Достоевский и православие. Какое православие воспевал Достоевский

И вот почему я так считаю. Действительно, Достоевский гораздо ближе к богу, чем обычный человек.

Он прошел через жуткую мистерию расстрела за участие в кружке Петрашевцев, требовавших освобождения крестьян вместе с землей. Стоял у расстрельного столюа с накинутым на голову мешком, фактически умер заживо.

Только по воле высшего проведения в последний момент расстрел был заменен на каторжные работы. Там он четыре года страдал ради своего народа на которге, в Сибири, нес тяжкий крест мученика.

Через четыре года пербывания на каторге он был определен в солдаты.

Однако с этого момента произошло кардинальное изменение его взглядов на жизнь : знаменитый писатель резко отходит от революционых идеалов и его философией становится ненасилие, он считает, что ни одна революция не стоит пролитой слезинки ребенка. Он сравнивает революционеров с бесами, которые хотят погубить Россию.

Очевидно, что с Федором Михайловичем произошло нечто, что кардинально изменило его прежнюю сущность.

Традиционно считается, что после перенесенных страданий Достоевский уверовал в Бога и стал настоящим христианином. Но не все так просто.

И закончилось ли распятие Достоевского его воскрешением как христианина - это большой вопрос. Далее я выскажу свою субъективную точку зрения на то, что с ним произошло, не претендуя на истину, ибо истину знает лишь всевышний.

Общеизвестно, что после перенесенных страданий Достоевский не стал нравственно чище - он был обуреваем страстями, как и прежде, до расстрела и каторги.

У него была нехарактерная для истинного христианина беспорядочная личная жизнь, он изменял своим женам, у него развилась настоящая игромания в гипертрофированной форме, он бесконечно залазил в неоплатные долги и выживал только за счет своих родных и друзей, безмерно любивших Федора Михайловича и сострадавших ему.

Все это говорит о его изломанной душе и глубоком психическом неблагополучии, его внутренние бесы терзали писателя всю его жизнь, как и эпилептические припадки, и в своей личности Достоевский, как ни странно, чем-то сродно Григорию Распутину.

Однако я могу с уверенностью сказать, что Федор Михайлович - действительно основатель новой, своей собственной религии, отсюда такое почитание этого действительно великого писателя, по сути первого психоаналитика России, задолго до доктора Зигмунда Фрейда пытавшегося исследовать темные стороны загадочной русской души.

Так что рождение теории психоанализа произошло не в Австрии, а в России. И первым психоаналитиком был не доктор Зигмунд Фрейд, а русский писатель Федор Миайлович Достоевский.

Достоевский первым описал эдипов комплекс, как желание некоторых своих литературных героев убить своего отца.

Он первым вскрыл ту пучину бессознательного, которая бушует под маской светского приличия.

Но психоанализ - это только часть его вклада в мировую психологию и мировую литературу.

Достоевский создал свою собственную религию,по форме очень похожую на христианство,но имеющую ряд существенных отличий. Этим он предопределил и толстовство, и гандизм, как версии христианства.

Так чем же принципиально отличается религия Достоевского от религии Христа?

Сначала о том, чем же они схожи. Религия Достоевского и религия Христа сходятся в том, что нет иного пути к богу, как через распятие на кресте своей тленной земной сущности, только через страдания очищается человеческая душа и только через страдания она поднимается к небесам, становится родственной Богу.

Обычный человек, который глубоко не страдал, не может понять Бога и быть достойным небесных обителей.

Также обычный человек не понимает, что такое сострадание к другим людям, потому что сам глубоко не страдал за высокие идеалы.

Сострадать другим может только тот, кто сам понял, как ужасны страдания, причиняемые человеку жизнью.

Христианский крест - это символ страданий за высокие идеалы. Отсюда в христианстве такое значение приобретает идея мученичества за веру.

Но на этой развилке религия Христа и религия Федора Михайловича Достоевского расходятся. Дальше Достоевский не пошел за Христом, ему не хватило на это душевных сил. Все дело в том, что крест, распятие на кресте, страдание и сострадание - это только часть христианской мистерии, в которую посвящает адептов христианской религии Бог-отец Христа. И Достоевский прошел эту частьи выдержал ее, но он прошел только половину пути, и получил только половину ключа к спасению души через страдание и сострадание как обратную сторону страдания.

Ведь смысл христианской религии заключается не только в крестных муках и страданиях.

Иначе бы христианское учение превратилось бы чисто в мазохистскую доктрину. Вторая часть мистерии христианского учения заключается в преображении, в воскресении человеческой души, в ее очищении от пороков и грехов, обретении целомудрия, целостности и чистоты. С креста должен сходить не психически неблагополучный человек, а святой мудрец и чудотворец.

Целью христианского учения является воскресение души, ее трансформация и преображение в чистую душу, не подверженную земным страстям и похотям. А страдания и крест - это только средство и путь к этому преображению, но никак не цель христианского учения.

Полностью пройти путь христианина может только сильный человек, готовый до конца бороться за свои идеалы и отстаивать их. Как это не странно, многие революционеры и борцы за народное счастье, не изменившие своим идеалам даже под угрозой смерти по сути являются истинными христианами, даже несмотря на то, что их убеждения могут отрицать бога вообще, быть атеистическими.

Но суть не в интеллектуальных догмах и убеждениях, а в силе личности и характера, в мощном духовном стержне, на котором только и может основываться личность истинного христианина. И при помощи божией этот стержень ничто не с силах сломить и исказить.

Федор Михайлович по своей внутренней слабости так и не смог до конца пройти мистерию распятия, он сошел с креста ранее того, как в нем образовался бы этот стержень, по сути он предал Христа в себе, отказавшись от своих прежних, безусловно благородных идеалов народного блага и освобождения и встав им в оппозицию.

Именно поэтому он так страдал, что не смог стать целостной личностью, не закончив мистерию своей христификации он не смог преодолеть свой внутренний раскол между своей предней ветхой и новой сущностями, и ветхая сущность одержала над ним верх, он пошел на сотрудничество в властью, благодаря чему добился общественного признания.

Но незавершенность процесса христификации мучила его всю оставшуюся жизнь, сводя с ума.

Ведь часть его души все же была христифицирована, и она постоянно боролась с ветхой частью, изматывая и терзая писателя. При этом я не осуждаю писателя, ибо он не смог рассчитать своих сил и взялся за дело, окончить которое он был неспособен. Возможно, связавшись с петрашевцами, он не осознал, что необходимо не жалеть себя и идти до конца. Слабым людям не следует браться за великие дела, лучше оставаться обычными людьми, чем не довести дело до конца и мучится потом от душевной болезни. Каждый человек должен сам оценить себя и свои силы, прежде чем отважиться выломится из общества и пытаться играть по своим правилам, ибо выломится недостаточно. После этого выламывания в дло вступают социальные мельницы, которые перемалывают человека, и он обязан выдержать это мучение. Общество не прощает тех, кто осмеливается нарушать его правила игры. Лучше вернуться в общество на этой стадии, тогда еще можно сохранить душевное здоровье. Достоевский же выломился, и его стали перемалывать, но не перемололи до конца, в этом его трагедия. Если бы Федора Михайловича перемололи бы до конца, он стал бы настоящим христианином, целостной личностью. Нельзя сворачивать на полпути, если ту уж выбрал свой путь. Особенно если этот путь не лежит в русле общепринятого пути и крайне тернист.

Чтобы не сойти с ума, Федор Михайлович создал свою собственную религию. Ее отличие от христианства в главном - это религия слабого, страдающего человека.

Христанство - это религия сильных идей, ибо только сильный человек может пройти через страдания к полному преображению, к символическому "воскресению из мертвых".

Достоевский же дает человеку право не преображаться, не воскресать, не искупать свои грехи . Для адептов религии Достоевского главное - пострадать за истину, а не преобразиться в этом страдании. Если ты пострадал - ты уже великий человек, не обычный, не как все. Ты - избранный богом.

В этом плане Достоевский - бог слабых людей, которые не могли или по скудости душевных сил не в остоянии полностью пройти процедуру христификации. И он для них реальное утешение.

Эти люди не становятся святыми, они остаются грешниками, их постоянно терзают и обуревают страсти, с которыми они не могут совладать. Но они страдали, и они - избранные богом, так считает Федор Михайлович.

