — Ай да племянница! Вот только бы муженька тебе молодца выбрать, чистое дело марш! — Уж выбран, — сказал, улыбаясь Николай. — О? — сказал удивленно дядюшка, глядя вопросительно на Наташу. Наташа с счастливой улыбкой утвердительно кивнула головой. — Еще какой! — сказала она. Но как только она сказала это, другой, новый строй мыслей и чувств поднялся в ней. «Что́ значила улыбка Николая, когда он сказал: „уж выбран“? Рад он этому или не рад? Он как будто думает, что мой Болконский не одобрил бы, не понял бы этой нашей радости. Нет, он бы все понял. Где он теперь?» — подумала Наташа, и лицо ее вдруг стало серьезно. Но это продолжалось только одну секунду. «Не думать, не сметь думать об этом», — сказала она себе и, улыбаясь, подсела опять к дядюшке, прося его сыграть еще что-нибудь. Дядюшка сыграл еще песню и вальс; потом, помолчав, прокашлялся и запел свою любимую охотницкую песню:Как со вечера пороша
Выпадала хороша...
Те же, Еремеевна и Митрофан.
Еремеевна. Да поучись хоть немножечко.
Митрофан. Ну, еще слово молви, стара хрычовка! Уж я те отделаю; я опять нажалуюсь матушке, так она тебе изволит дать таску по-вчерашнему.
Скотинин. Подойди сюда, дружочек.
Еремеевна. Изволь подойди к дядюшке.
Митрофан. Здорово, дядюшка! Что ты так ощетиниться изволил?
Скотинин. Митрофан! Гляди на меня прямее.
Еремеевна. Погляди, батюшка.
Митрофан (Еремеевне) . Да дядюшка что за невидальщина? Что на нем увидишь?
Скотинин. Еще раз: гляди на меня прямее.
Еремеевна. Да не гневи дядюшку. Вон, изволь посмотреть, батюшка, как он глазки-то вытаращил, и ты свои изволь так же вытаращить.
Скотинин и Митрофан, выпуча глаза, друг на друга смотрят.
Милон. Вот изрядное объяснение!
Правдин. Чем-то оно кончится?
Скотинин. Митрофан! Ты теперь от смерти на волоску. Скажи всю правду; если б я греха не побоялся, я бы те, не говоря еще ни слова, за ноги да об угол. Да не хочу губить души, не найдя виноватого.
Еремеевна (задрожала) . Ах, уходит он его! Куда моей голове деваться?
Митрофан. Что ты, дядюшка, белены объелся? Да я знать не знаю, за что ты на меня вскинуться изволил.
Скотинин. Смотри ж, не отпирайся, чтоб я в сердцах с одного разу не вышиб из тебя духу. Тут уж руки не подставишь. Мой грех. Виноват Богу и государю. Смотри, не клепли ж и на себя, чтоб напрасных побой не принять.
Еремеевна. Избави Бог напраслины!
Скотинин. Хочешь ли ты жениться?
Митрофан (разнежась) . Уж давно, дядюшка, берет охота…
Скотинин (бросаясь на Митрофана) . Ох ты чушка проклятая!..
Правдин (не допуская Скотинина) . Господин Скотинин! Рукам воли не давай.
Митрофан. Мамушка, заслони меня!
Еремеевна (заслоня Митрофана, остервенясь и подняв кулаки) . Издохну на месте, а дитя не выдам. Сунься, сударь, только изволь сунуться. Я те бельмы-то выцарапаю.
Скотинин (задрожав и грозя, отходит) . Я вас доеду!
Еремеевна (задрожав, вслед) . У меня и свои зацепы востры!
Митрофан (вслед Скотинину) . Убирайся, дядюшка, проваливай!
Явление V
Те же и оба Простаковы.
Г-жа Простакова (мужу, идучи) . Тут перевирать нечего. Весь век, сударь, ходишь, развеся уши.
Простаков. Да он сам с Правдиным из глаз у меня сгиб да пропал. Я чем виноват?
Г-жа Простакова (к Милону) . А, мой батюшка! Господин офицер! Я вас теперь искала по всей деревне; мужа с ног сбила, чтоб принести вам, батюшка, нижайшее благодарение за добрую команду.
Милон. За что, сударыня?
Г-жа Простакова. Как за что, мой батюшка! Солдаты такие добрые. До сих пор волоска никто не тронул. Не прогневайся, мой батюшка, что урод мой вас прозевал. Отроду никого угостить не смыслит. Уж так рохлею родился, мой батюшка.