В его романе "Идиот" для князя Мышикна Настасья Филлиповна - святая, потому что она много страдала. Хотя в реальной жизни она беспринципная, циничная и развратная женщина, которой доставляет удовольствие манипулировать мужчинами, в том числе богатыми, знатными и влиятельными.

Те, кого библейский Христос заклеймил бы печатью иуды и отступника, для Достоевского - святые и божьи люди.

Это своего рода психокомпенсация, шанс начать новую жизнь для людей, которые по своей слабости не могут соответсвовать высоким идеалам. Достоевский как Бог выступает для таких слабых и падших людей в качестве утешителя и психотерапевта, и в этом смысле он даже пошел дальше Христа и даже стал гуманнее Христа, который требует от человека идти до конца ради своей христификации.

Достоевский этого не требует. Он требует от своих адептов только одного - умения сострадать тому, кто страдал или страдает. В романе "Идиот" есть показательная, сцена, когда князь Мышкин не осуждает убийц и разбойников, а осуждает государство, которое их казнит на гильотине.

Он оправдывает это тем, что человек, которого убивают разбойники, до последнего наеется на спасение, и поэтому его страдание не так велико.

Такой человек протсо не успевает осознать, что скоро он погибнет. Он

До последнего дыхания надеется на спасение.
А осужденные на казнь государством лишены этой надежды и мучаются в ожидании своей смерти каждый миг, что, по мнению Достоевского, неоправданно жестоко. Гораздо хуже того, что делают разбойники и не по-христиански. Он лишает государство права на смертную казнь преступников.

Я хочу провести ту мысль, что несмотря на то, что религия Достоевского - это половинчатое христианство, она гораздо гуманнее христианства. Христос никогда бы не простил Иуду, если бы тот не раскаялся. Достоевский же простил бы даже нераскаевшегося Иуду только за то, что тот страдал и был гоним вместе с Христом, просто за то, что он был со Спасителем.

В заключение я хочу сказать, что действительно, Михаил Федорович Достоевский как основатель новой религии непротивления злу, в том числе и в самом себе, самый добрый и самый гуманный из всех богов, которые только могут быть. Даже гуманнее Христа. Только вот к сожалению его религия только утешает, но не спасает и не воскрешает из мертвых. И об этом следует помнить всем поклонникам Достоевского.

Собственно, Лев Николаевич Толстой пошел по его стопам, за что его и отлучили от православной церкви. И наверно, правильно сделали, ибо религия Достоевского - это не христианство.

Но это не значит, что надо его осуждать и подвергать церковной анафеме. Но не надо и называть религию Достоевского христианской. Это неверно. Но она имеет тоже право быть, и если хоть кому-то эта религия помогла и утешила его душевные страдания - она уже имеет право на существование. А я не сомневаюсь, что так оно и есть.

Лучшие люди познаются высшим

нравственным развитием и высшим

нравственным влиянием.

Ф.М. Достоевский

Есть два типа людей, которые ярко выделяются среди прочих. Первый – люди загадочные. Они очень странны. Ибо как ещё можно охарактеризовать таких, которые, зная и видя, что корабль их жизни с каждым мгновением приближается к катастрофе, тем не менее отдают все свои силы на то, чтобы как можно комфортнее на нём устроиться? При этом для достижения своей цели они нередко попирают и совесть, и любовь, и правду. Их не беспокоят вопросы: «Зачем я живу, есть ли Бог, что будет после смерти?» Они не обременяют себя сомнениями и переживаниями: «Вдруг и правда есть ад, есть возмездие за дела этой жизни?» Их вообще ничто не беспокоит, кроме требований своей «кожи»: что есть, что пить, во что одеться (см.Мф. 6, 25). Такое состояние действительно странно и непонятно, поскольку оно вопиюще противоречит какой-либо разумности.

Об этих людях с горечью сказал Иисус Христос Своему ученику: Предоставь мёртвым погребать своих мертвецов (Мф. 8, 22). В Апокалипсисе они названы «теплохладными», и в адрес такого человека Бог произносит суровые слова: Извергну тебя из уст Моих (Откр. 3, 16).

Полную противоположность такому животно-растительному отношению к жизни представляет собой второй тип людей, немногочисленный, но не менее загадочный и по-своему странный. Эти люди, напротив, как бесконечно влюбленные охвачены неистребимым стремлением найти ответ на все эти так называемые «проклятые вопросы». Они не могут обрести себе покоя, пока не уверятся, что нашли истину. Среди них найдём немало известнейших людей России: А.Пушкин, святитель Игнатий (Брянчанинов), И.Киреевский, К.Леонтьев, игумен Никон (Воробьёв) и т.д. Здесь же и Фёдор Михайлович Достоевский. Этот человек, говоря его же словами, был «широк... слишком даже широк, я бы сузил». Ичтобы как можно меньше погрешить против этого гения русской культуры, не станем касаться широты его личности, перипетий его жизни и деятельности, давать оценку его трудам; уклонимся от анализа художественных достоинств и недостатков его произведений, умолчим даже о том колоссальном влиянии, которое имело и оказывает до сих пор его творческое наследие на всё мыслящее человечество. Попытаемся, насколько это возможно, осветить только один вопрос, лежащий совсем не в горизонтальном измерении личности писателя и его творчества, а в вертикали понимания им глубин души человеческой, в которой живут и Бог, и дьявол, из которой проистекают добро и зло и которая спасается или гибнет. Именно здесь находится источник необыкновенно богатого клада духовных ценностей, оставленных русским гением своим потомкам, всему человечеству.

Первым из вопросов, который немалое время мучил его и разрешение которого он нашёл не просто, но пройдя через глубокие внутренние страдания, через горнило сомнений, был вопрос о высшей Правде. Но Правде не отвлечённой, философской, фактически ни к чему не обязывающей человека, а о той, которая не зависит ни от каких человеческих треволнений, является вечно существующей и может избавить душу от зла страстей и принести вечный мир и радость каждому алчущему и жаждущему Её.

Эту Правду нашёл Достоевский в Боге, без признания Которого, по его убеждению, человечество идёт к человекобожеству, сатанизму и неминуемой гибели. В уста беса в «Братьях Карамазовых» Достоевский влагает следующие потрясающие слова: «По-моему, и разрушать ничего не надо, а надо всего только разрушить в человечестве идею о Боге, вот с чего надо приняться за дело! С этого, с этого надобно начинать, – о слепцы, ничего не понимающие! Раз человечество отречётся поголовно от Бога, то само собою, без антропофагии, падёт всё прежнее мировоззрение и, главное, вся прежняя нравственность, и наступит всё новое. Люди совокупятся, чтобы взять от жизни всё, что она может дать, но непременно для счастья и радости в одном только здешнем мире. Человек возвеличится духом божеской, титанической гордости и явится человеко-бог... а ему “всё позволено”... Для бога не существует закона! Где станет бог – там уже место божие! Где стану я, там сейчас же будет первое место... “всё дозволено” и шабаш!»

Мысль о безусловной необходимости для человека веры в Бога и бессмертие души является у Фёдора Михайловича, можно сказать, основным стержнем его творчества. В ней источник его неотступного богоискательства, приведшего его к Христу и Православной Церкви. В «Дневнике писателя» он подчёркивает: «Только с верой в своё бессмертие человек постигает всю разумную цель свою на земле». Более того, сама «любовь к человечеству даже совсем немыслима, непонятна и совсем невозможна без совместной веры в бессмертие души человеческой». Ибо « нравственность, предоставленная самой себе или науке, может извратиться до последней погани – до реабилитации плоти и до сожжения младенцев».

Эдгар По однажды записал: «Если какой-нибудь честолюбивый человек возмечтает революционизировать одним усилием весь мир человеческой мысли, человеческого мнения и человеческого чувства, подходящий случай у него в руках – дорога к бессмертию лежит перед ним прямо, она открыта и ничем не загромождена. Всё, что он должен сделать, – это написать... маленькую книгу. Заглавие её должно быть простым – три ясных слова: “Моё обнажённое сердце”. Ноэта маленькая книга должна быть верна своему заглавию».