Милон. Я нимало не пеняю, сударыня.
Г-жа Простакова. На него, мой батюшка, находит такой, по-здешнему сказать, столбняк. Ино – гда, выпуча глаза, стоит битый час как вкопанный. Уж чего – то я с ним не делала; чего только он у меня не вытерпел! Ничем не проймешь. Ежели столбняк и попройдет, то занесет, мой батюшка, такую дичь, что у Бога просишь опять столбняка.
Правдин. По крайней мере, сударыня, вы не можете жаловаться на злой его нрав. Он смирен…
Г-жа Простакова. Как теленок, мой батюшка; оттого-то у нас в доме все и избаловано. Вить у него нет того смыслу, чтоб в доме была строгость, чтоб наказать путем виноватого. Все сама управляюсь, батюшка. С утра до вечера, как за язык повешена, рук не покладываю: то бранюсь, то дерусь; тем и дом держится, мой батюшка!
Правдин (в сторону) . Скоро будет он держаться иным образом.
Митрофан. И сегодни матушка все утро изволила провозиться с холопями.
Г-жа Простакова (к Софье) . Убирала покои для твоего любезного дядюшки. Умираю, хочу видеть этого почтенного старичка. Я об нем много наслышалась. И злодеи его говорят только, что он немножечко угрюм, а такой-де преразумный, да коли-де кого уж и полюбит, так прямо полюбит.
Правдин. А кого он невзлюбит, тот дурной человек. (К Софье.) Я и сам имею честь знать вашего дядюшку. А, сверх того, от многих слышал об нем то, что вселило в душу мою истинное к нему почтение. Что называют в нем угрюмостью, грубостью, то есть одно действие его прямодушия. Отроду язык его не говорил да , когда душа его чувствовала нет.
Софья. Зато и счастье свое должен он был доставать трудами.
Г-жа Простакова. Милость Божия к нам, что удалось. Ничего так не желаю, как отеческой его милости к Митрофанушке. Софьюшка, душа моя! не изволишь ли посмотреть дядюшкиной комнаты?
Софья отходит.
Г-жа Простакова (к Простакову) . Опять зазевался, мой батюшка; да изволь, сударь, проводить ее. Ноги-то не отнялись.
Простаков (отходя) . Не отнялись, да подкосились.
Г-жа Простакова (к гостям) . Одна моя забота, одна моя отрада – Митрофанушка. Мой век проходит. Его готовлю в люди.
Здесь появляются Кутейкин с Часословом, а Цыфиркин с аспидной доскою и грифелем. Оба они знаками спрашивают Еремеевну: входить ли? Она их манит, а Митрофан отмахивает.
Г-жа Простакова (не видя их, продолжает) . Авось-либо Господь милостив, и счастье на роду ему написано.
Правдин. Оглянитесь, сударыня, что за вами делается?
Г-жа Простакова. А! Это, батюшка, Митрофанушкины учители, Сидорыч Кутейкин…
Еремеевна. И Пафнутьич Цыфиркин.
Митрофан (в сторону) . Пострел их побери и с Еремеевной.
Цели и задачи:
- познакомить с фактами из биографии и мировоззрением Л.Н.Толстого;
- показать роль музыки в жизни Л.Н.Толстого;
- развивать интерес к изучению биографии и творчества писателя;
- воспитывать чувство гордости за свою национальную культуру;
Интеграция: литература, музыка.
Оборудование: портрет писателя, фотомонтаж «Толстой слушает музыку», «Любимые композиторы Л.Н.Толстого»; иллюстрации к «музыкальным страницам» произведений «Детство», «Война и мир», «После бала».
ХОД УРОКА
Учитель литературы.
«Какая глыба, а?
Какой матёрый человечище! Вот это, батенька,
художник… Кого в Европе можно поставить рядом с
ним?
Сам себе ответил:
– Некого.
И, потирая руки, засмеялся, довольный».
В жизни и творчестве Л.Толстого музыка играла
большую роль. Толстой был музыкально одарённым
человеком. Он вырос в семье, где музыку любили и
ценили. Его мать была хорошей музыкантшей.
Вспомним повесть Толстого «Детство», главные
герои которой автобиографичны. Вот Николенька
Иртеньев слушает игру матери на фортепьяно.
Чтение отрывка из повести «Детство» (глава XI, со слов: «Маман играла второй концерт Фильда – своего учителя» и до слов: «Чувство это было похоже на воспоминание, но воспоминание чего? Казалось, что вспоминаешь то, чего никогда не было…») в сопровождении «Патетической сонаты» Бетховена.
Учитель литературы. С юных лет Толстой играл на рояле, и это увлечение доставляло ему большую радость. Покинув Казанский университет, Лев Николаевич составил для себя программу самостоятельных занятий, среди которых значительное место отводилось изучению музыки. Он пытался сочинять музыку.
Учитель музыки исполняет вальс Л.Толстого.
Учитель литературы. Лев Николаевич особенно любил народную музыку. «Удивительным сокровищем» называл он музыкальные народные произведения в письме к Чайковскому. Толстой неоднократно повторял: «Ничего так не люблю, как наши простые деревенские песни». И потому в произведениях писателя многие герои поют, и поют нередко народные песни.
Чтение отрывка из романа «Война и мир» («Смотр в Браунау», т. 1, ч. 2, гл.II, со слов: « – Песенники, вперёд!..» до слов: «…как будто он жалел всех, кто не шёл в это время с ротой») в сопровождении народной песни: «Ах вы, сени, мои сени).
Учитель литературы. Толстой любил и знал многие народные песни. Он даже собирал их. Известно, что сборник с записями народных песен писатель подарил Чайковскому в благодарность за доставленное музыкой композитора наслаждение. Особенно поразила писателя прозвучавшая в Первом квартете Чайковского мелодия народной песни «Сидел Ваня на диване». Заслышав эту бесхитростную мелодию, Толстой неожиданно на глазах изумлённого композитора залился слезами.
Учащиеся исполняют народные песни: «Дубинушка», «Не шуми, мати зелёная дубравушка», «Ноченька».
Учитель литературы. Великий писатель тонко чувствовал музыку и понимал её. Об этом вспоминал Сергей Львович Толстой, сын писателя.
Чтение отрывка из воспоминаний С.Л.Толстого «Очерки былого» (глава «Музыка в жизни моего отца») со слов: «Я не встречал в своей жизни никого, кто бы так сильно чувствовал музыку, как мой отец…» до слов: «…иногда в четыре руки с матерью».
Учитель музыки исполняет фрагмент «Лунной сонаты» Бетховена.
Учитель литературы.
Исполнению
классической музыки и игре на различных
музыкальных инструментах в произведениях
Толстого посвящено много страниц. Они
свидетельствуют о тонком и глубоком знании и
понимании музыки, о мастерском воспроизведении
музыкальных переживаний человека.
Музыка в произведениях Толстого является одним
из средств психологического анализа. Она
позволяет писателю передать смену мыслей и
настроений героя.
Вдохновенно описание игры на скрипке в рассказе
«Альберт». Толстой правдиво рисует состояние
артиста во время игры и власть музыки над
слушателями и исполнителями. Слабый и жалкий в
жизни, во время игры Альберт становится
прекрасным, а его искусство вызывает у
слушателей чувство восторга.
Чтение отрывка из рассказа «Альберт» со слов: «Альберт в это время…» до слов: «…и, казалось, жили и дышали только его звуками».
Учитель литературы.
Немало места
уделено музыке в романе «Война и мир».
Толстой психологически убедительно раскрывает
власть музыки над человеком. Музыка подчиняет
себе слушателей, заставляет их забыть о своих
неудачах, пробуждает в их душе лучшие чувства.
Впечатление от исполнения Наташей баркаролы
Толстой передаёт через восприятие Николая.
Чтение отрывка из романа «Война и мир» (т. 11, ч. 1, гл. XY) со слов: «…В голосе её была та девственность, нетронутость, то незнание своих сил…» до слов: «…и это что-то было независимо от всего в мире и выше всего в мире…»).
Учитель литературы. В «Войне и мире» музыка используется не только для того, чтобы раскрыть музыкальную чуткость, одарённость и восприимчивость Наташи Ростовой. Восприятие её пения становится средством характеристики других героев, в частности Андрея Болконского. Музыка рождает новые чувства, под её влиянием жизнь представляется герою в новом свете. Именно музыка помогает князю Андрею осознать любовь к Наташе.
Чтение отрывка из романа «Война и мир» (князь Андрей слушает пение Наташи, т. 11, ч. 3, гл. XIX) со слов: «… после обеда Наташа, по просьбе князя Андрея…» до слов: «…и вследствие этого вся жизнь его представлялась в новом свете».
Учитель литературы.
Толстой очень
любил танцы, и его полное страсти исполнение
танцевальной музыки увлекало всех
присутствующих. По воспоминаниям Т.А.Кузминской,
Лев Николаевич так играл, что действительно
нельзя было стоять на месте, – и танцевали все».