Сказано глубоко, но писатель, видимо, забыл, что такая книга уже давно написана и без каких-либо честолюбивых мечтаний о революционных преобразованиях человеческой мысли . Эта Маленькая книга – Евангелие. Оно с предельной ясностью обнажило сокровенную жизнь человеческого сердца, открыв дорогу к истинному бессмертию. Евангелие стало источником истинного познания человека, путём к совершенному знанию его души, в которой скрываются и рай, и ад: и невыразимая красота, равной которой, по выражению преподобного Макария Египетского, нет ни на земле, ни на небе, и безмерное зло, возникшее в ней же по причине отступления человека от источника всякого блага – Бога.

Достоевский явился одним из тех немногих писателей, которые в свете именно этой Маленькой книги , а не в ключе так называемого реализма, часто граничащего с натурализмом, с потрясающей глубиной показали обнажённое сердце человека. И прежде всего хотелось бы отметить следующий, как кажется, парадоксальный факт. Имея довольно сложный, даже неуживчивый, по отзывам современников, характер, он в своих сочинениях настойчиво и постоянно подчёркивает красоту человеческой души. Эта любовь к человеку, хотя и падшему и потерявшему своё изначальное богоподобное достоинство, но, тем не менее, сохранившему в сокровенных глубинах души отблеск вечной Божественной святости – главная тема его творчества. «А любил он прежде всего живую человеческую душу во всём и везде, и верил он, что мы все род Божий, верил в бесконечную силу человеческой души, торжествующую над всяким внешним насилием и над всяким внутренним падением», – так говорил над могилой Достоевского 1 февраля 1881 года В.С. Соловьёв.

Что же представляет собой человек в понимании Достоевского?

Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо вспомнить те взгляды на человека, которые господствовали в просвещённом обществе того времени. Их три основных.

1. Человек – это коварная, чувственная и эгоистическая обезьяна, несущая в себе наследие своих животных предков.

2. Человек – добр, любвеобилен, способен к самопожертвованию. Дурные качества, которые замечаем в нём, – свойства не его природы, но прямые следствия развития цивилизации, которая внесла в человека дисгармонию, отдалив его от природы, от естественной жизни.

3. Человек не зол и не добр по природе, он – «чистая доска», на которую лишь социальная среда во всём многообразии её факторов наносит соответствующие письмена.

Достоевский очень далёк от всех этих теорий. Для него противоестественна первая, дарвинистская точка зрения, хотя редко кто из писателей мог изобразить с такой силой и яркостью «дно» души человеческой, как он.

Он не согласен и со второй теорией, несмотря на то, что сама идея неизгладимого и всегда действующего в человеке добра и правды была ведущей во всём его творчестве. В «Дневнике писателя» читаем даже такое: «Зло таится в человеке глубже, чем предполагают обычно».

Критику вызывает у Достоевского и третья теория. Он не может принять того, о чём мечтают глупцы: «если общество устроить нормально, то разом и все преступления исчезнут, так как не для чего будет протестовать, и все в один миг станут праведными». «Ни в каком устройстве общества, – писал он, – не избегнете зла... душа человеческая останется та же... ненормальность и грех исходят из неё самой».

У Фёдора Михайловича иное воззрение на человека.

Маленькая книга – Евангелие, которое он так любил и читал до самой своей смерти, – открыла ему тайну человека, открыла, что человек – не обезьяна и не святой ангел, и не tabula rasa , но образ Божий, который по своей изначальной богозданной природе добр, чист и прекрасен, однако в силу отступления от Источника жизни глубоко исказился, и земля сердца его стала порождать терния и волчцы (Быт. 3, 18). Поэтому нынешнее, так называемое «естественное» состояние человека в действительности является нижеестественным, больным, в нём присутствуют и перемешаны между собой и семена добра, и плевелы (сорняки) зла.

Какое средство избавления от этой ненормальности предлагает Евангелие? Прежде всего – внутреннее согласие человека с очевидным фактом ненормальности своей природы, постоянно влекущей его к мыслям, намерениям и поступкам, прямо противоречащим нравственному чувству, совести и разуму. Затем – познание неспособности своими силами исцелить, искоренить это. И наконец, нужно смириться и убедиться в необходимости Христа как единственного своего Спасителя. Совершенно очевидно, какое главное препятствие стоит на этом пути – глупая, тупая гордыня, которая и оставляет человека валяться в грязи всех страстей…

Об их изобилии в душе человеческой Достоевский ярко говорит устами князя в «Униженных и оскорблённых»: «Если б только могло быть (чего, впрочем, по человеческой натуре никогда быть не может), если б могло быть, чтобы каждый из нас описал всю свою подноготную, но так, чтобы не побоялся изложить не только то, что он боится сказать и ни за что не скажет людям, не только то, что он боится сказать своим лучшим друзьям, но даже и то, в чём боится подчас признаться самому себе, – то ведь на свете поднялся бы тогда такой смрад, что нам бы всем надо было задохнуться».

Потому-то везде и всюду, если не словом, то самой жизнью героя, его падениями и восстаниями Достоевский призывает человека к смирению и труду над самим собой: «Смири, – восклицает он, – свою гордость, гордый человек, поработай на ниве, праздный человек!» Его мысль необычайно здрава. Смирение не унижает человека, а напротив, ставит его на твёрдую почву честного взгляда на себя, ибо оно есть тот свет, только благодаря которому человек видит себя таким, каким он является на самом деле. Оно есть свидетельство великого мужества человека, не убоявшегося встретиться с самым грозным и неумолимым соперником – совестью своею. Смирение является твёрдой основой, солью всех добродетелей. Без него они вырождаются в лицемерие, ханжество, гордыню.

Да и как не смириться тому, кто прямо посмотрит на себя и честно признается себе во всём? Эта мысль постоянно звучит в творчестве Достоевского. Она является для него своего рода фундаментом, на котором он строит весь свой редкий по глубине прозрения анализ души человека. Отсюда необычайная правда изображения им внутреннего мира человека, сокровенных движений его души, его греха и покаяния – и святости образа Божия в нём, сохраняющейся в самой глубине души. При этом никогда не чувствуется со стороны автора ни малейшего осуждения самого человека. В уста старца Зосимы Достоевский вкладывает замечательные слова: «Братья, – поучает старец, – не бойтесь греха людей, любите человека и во грехе его, ибо сие уже подобие Божеской любви и есть верх любви на земле... И да не смущает вас грех людей в вашем делании, не бойтесь, что он затрёт дело ваше и не даст ему совершиться. Бегите сего уныния... Помни особенно, что не можешь ничьим судьёю быть. Ибо не может быть на земле судьи преступника, прежде чем сам судья не познает, что он такой же точно преступник, как и стоящий перед ним, и что он-то за преступление стоящего перед ним, может, прежде всех виноват».

Но познать это не так просто. Далеко не каждый способен увидеть, что и он такой же точно преступник . Напротив, все видят и считают себя в целом хорошими. Именно потому и мир так плох. Но те, которые способны увидеть, что все виноваты за всех , увидеть личную свою преступность перед внутренним законом правды и раскаяться, – глубоко преображаются, потому что становятся способными принять в себя Божью правду, принять Бога.

Да и что значат пред Богом все дела человеческие! Все они не более чем «луковка», о которой говорит Алёше Грушенька в «Братьях Карамазовых»: «Всего-то я луковку какую-нибудь во всю жизнь мою подала, всего только на мне и есть добродетели». То же самое говорит Алёше во сне и его праведный старец Зосима, удостоившийся чести быть на брачном пире Господнем: «Тоже, милый, тоже зван, зван и призван. Веселимся. Я луковку подал, вот и я здесь. И многие здесь только по луковке подали, по одной только маленькой луковке... Что наши дела?»

Тот же мотив видим мы и в «Преступлении и наказании» у пьяницы Мармеладова, когда он говорит о Страшном суде Божием: «И всех рассудит и простит, и добрых и злых, и премудрых и смирных... И когда уже кончит над всеми, тогда возглаголет и к нам: “Выходите, скажет, и вы! Выходите пьяненькие, выходите слабенькие, выходите соромники!ˮ И мы выйдем все, не стыдясь, и станем. И скажет: “Свиньи вы! Образа звериного и печати его; но приидите и вы!ˮ И возглаголят премудрые, возглаголят разумные: “Господи! Почто сих приемлеши?ˮ И скажет: “Потому их приемлю, премудрые, потому их приемлю, разумные, что ни един из сих сам не считал себя достойным сегоˮ... И прострет к нам руце Свои, и мы припадем... и заплачем... и всё поймём! Тогда всё поймём... и все поймут». Так изумительно переложил Достоевский саму основу евангельского учения о спасении – Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное (Мф. 5, 3) – на язык современности: «Блаженны, потому что ни один из них сам не считал себя достойным этого Царства».