Описание танцев и танцевальной музыки занимает
видное место в произведениях Толстого. Особенно
много танцев, народных и бальных, в романе «Война
и мир». Задорно пляшут солдаты после смотра в
Браунау, исполняют в охотницкой у дядюшки
народную плясовую мелодию «Барыня», страстно
пляшет русскую Наташа Ростова.
Чтение отрывка из романа «Война и мир» («Бал у Иогеля», т.11, ч.1, гл.XI) в сопровождении мазурки.
Учащиеся показываютинсценировку отрывка из романа «Война и мир» – «Пляска Наташи» (т. 11, ч. 4, гл. VII) со слов: «Дядюшка, ни на кого не глядя…» до слов: «умела понять то, что было в Анисье, и в оце Анисьи, и в тётке, и в матери, и во всём русском человеке».)
Учитель литературы.
В конце XIX и начале
XX в. Дом Толстого в Москве и в Ясной Поляне
становится своеобразным центром музыкальной
культуры. Знаменитые композиторы, музыканты и
певцы исполняют для Толстого лучшие
произведения русской и зарубежной музыки. Здесь
часто звучат произведения Гайдна, Моцарта,
Бетховена, Глюка.
Самым любимым композитором Толстого был Шопен.
«Шопен в музыке – то же, что Пушкин в поэзии», –
говорил он.
Учитель музыки исполняет вальс Шопена.
Учитель литературы. Из русских композиторов Толстой любил Чайковского и Глинку. Нравились ему также произведения Скрябина, Рахманинова, камерные произведения Аренского, которые композитор часто исполнял в Ясной Поляне.
Учащаяся исполняет романс Глинки «Я помню чудное мгновенье».
Учитель литературы.
Выдающиеся
музыкальные произведения исполняли лучшие
композиторы и музыканты той эпохи: Скрябин,
Рахманинов, Танеев, Аренский, Гольденвейзер,
Игумнов и др. Исполнение музыки в доме Толстого
было большим праздником не только для
слушателей, но и для самих исполнителей.
А.Б.Гольденвейзер отмечал, что писатель был чуток
к музыке «в высшей степени» и что «нравилось ему
почти всегда самое лучшее и никогда плохое».
Вся долгая жизнь Толстого наполнена глубокой и
искренней любовью к музыке. Вот одна из последних
записей о музыке, сделанная Толстым в дневнике:
«Музыка, как и всякое искусство, но особенно
музыка, вызывает желание того, чтобы всё, как
можно больше людей, участвовали в испытываемом
наслаждении. Ничто сильнее этого не показывает
истинного значения искусства: переноситься в
других, хочется чувствовать через них».
Послесловие к концерту оркестра русских народных инструментов в Атланте
Тут без помощи Льва Николаевича Толстого не обойтись. Ныряю, как в омут, в его роман «Война и мир» и выныриваю в том самом месте, когда Наташа Ростова оказалась однажды в гостях у своего дядюшки.
«Из коридора стали слышны звуки балалайки, на которой играл, очевидно, какой-нибудь мастер этого дела.
- Это у меня мой Митька-кучер. Я ему купил хорошую балалайку, люблю, - сказал дядюшка.
- Прелесть что такое! Ещё, пожалуйста, ещё, - сказала Наташа, как только замолкла балалайка. Митька настроил и опять задребезжал «Барыню» с переборами и перехватами. Дядюшка сидел и слушал, склонив голову набок с чуть заметной улыбкой... Хотелось ещё и ещё слушать эту музыку».
А теперь перенесёмся из России тех еще времен в Америку наших дней.
Дворец искусства и культуры в Розвилле. Просторный зал. На сцене... Тут я должен набрать в лёгкие побольше воздуха, принять соответствующую позу и только после этого громогласно объявить: на сцене американский оркестр русских народных инструментов! Каково? Звучит?
Генеральная репетиция перед концертом. Я удобно пристраиваюсь в одном из кресел зала, поближе к выходу, на случай, ежели чего, чтобы незаметно улизнуть через ближайшую дверь.
И вот оркестр заиграл.