В годы 1861–1881 Достоевский внимательно изучает творения святых отцов Церкви: Исаака Сирина, Нила Сорского, Тихона Задонского. Последнего он особенно почитал и особенно указывал на него образованному обществу: «Многие ли знают про Тихона Задонского? Зачем это так совсем не знать и совсем дать себе слово не читать?.. Поверьте, господа, что вы, к удивлению вашему, узнали бы прекрасные вещи» («Дневник писателя»). От них узнал Достоевский о главнейшем законе духовной жизни: «Мерою духовного роста человека является его смирение» – эта евангельская нищета духа, на основе которой лишь возможно достижение и самой цели христианской жизни – любви. Ибо там, где нет смирения, не может быть истинной любви.

Но не о романтической любви идёт речь. Напротив, именно смиренная любовь как исцеляющая, возрождающая сила проповедуется Достоевским, к ней зовёт он людей. Вспомним заключительную сцену из «Братьев Карамазовых», когда семинарист Ракитин, зло радуясь, приводит Алёшу к блуднице Грушеньке, надеясь увидеть позор праведника. Но позора не случилось. Напротив, Грушенька была потрясена чистой любовью-состраданием к ней Алёши. Всё дурное враз исчезло у неё, когда она увидела это. «“Не знаю я, – говорила она Ракитину, – не ведаю, ничего не ведаю, что он мне такое сказал, сердцу сказалось, сердце он мне перевернул... Пожалел он меня первый, единый, вот что! – Зачем ты, херувим, не приходил прежде, – обратилась она к Алёше, упав перед ним на колени, как бы в исступлении. – Я всю жизнь такого, как ты, ждала, знала, что кто-то такой придёт и меня простит. Верила, что и меня кто-то полюбит, гадкую, не за один только срам!ˮ “Что я тебе такого сделал, – умилённо улыбаясь, ответил Алёша, нагнувшись к ней и взяв её за руки, – луковку я тебе подал, одну самую малую луковку, только, только!ˮ И, проговорив, сам заплакал».

Великая заслуга Достоевского и состоит в том, что он не только познал эту основную истину христианства и пришёл через труднейшую внутреннюю борьбу к вере во Христа («…не как мальчик же я верую во Христа и Его исповедую, а через большое горнило сомнений моя осанна прошла»), – но и в необычайно яркой, сильной, глубоко художественной форме раскрыл эту реальность в своих романах, рассказах, дневниках, записных книжках. Он как бы переложил для внешнего мира эту самую основную жизненно-практическую истину Евангелия – о смирении, ведущем к истинной любви, – и сделал это так, как, может быть, никто из светских писателей ни до, ни после него не делал.

Хотел Достоевский показать – и показал со всей силой своего таланта, что живёт Бог в человеке, живёт в нём добро, несмотря на всю ту наносную грязь , которой он покрывает себя. Конечно, не ангел человек по жизни своей, но и опустившись на самое «дно», сохраняет он образ Божий. Достоевский видит в каждом грешнике искру Божию как залог его восстания и спасения, потому и не судит его.

Вот Дмитрий Карамазов, человек взбалмошный, распущенный, с нравом дерзким, необузданным. Что творится в этой страшной личности, кто он? Мир произнёс своё окончательное суждение о нём: злодей. Но верно ли это? «Нет!» – утверждает со всей силой своей души Достоевский. И в этой душе, в её глубине, горит, оказывается, лампада. Смотрите, как искренно исповедуется Дмитрий Алёше, брату своему, в одной из бесед: «Мне случалось погружаться в самый глубокий позор разврата (а мне только это и случалось)... И вот в самом-то этом позоре я вдруг начинаю гимн. Пусть я проклят, пусть я низок, подл, но пусть и я целую край той ризы, в которую облекается Бог мой; пусть я иду в то же самое время вслед за чёртом, но я всё-таки и Твой сын, Господи, и я люблю Тебя, и ощущаю радость, без которой миру нельзя стоять и быть...»

Потому и в русский народ так глубоко и искренне верил Достоевский, несмотря на все его грехи. «Кто истинный друг человечества, – призывал он, – у кого хоть раз билось сердце по страданиям народа, тот поймёт и извинит всю непроходимую наносную грязь, в которую погружён народ наш, и сумеет отыскать в этой грязи бриллианты. Повторяю: судите русский народ не по тем мерзостям, которые он так часто делает, а по тем великим и святым вещам, по которым он и в самой мерзости своей постоянно вздыхает... Нет, судите наш народ не по тому, что он есть, а по тому, чем желал бы стать. А идеалы его сильны и святы, и они-то и спасли его в века мучений».

Как желал Достоевский показать красоту очищенной души человеческой, этот бесценный бриллиант , который большей частью весь завален, захламлён грязью лжи, гордыни, плотоугодия, но вновь начинает сверкать, омытый слезами страданий, слезами покаяния! Он был убеждён, что потому и грешит человек, потому и зол он часто и дурён, что не видит красоты своей подлинной, не видит души своей первозданной. В материалах к роману «Бесы» находим у него такое: «Христос затем и приходил, чтобы человечество узнало, что и его земная природа, дух человеческий может явиться в таком небесном блеске на самом деле и во плоти, а не то что в одной мечте и в идеале, – что это и естественно, и возможно». Именно об этой красоте, представшей духовно очищенному взору человека, говорил Достоевский, когда утверждал, что «красота спасёт мир» («Идиот»). Эту красоту он особенно замечательно показал в детских образах. Дети везде в его сочинениях святы, всюду они как ангелы Божьи, свидетельствующие среди ужасного, развращённого мира самим ликом своим о той чистоте, любви непорочной, той красоте души, которая глубоко сокрыта внутрь каждого человека (Лк.17, 21).

Но эта спасающая в нашем дольнем мире красота не может, оказывается, открыться в человеке без мужественного несения креста своего. Ибо, по непреложному духовному закону, многими скорбями надлежит нам войти в Царствие Божие (Деян. 14, 22). Не случайно страдания в творчестве Достоевского занимают настолько значительное место, что его самого нередко называют художником страданий. Ими, как золото огнём, очищается душа. Они, порождая покаяние, очищают душу от грехов, принося ей мир и радость. «Если хотите, – пишет Достоевский в «Записной книжке», – человек должен быть глубоко несчастен, ибо тогда он будет счастлив. Если же он будет постоянно счастлив, то он тотчас же сделается глубоко несчастлив». «Горе узришь великое, – говорит старец Зосима Алёше, – и в горе сам счастлив будешь. Вот тебе завет: в горе счастье ищи».

Одним из постоянных мотивов в творчестве Достоевского звучит его твёрдое убеждение, что Христос – это высочайшая ценность в мире. Он выше всякой человеческой истины, которая всегда условна, относительна и временна. Без Христа любая истина – не истинна. В письме к Фонвизиной он пишет: «Если б кто доказал мне, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели со истиной». Но что значит оставаться с Ним? Через Алёшу Карамазова Достоевский произносит исполненные грустной иронии слова: «Не могу я отдать вместо “всегоˮ два рубля, а вместо “иди за Мнойˮ ходить лишь к обедне» . Ибо если так, то действительно в душе человека от Христа остаётся, как говорил В.С. Соловьёв, лишь «мёртвый образ, которому поклоняются в церквах по праздникам, но которому нет места в жизни» .

Но живой Христос, по глубокому убеждению Достоевского, сохранился неповреждённым лишь в Православии, в народах славянских и особенно в русском народе, который он называл народом-богоносцем, имеющим исключительное назначение в мире. «Русский народ весь в Православии и в идее его. Более в нём и у него ничего нет – да и не надо, потому что Православие всё. Православие есть Церковь, а Церковь – увенчание здания и уже навеки». «Всё, всё, чего ищет русский народ, – пишет он, – заключается для него в Православии – в одном Православии и правда, и спасение народа русского»; «главнейшее предызбранное назначение народа русского в судьбах всего человечества и состоит в том, чтоб сохранившийся в Православии Божественный лик Христа, когда придёт время, – явить всему миру, потерявшему свой путь». И прежде всего русский народ должен спасти Европу – это «дорогое, – по словам Ивана Карамазова, – кладбище… давно уже кладбище, и никак не более».