Часто ли вам, уважаемые читатели, приходилось слышать, сидя где-нибудь на берегу моря или океана, шум набегающих волн? Прилив, отлив. Ничего так не успокаивает, между прочим, как эти то накатывающие, то ускользающие звуки морской стихии. И я неожиданно ощутил себя сидящим не в концертном зале, а где-то на далёком берегу, где, как поётся в песне, «раскинулось море широко». А ещё мне показалось, что и программа концерта построена по принципу морской стихии – прилив, отлив. То вдруг одинокий голос домры трепетно начинает выбрировать, донося до слуха щемящую мелодию песни «Выхожу один я на дорогу», то вдруг пространство оглашает коллективное и мощное «Во ку, во кузнице», то вдруг весёлая пляска овладевает вашим вниманием, увлекая своими ритмами.
И прилип я к своему креслу, забыв, разумеется, про ближайшую дверь, и про то, что собирался улизнуть как можно пораньше.
Вот в этом колене не то делает, - вдруг с энергетическим жестом сказал дядюшка, прислушиваясь к игре Митьки-кучера. – Тут рассыпать надо – чистое дело марш – рассыпать.
- А вы разве умеете? – спросила Наташа. Дядюшка, не отвечая, улыбнулся... Ни на кого не глядя, сдунул пыль, костлявыми пальцами стукнул по крышке гитары, настроил и поправился на кресле.
Чуть-чуть что-то смеялось в его лице, с одной стороны под седым усом, особенно смеялось тогда, когда дальше расходилась песня, ускорялся темп и в местах переборов отрывалось что-то.
- Прелесть, прелесть, дядюшка! Ещё, ещё! – закричала Наташа, как только он кончил. Она, вскочивши с места, обняла дядюшку и поцеловала его.
Я вслушивался в каждую новую мелодию, исполняемую оркестром и не переставал удивляться тому, как эти люди, далёкие от России и от всего русского, как эти люди смогли проникнуться столь неподдельной любовью и к русским обычаям, и к русской культуре, и к русской народной музыке. Что побуждает их с таким неподражаемым трепетом исполнять каждую русскую песню?
И ещё мне подумалось в момент, когда репетиция оркестра подходила к концу, (ну, это уж совсем фантастика!) что бы сказала Наташа Ростова, окажись она рядышком со мной в этом прекрасном концертном зале в Розвилле.
- Прелесть, прелесть, господа! Ещё, ещё! – не уставала бы восклицать юная толстовская героиня. А потом, под завершение финального концертного номера - кто знает?– может быть, взбежала бы на сцену да и обняла бы уже не своего, а другого дядюшку, незнакомого, американского и поцеловала бы его в порыве благодарности за то, что на балалайке и на всех других струнных инструментах прекрасно играет, за то, что оркестр такой удивительный создал на радость себе и людям. За прекрасный танцевальный коллектив. Да мало ли за что?..
А теперь небольшая справка.
Дядюшку этого зовут Дэвид Купер.
«Американец с русской душой», как сказала о нём его жена Жанна.
Бессменный руководитель коллектива в течении 22 лет. Не только талантливый организатор, но и одарённый музыкант-исполнитель.
С детства интересовался русской культурой. Закончил Чикагское музыкальное училище. Затем был направлен в Киев на стaжаровку в музыкальное училище имени Глиэра. В училище он научился играть на балалайке и домре. До этого уже играл на всех других струнных инструментах. В течение года брал уроки русского языка, одновременно осваивая искусство игры на балалайке, на домре, на жалейках, на сопилках, на всевозможных дудочках, гуслях. Вернулся в Америку с одной, но пламенной страстью – создать оркестр русских народных инструментов. И вот 22 года тому назад в жизни Дэвида Купера произошло событие, которое определило всю его дальнейшую жизнь – первый концерт оркестра русских народных инструментов. В его составе было тогда 11 человек. Сейчас в оркестре 35 музыкантов, из них только пятеро русских.
«... В деревне, которую проезжали, были красные огоньки и весело пахло дымом.
- Что за прелесть этот дядюшка! – сказала Наташа, когда они выехали на большую дорогу.
- Да, - сказал Николай. – Тебе не холодно?
- Нет, мне отлично, отлично. Мне так хорошо...»
И мне тоже, - говорю я теперь вослед Наташе Ростовой, покидая концертный зал.
По дороге домой, после репетиции оркестра, начал вдруг непроизвольно напевать про себя давно позабытую, в моменты далёких застолий петую русскую народную песню «Во ку, во кузнице»... И привязалась она ко мне в тот субботний день не на час и не на два. И знаете, я и не старался отогнать её. Вдвоём ведь оно веселее.
Как тут не вспомнить Пушкина:
Что-то слышится родное
В долгих песнях ямщика:
То разгулье удалое,
То сердечная тоска.
Лев Рахлис, Атланта