О Европе Достоевский говорит много. Он хорошо её знал и видел, что произошло в ней с христианством. «В Европе и теперь есть христиане, но зато страшно много извращённого понимания христианства» («Записная книжка»). «На Западе, – пишет он Н.Страхову, – Христа потеряли – благодаря католицизму, и оттого Запад падает». За год до смерти он писал: «Да она накануне падения, ваша Европа, повсеместного и общего. Муравейник, давно уже создавшийся в ней без Церкви и без Христа, с расшатанным до основания нравственным началом, утратившим всё общее и всё абсолютное, – этот созидавшийся муравейник весь подкопан».

Причину духовного омертвения Европы Достоевский видит в искажении католичеством самых основ христианства. Именно это привело Запад к грандиозной религиозной и политической катастрофе в XVI веке, оно же породило и великую трагедию всей европейской культуры. При этом Достоевский подчёркивает: «Я не про религию католическую одну говорю – но про всю идею католическую». В «Легенде о Великом Инквизиторе» Достоевский раскрывает эту идею. Он убеждён, что Католическая церковь, по существу, отвергла Христа, поскольку не приняла важнейшую предпосылку Его учения: благовестие о свободном и только свободном обращении человека к Богу, свободном ответе человека на любовь Божию. Она, по Достоевскому, стремится любыми средствами, в том числе насилием и хитростью, подчинить все народы власти Рима. В «Бесах» он пишет: «Рим провозгласил [своего] Христа, поддавшегося на третье дьяволово искушение , и, …возвестив всему свету, что Христос без царства земного на земле устоять не может, католичество тем самым провозгласило антихриста и тем погубило весь западный мир». И поскольку цель католицизма – земное царство во главе с царём-первосвященником, то более всего её осуществлению и мешает евангельский Христос, сказавший: Царство Моё не от мира сего (Ин. 18, 36). В уста Великого Инквизитора Достоевский вкладывает ужасное признание: «Я не хочу любви Твоей, – говорит он Христу, – потому что сам не люблю Тебя. Может быть, ты хочешь услышать нашу тайну из моих уст, так слушай же: мы не с Тобой, а с ним [антихристом], вот наша тайна».

Решительно развенчивая католицизм, Достоевский тем с большей силой подчёркивает безусловную значимость Православной Церкви в качестве того единственного духовного начала жизни и носителя той истинной культуры, которые Россия должна принести миру. Православная Церковь для Достоевского – это живая реальность, воплощающая учение Христа в конкретных исторических условиях. Не случайно В.С. Соловьёв говорил: «Если мы хотим одним словом обозначить тот общественный идеал, к которому пришёл Достоевский, то это слово будет... Церковь» («Первая речь» о Достоевском). О том же через полвека писал протоиерей Василий Зеньковский: «Оцерковление всей жизни – вот тот положительный идеал, который одушевлял Достоевского и который он понимал не как внешнее подчинение всей жизни Церкви (как это именно и думало католичество), но как свободное и внутреннее усвоение жизнью во всех её формах христианских начал» .

Итак, чем особенно дорог и ценен Достоевский для своих потомков? Тем, что всё его творчество пронизано главной евангельской мыслью о том важнейшем в психологии человека, что делает его способным принять Христа. Достоевский, кажется, только и пишет о «бедных людях», об «униженных и оскорблённых», о «карамазовых», о преступниках, об убийцах, возрождающихся через осознание своей греховности и покаянием восходящих к началам новой жизни. «Возрождение, – подчёркивал митрополит Антоний (Храповицкий), – вот о чём писал Достоевский во всех своих повестях: покаяние и возрождение, грехопадение и исправление, а если нет, то ожесточённое самоубийство; только около этих настроений вращается вся жизнь всех его героев» .

Замечательны последние минуты жизни Достоевского, приоткрывающие нам сокровенные тайны его духа. «В 11 часов горловое кровотечение повторилось. Больной почувствовал необыкновенную слабость. Он позвал детей, взял их за руки и попросил жену прочесть притчу о блудном сыне». Это было последнее покаяние, увенчавшее далеко не простую жизнь Фёдора Михайловича и показавшее верность его духа Маленькой книге – Евангелию.

Прекрасно сказал о Достоевском В.С. Соловьёв в своей «Второй речи»: «Творят жизнь люди веры. Это те, которые называются мечтателями, утопистами, юродивыми – они же пророки, истинно лучшие люди и вожди человечества. Такого человека мы сегодня поминаем!»

См. притчу о богатом юноше: Русские мыслители и Европа. Париж, 1995. С. 245.

Пожалуй, мало в мировой литературе писателей, которые оказывали бы такое сильнейшее влияние на умы и вызывали бы такие диаметрально противоположные оценки - от восторженного приятия до прямой ненависти, - как Ф.М. Достоевский. «Достоевский дает мне больше, чем любой научный мыслитель» (А. Эйнштейн); «Он видел человеческую душу во всем и везде» (В. Соловьев) - и «Неоспоримо и несомненно: Достоевский - гений, но это злой гений наш» (М. Горький) и ленинское «архискверный Достоевский». Да и у многих просто читателей творчество Достоевского вызывает отторжение. О том, почему это происходит и чем важны и ценны для нас произведения писателя, почему пастыри цитируют его в проповедях, а богословы упрекают в ереси, о героях романа «Идиот» и часах Раскольникова - беседуем с Татьяной Касаткиной, доктором филологических наук, председателем Комиссии по изучению творческого наследия Ф.М. Достоевского Научного совета «История мировой культуры» РАН.

Преодолевая «насущное видимо-текущее»

Татьяна Александровна, некоторые не любят романы Достоевского, считают его творчество чем-то болезненным. Как вы думаете, почему?

Неприятие Достоевского не связано с тем, человек или нет, не связано с конкретной религией или конфессией. Объяснить его можно только одним: человек не готов видеть что-то дальше «насущного видимо-текущего», по определению самого Достоевского; он очень удобно устроился в этом «насущном видимо-текущем» и ничего иного знать не желает.

Кстати, именно такие читатели создали миф о «жестоком таланте», о Достоевском-истерике-параноике и прочее. И это началось еще при жизни писателя. Но заметим, что это, как правило, всё равно не равнодушные к Достоевскому люди. И даже очень не равнодушные!

Мне доводилось встречаться с потомками священномученика Философа (Орнатского). Они свидетельствовали, что отец Философ любил Достоевского. Другой святой ХХ века - преподобный Иустин (Попович) - даже написал книгу «Философия и религия Достоевского». Получается, святые что-то находили для себя в его сочинениях?

Не просто «что-то находили»: преподобный Иустин (Попович) , например, прямо называет писателя своим учителем. Так что Достоевский - учитель святых ХХ века.

- Чему же Достоевский их учил?

Тому же, чему Достоевский учит любого читателя: Богообщению. Тому, чтобы мы в каждом человеке видели образ Божий, видели Христа, а если речь о женщине - то Божию Матерь. Тому, чтобы мы в каждой сиюминутной сцене различали ее евангельскую первооснову, библейскую первооснову. Библию писатель устами своего персонажа старца Зосимы назвал «изваянием мира и характеров человеческих». Вот представьте себе: стоит Библия в центре мироздания как некое изваяние, а вокруг нее то, что писатель называл «насущным видимо-текущим».

Но тут можно поставить вопрос: чем такое мировидение отличается от языческого? Ведь любая языческая религия - это тоже «священная история», и каждый ее последователь в своей жизни осуществляет, оживляет и вновь дает быть сценам той, однажды бывшей «священной истории». А различие между тем радикальное.

- В чем же именно это различие?

В языческих религиях история кончается вместе с этой «священной историей», произошедшей «в начале», а по сути - за пределами времен. То есть вообще никакой истории, кроме «священной», собственно, нет. Всё остальное - только ее воспроизведение. И человек может только дать вновь быть, явиться (лучше или хуже - в зависимости от качеств места его присутствия) тому, что уже было когда-то, потому что мир стои т только тем, что это бывшее всё время воспроизводится - такой постоянный круг времени вокруг «начала времен».

А христианская история совсем иная: это вечность, вошедшая во время, благодаря чему впервые история начинает разворачиваться во времени. История присутствия Христова в мире не повторяется, не возобновляется - она длится. И человек, который заново в своей жизни переживает евангельскую историю, не должен ее повторять - он должен ее трансформировать. Потому что слишком много ответов в евангельской истории от человека не было получено. Слишком много шагов навстречу Богу не было сделано. Вот о чем пишет Достоевский.

Итак, от нас ожидается ответ.

- Какой ответ должен дать человек?

Старец Зосима говорит: «Жизнь есть рай». А в черновиках писателя мы встретим даже еще более радикальное: «Жизнь есть рай, ключи у нас». И в чем только не обвиняли Достоевского в связи с этими словами богословы - в том числе и в пелагианстве: якобы спасение зависит только от человека. А ведь у Достоевского совсем не об этом речь.

Христос Свой шаг навстречу человеку сделал и теперь ждет от него ответного шага - об этом всё творчество Достоевского

Старец Зосима говорит о ситуации, когда Христос уже Свой шаг навстречу человеку сделал и теперь ждет от него ответного шага. Ждет, потому что Бог никого не принуждает, никого не насилует. «Се, стою при дверех и толку: аще кто услышит глас Мой и отверзет двери, вниду к нему и вечеряю с ним» (Откр. 3: 20). Ждет, отворит ли Ему человек дверь или не отворит. А Он от этой двери не отойдет. Вот об этом всё творчество - и не только всё творчество, но - всё мировидение Достоевского.

- Не могли бы вы проиллюстрировать вашу мысль каким-то конкретным примером?

У Достоевского есть замечательное письмо, написанное в связи с историей Корниловой - 20-летней беременной мачехи, которая выбросила из окошка свою шестилетнюю падчерицу и потом отправилась доносить на себя в полицию. Девочка не разбилась, но Корнилову осудили на Сибирь. Достоевский передает эту историю в «Дневнике писателя» и высказывает догадку: а не мог ли такой поступок быть связан с тем, что можно назвать «аффектом беременности»? И если так, то дело Корниловой необходимо пересмотреть. Некто К.И. Масляников, почитатель Достоевского, служивший как раз в ведомстве, которое могло инициировать пересмотр дела, принял горячее участие в судьбе молодой женщины и завязал переписку с Достоевским в связи с этим. В одном из писем он по пунктам перечисляет, что он сделал. Достоевский отвечает ему таким же деловым письмом, по пунктам и вдруг в конце внезапно и неожиданно добавляет: «В Иерусалиме была купель Вифезда. И расслабленный жаловался Христу, что уже долго ждет и живет у купели, но не имеет человека, который опустил бы его в купель, когда возмутится вода». И дальше: «По смыслу письма Вашего, таким человеком у нашей больной хотите быть Вы. Не пропустите же момента, когда возмутится вода, а я тоже буду действовать до конца».

Здесь идеально выражено то, как Достоевский строит образ человека в своих романах и как он видит человека в реальности: это мгновенное соотнесение с евангельской ситуацией. И заметим, в евангельской ситуации больной так и не нашел своего человека, и ему пришлось дожидаться Христа - Бога и Человека одновременно. То есть в Евангелии с Богом никто не захотел сотрудничать для того, чтобы этого конкретного человека спасти. А здесь ситуация радикально меняется: Господу находится человек, который хочет сотрудничать с Ним для того, чтобы исцелить эту больную. Вот об этом весь Достоевский.

Отворачиваются от Достоевского те, кто не хочет видеть, как возникают евангельские точки отсчета для любого события

Поэтому отворачиваются от Достоевского те, кто не хочет видеть разверзающиеся бездны: открываются те самые «концы и начала», которые для человека в «насущном видимо-текущем», как пишет Достоевский, нечто «все еще фантастическое». Возникают совсем другие точки отсчета для любого события: оно вдруг оценивается совсем не в той перспективе, в какой человек его привык оценивать и в какой ему удобно его оценивать. Мы на всё начинаем смотреть с точки зрения вечности, а от такой перемены ракурса можно, конечно, и заболеть.

Христос - страсть жизни

- А был ли писатель православным, ведь некоторые богословы видели в его рассуждениях нечто еретическое?

Достоевский был православным, но мне очень не нравится, когда слово «православный» употребляют вот так: православный - и всё. Я бы все-таки говорила о Достоевском как о «православном христианине », и на слове «христианин» сделала бы ударение. Потому что для Достоевского самое главное - что Христос присутствует здесь всякую минуту.

Достоевский именно о насущной, живой, каждого человека затрагивающей христологии и мариологии. А по свидетельству практически всех, кто тогда занимался догматическим богословием (и по свидетельству многих из тех, кто сейчас им занимается), это живое знание в системе догматического богословия отсутствовало. Без этого живого знания Христа XIX век и стал веком позитивизма - в России тоже.

Есть замечательная книжка итальянского автора Диво Барсотти, кстати, католического священника, - «Достоевский: Христос - страсть жизни». Это очень верное название. У Достоевского Христос - страсть жизни. Бунин сказал грубо: «У Достоевского Христос каждой бочке затычка». Достоевский - страстный христианин, и он, безусловно, православный, потому что он абсолютно точен в изложении того, как строится соединение человека с Богом.

Обвиняющие Достоевского в пелагианстве не учитывают, что для него Христос - это презумпция всякого действия героев

Другое дело, что богословы, читая Достоевского, воспринимают чаще всего дискурс - а тут мы слышим голоса героев, вовсе не автора. А если не проводить различия между голосами автора и героев или не понимать, что у Достоевского мы сталкиваемся с чем-то более сложным, чем некое прямолинейное высказывание, можно прийти к ошибочным выводам. Один из самых ярких примеров - обвинение писателя в пелагианстве. Но обвиняющие не учитывают того, что для писателя Христос - это презумпция мира, и шаг, сделанный Христом, - это презумпция всякого действия героев (слово «презумпция» я употребляю в его исходном значении: лат. praesumptio - «упреждение, предвосхищение»).

- Достоевский оставался в художественном цеху до последнего росчерка пера, а писал, получается, о духовном?

Это не единственный случай в мировой литературе. Вы можете сказать, что Данте, например, писал о чем-то другом? Хотя нам понять Данте довольно сложно: мы знаем «Божественную комедию» по переводу, а в оригинале ее текст проще по языку и в нем говорится о многом грубее, более «в лоб».

Но любой гений, собственно, почему гений? Есть два значения этого слова: одно употреблялось на рубеже XVIII-XIX и в начале XIX века, а другое - на рубеже XIX-XX веков. Пушкин говорит: «Мой гений», а И. Северянин уже стишок пишет: «Я, гений Игорь Северянин…» (1912).

- Поясните, пожалуйста, в чем разница.

- «Мой гений» - это кто-то, кто ко мне приходит, для кого я просто перо - орудие письма, кого я должен дослышать, мы творим вместе.

«Я гений» - это уже нечто совсем иное, это замкнутая на себе индивидуальность, которая ничего большего, чем весть о себе, нам дать и не может. Хотя и это интересно, как интересна весть о любом человеке, но это совсем другой уровень литературы.

Так вот, Достоевский (как любой гений) потому гений, что в нем присутствует гений: то есть мгновенно и мощно устанавливается связь между временным и вечным.

Кстати, Александр Блок написал как-то совершенно замечательную вещь - заметим: работая над исторической поэмой «Возмездие». Думая о том, как он ее будет строить, Блок записывает: «Самое главное для писателя - это установить связь между временным и вневременным».

Достоевского чтило мыслящее, пишущее, богословствующее духовенство. Это единственный писатель, цитаты из которого мне доводилось слышать в проповедях с амвона, причем от разных священников.

Митрополит Антоний (Храповицкий) даже считал, что в какой-то мере Алеша Карамазов списан с него.

Вопрос в том, ставит ли автор себе именно задачу воздействия вовне. Например, творчество Пушкина - это абсолютно идеальная поэтическая форма. Всё, что происходит, происходит внутри того универсума, который Пушкин создает. А Достоевский создает нечто иное. Он вообще пишет не для того, чтобы рассказать какую-то историю, - он пишет для того, чтобы изменить мир.

Между прочим, Л. Толстой делает то же самое, правда, «работает» на совершенно другом уровне - он «работает» с моралью. А Достоевский «работает» именно с религией, если мы понимаем под религией буквально связь между человеком и Богом. Толстой «работает» на душевном уровне, а Достоевский - на духовном. И поскольку Достоевский себе это ставит именно целью и поскольку у Достоевского действительно основой его личности становится любовь ко Христу, которую он и транслирует через любой свой текст, то происходит удивительная вещь: в ХХ веке он становится путеводителем ко Христу для людей, которые не читали Евангелия.

Многие из поколения ныне служащего духовенства - это люди, которые пришли в Церковь благодаря Достоевскому

Вы сказали, что Достоевского цитируют в проповедях. Очень многие из поколения ныне служащего духовенства - это люди, которые пришли в Церковь благодаря Достоевскому.

В 1970-е годы, когда в храмы вдруг пришла молодежь, многие на вопрос: «Почему?» - отвечали: «Читал Достоевского». Тогда, кстати, Достоевского «разрешили». Между прочим, это была радикальная ошибка советской власти. Если она хотела сохраниться, надо было «запрещать» Достоевского дальше.

Оказывается, читая Достоевского, невозможно не прийти в Церковь. Поэтому довольно смешно слышать слова: «У нас есть Псалтирь, и нам никакой художественной литературы не надо». Текст Достоевского перенасыщен скрытыми цитатами из Библии: это тот самый двигатель, мотор каждой сцены, который трансформирует ее из «насущного видимо-текущего» в исходную евангельскую сцену. Достоевский вдруг начинает говорить с душой о том, от чего она давно уже была оторвана, и учит восстанавливать эту связь.

Зачем Бог послал идиота?

- Знаю, что на многих оказал значительное влияние и многими особенно любим роман «Идиот».

Кстати, когда роман был напечатан, на него сразу обрушился чудовищный шквал критики - и рецензий, и пародий, и издевательств… Потому что текст был совершенно неадекватно прочитан. Современникам Достоевского были привычны сочинения, к примеру, Николая Успенского с его прямой критикой действительности с демократических позиций, без каких-либо духовных нагрузок. Достоевского начали ценить на рубеже XIX-XX веков дети его первых читателей.

О чем, собственно, роман «Идиот»? О присутствии Бога в человеке в том мире, который вполне себе живет без Бога и которому Он как бы и не нужен.

Каждый, с кем князь Мышкин знакомится, думает про него: «Мне его прямо Бог послал». Но для чего его им «Бог послал»?

Интересно, что в начале романа каждый, с кем князь Мышкин знакомится, думает про него: «Мне его прямо Бог послал». Но для чего его им «Бог послал»? Генералу Епанчину, например, его «Бог послал» для того, чтобы можно было улизнуть от объяснения с женой… И другим в том же духе. Получается, что эти люди Бога вспоминают и Бога используют исключительно в своих мелких даже не делах, а делишках. Это современное состояние общества, его адекватный срез. Степан Трофимович в романе «Бесы» скажет, когда ему поднесут Евангелие: «Да, я его освежил в памяти недавно, двадцать лет назад читал и вот освежил недавно по замечательной книге Ренана». Речь идет о книге французского философа и историка Э. Ренана «Жизнь Иисуса». О чем она? Как раз о Христе - только человеке. О Христе в Его принципиальной небожественности. Это взгляд откуда-то сбоку, абсолютно не в присутствии Христа, не в вовлеченности в отношения с Ним. И Достоевский в романе «Идиот» этот взгляд воспроизводит.

Совершенно неслучайно именно воздействие романа «Идиот» оказалось самым радикальным в безбожном Советском Союзе. Говорят, что во время каждого показа культового спектакля Г. Товстоногова «Идиот» (1957; 2-я редакция - 1966) возле театра дежурили машины «Скорой помощи»: у людей сердце не выдерживало. Они начинали вдруг видеть в человеке то, что давно запрещено было видеть.

Достоевский написал - за много лет до того! - книгу, которая для ситуации семидесяти лет отсутствия Евангелия, вообще отсутствия Бога в сознании людей оказалась абсолютно адекватной состоянию общества. Она к нему заподлицо просто подошла. И встроившись, абсолютно трансформировала это общество изнутри.

- А главный герой - кто он такой? Идиот или…?

Это человек, который постоянно разрушает чаяния других. Но что именно он разрушает? Вот это уютное устойчивое пребывание в «насущном видимо-текущем».

О князя Мышкина все спотыкаются. Но не споткнувшись, не выпавши из лузы, не выскочив из желоба, особо никуда не побежишь. И не удалось бы человеческое становление. Происходит трагедия - как всегда, когда людей из теплой жижи «насущного видимо-текущего» так или иначе извлекают. Недаром, кстати, посещением Бога называли какие-то крайне неприятные события в жизни.

- А Настасья Филипповна?

Это человек, который себя выбирает . Почему она сбежала от князя Мышкина, из-под венца? После вполне определенного возгласа из толпы: «“За такую княгиню я бы душу продал! “Ценою жизни ночь мою!” - вскричал какой-то канцелярист». «Ценою жизни ночь мою» - цитата из «Египетских ночей» Пушкина.

Пушкинские аллюзии очень важны в романе «Идиот»

Вообще Пушкиным пронизан весь роман. Вспомните, как князь Мышкин говорит о Рогожине: «Мы с ним Пушкина читали, всего прочли». Это указание читателю, на каком фоне надо воспринимать роман.

А что там, в «Египетских ночах»? Клеопатра бросает вызов своим обожателям: «Кто меж вами купит ценою жизни ночь мою?» Достоевский глубоко понимал этот пушкинский текст. Еще в начале 1860-х годов он написал статью, поводом для которой стал скандал: некая дама решилась прочесть «Египетские ночи» со сцены на каком-то литературном вечере, и началась ее травля в прессе. Достоевский за даму заступился и объяснил, что в пушкинском тексте нет ничего «клубничного». Что он вообще не про то. Он про ужас того мира, в котором человек становится по сути уже живым трупом, нуждающимся в острых подпитках чем-то необычным, потому что всё - скука. Всё скука, если над миром крышка вместо распахнутого Неба. И все от того, что в человеке растленна душа и порвана связь с духом.

Настасье Филипповне бросают в лицо: «Ты, милочка, - Клеопатра. Я готов, пожалуйста, “ценою жизни ночь твою”». Перед ней ставят зеркало, в котором она видит себя Клеопатрой - а это символ красоты, которая ведет в смерть, красоты хищной. И она бежит от князя к Рогожину, чтобы стать жертвой, а не пауком-пожирателем. Вот какой перед ней был выбор: либо ты Клеопатра, либо ты жертва невинная.

Но для того, чтобы прочесть роман таким, каким его задумал Достоевский, нужно уловить и понять все аллюзии в нем.

Ошибка Раскольникова

Роман знаком всем - хотя бы потому, что его «проходят» в школе. Вопрос по роману: в чем, по вашему мнению, ошибся Раскольников?

Раскольников ошибся только в одном - в средствах. Помните, у него были часы - от папеньки? А на часах - глобус. Вот его наследство. Вот его держава: вся земля. И он чувствует ответственность за весь мир.

Раскольников на протяжении всего романа только и делает, что всем раздает деньги

Раскольников и живет с чувством ответственности за всё. Это герой, который на протяжении всего романа только и делает, что всем раздает деньги. Нищий молодой человек, у которого нет денег! А он занят - распределением. Причем это деньги, полученные или от заклада отцовских часов, или из пенсиона матери, который она тоже за отца получает. Выходит, что у него нет ничего своего - всё от отца. И то, что от отца, всегда находится ровно в нужном для той или иной ситуации количестве: 20 копеек полицейскому, чтобы отвезти девочку с бульвара домой, 25 рублей на похороны Мармеладова… А все деньги, которые он сам «добыл», оказываются ни на что не нужными - их можно разве что под камнем спрятать.

Эти часы - глубокий символ. Это и глобус, держава-вселенная, которую Кто-то держит в руке, - так же, как и Раскольников держит в руке, но это одновременно и рука Того, Кто держит все «концы и начала». Это открытая вселенная, куда постоянно поступает неисчислимая благодать. Но это и часовой механизм. А что такое часовой механизм? Что такое вообще время? Для того, чтобы войти в следующую минуту, надо вытеснить куда-то предыдущую. То есть это то, что постоянно пожирает само себя, чтобы возобновиться. Это закрытая вселенная, уроборос - змея, пожирающая свой хвост: это вечное перераспределение того, что есть.

И Раскольников так и думает: какой-то Бог «не способный»: и в мире творится непонятно что, и сон плохой (папа во сне тоже не способен оказался ни защитить лошаденку, ни остановить ее убийц) - значит, надо самому действовать. А как может человек действовать сам в мире? - Только одним способом. Если мир замкнут, то, чтобы кому-то дать, надо у кого-то взять. Начинает работать принцип перераспределения, перекройки - принцип нищеты, а не изобилия.

Вот в чем ошибка Раскольникова! Он действительно за всё отвечает, но он решил, что он за всё отвечает в замкнутом мире, а не в мире, открытом для принятия благодати, - то есть что он перераспределитель, а не посредник и передатчик.

- Он потерял связь с отцом?

Да, он потерял связь с отцом. Попробовал как-то перераспределить то, что имелось, и оказалось, что это совсем не работает. Вот и получается: «Я себя убил, а не старушонку».

А потом через весь роман идет медленное и постепенное восстановление в нем первоначального облика Христова.

Последние слова романа удивительны: «Но тут уж начинается новая история, история постепенного обновления человека, история постепенного перерождения его, постепенного перехода из одного мира в другой, знакомства с новою, доселе совершенно неведомою действительностью». Что произошло? Метанойя , перемена ума. И это значит - полная перемена всего, перемена видения мира и его связей. Примерно то же происходит и с читателем Достоевского.

Достоевский глазами предстоятелей церкви: предположения о будущем христианства

Удивительно, но факт: все вызовы XX и XXI века так или иначе были отражены в творчестве Достоевского, все проблемы были так или иначе им предсказаны. Тот, кто примет это утверждение скептически, должен убедиться в нём сам. Марксизм? Сколько угодно: это те самые «телеги, подвозящие хлеб человечеству», на которые так яростно нападает Лебедев в «Идиоте». Большевистская революция? Пожалуйста: роман «Бесы» подробно отражает чудовищные гримасы революционного насилия и его идеологии. Сталинизм? Предсказание его можно прочесть в истовой мечте Петра Верховенского об «Иване Царевиче», который придёт на смену революционному разгулу и станет вождём народа, одновременно популярным и аристократичным, кем-то вроде римского папы Востока. Разумеется, ещё более чётко явлено предсказание Сталина в фигуре Великого Инквизитора. Фашизм? Но это же идеология Раскольникова, которая разделяет людей на два сорта, предполагая, что лучшим людям позволено и преступление. Потеря религией своего значения в наши дни, «секуляризация» культуры? Вполне внятно мы читаем об этом обмирщении и торжестве современного язычества в «Бесах» (глава «Пред праздником») или узнаём эту враждебность к религии в кривлянии Фёдора Карамазова в келье старца, столь похожем на кривляния современной свободолюбивой прессы. Глобализация мира, торжество всесильной либеральной демократии североатлантического образца, при которой большинство получает сытость и иллюзию свободы, но настоящими носителями решений остаётся избранное меньшинство? «Легенда о Великом Инквизиторе» из «Братьев Карамазовых». Оправдание сексуальности и распространение извращений, включая педофилию? Свидригайлов из «Преступления и наказания», совращённая им девочка и его же несовершеннолетняя невеста; Тоцкий из «Идиота», Ставрогин, который в главе «У Тихона», не вошедшей в окончательную редакцию, признаётся в совращении девочки-подростка. Коммерциализация всей жизни, включая семейную и духовную? Аркадий Долгорукий из «Подростка», Ганя Иволгин, который поставил себе цель стать Ротшильдом; рассказчик «Кроткой», небольшой повести из «Дневника писателя»; Рогожин из «Идиота», который убеждён в том, что даже любовь можно купить (за большие деньги, разумеется); денежный спор между Дмитрием Карамазовым и его отцом Фёдором Павловичем. Ментальное порабощение русского человека западными идеалами? Лакей Смердяков, который брезгливо сожалеет о том, что в 1812 году мы не были завоёваны французами (как это похоже на рассуждения современных либералов о Великой отечественной войне!); Степан Трофимович Верховенский, всю жизнь преклонявшийся перед Западом; Видоплясов из «Села Степанчиково». Как хотите, а тексты Достоевского можно рассматривать как своеобразный пророческий каталог, в котором содержатся даже такие относительно мелкие для отечественной истории события, как «панк-молебен» Надежды Толоконниковой, Марии Алёхиной и Екатерины Самуцевич в Храме Христа Спасителя. Автор имеет в виду сцену из «Бесов»: почитаемая икона Богоматери осквернена тем, что некто пустил за разбитое стекло перед образом живую мышь. (Много ли разницы, что в одном случае речь идёт об одной мыши, а в другом – о трёх «кисках», как они сами рекомендовали переводить суду название своей панк-группы?) Достоевский всегда себя считал именно писателем, но его обострённое духовное чутьё и горячее религиозное чувство, вместе с размерами его писательского таланта, сделали его больше чем писателем: они его сделали проповедником и, более того, религиозным мыслителем, даже теологом (хоть это звучит странно, ниже в статье мы обратимся к авторитетным мнениям, которые утверждают, что это буквально так и есть). Ст;ит ли поэтому так уж удивляться тому, что к творчеству Достоевского для объяснения проблем современности (а то и положений своей веры) обратилось христианское духовенство? Обратилось в лице не только рядовых священников, но в лице предстоятелей церкви, то есть глав основных христианских конфессий. Мы убеждены, что «пророческий заряд» Достоевского не потерял своей силы и в наши дни, поэтому то, что именно предстоятели церквей осмыслили в наследии русского писателя, до известной степени способно указать нам на будущее самого христианства. Конечно, это лишь предположение: его правдивость или ложность мы увидим через несколько десятилетий.

Мы начнём с предстоятеля Русской православной церкви, Святейшего Патриарха Кирилла, хотя бы по причине того, что он является главой Русской православной церкви и потому (это остаточно очевидно), что судьба православия любому русскому (в том числе буддисту или мусульманину) несколько важней, чем, например, судьба католицизма. Будучи ещё митрополитом Калининградским и Смоленским, нынешний Патриарх выступил в эфире ток-шоу «Имя России» на телеканале «Россия». Это выступление от 26 ноября 2008 года кажется нам достаточно примечательным для того, чтобы привести его полностью, включая некоторые повторы, характерные для разговорной речи:

«Добрый вечер! Я рад возможности включиться в дискуссию, и мне только приходится сожалеть о том, что физически я не могу присутствовать среди вас, мои дорогие собратья, члены жюри, а также с нашей замечательной телеаудиторией. Мне хотелось бы говорить о Достоевском, конечно, как о религиозном мыслителе. Вот эта его замечательная серия великих романов – «Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы», «Подросток», «Братья Карамазовы», – как замечательно об этом сказал Вячеслав Иванов, наш замечательный поэт Серебряного века, это – «пять актов одной драмы», а в центре этой драмы – человеческая душа. Достоевский пишет о глубинах религиозного опыта не как богослов, составляющий отвлечённый трактат, а на основании своего собственного глубочайшего религиозного опыта, это помогает ему реально актуализировать христианские ценности. Образ Христа оживает в «Идиоте»! Конечно, не в полной мере, но для многих современников Достоевского, которые отказались от веры, от церкви, вдруг образ князя Мышкина стал ярким выражением христианской идеи. Люди стали понимать, что же такое сила смирения. А Раскольников? Покаяние, искупление, возрождение и воскресение – это же центральные идеи христианского послания, но как они вплетены в контекст жизни простых людей, как ярко и образно они представлены! Но не просто покаяние: искупление, страдание. То, над чем билась на протяжении всей человеческой истории философская мысль: осознание того, что есть страдание, каков смысл страдания. И даже сейчас, в нашем комфортном XXI веке, тема страдания не сходит с повестки дня и не сойдёт никогда! Человек умом и духом должен преодолевать эту тему, и Достоевский помогает нам понять смысл человеческих страданий как искупления, подобно искуплению, которое Спаситель принёс на кресте, как очищения, как просветления, за которым возрождение. Но нельзя говорить о Достоевском только как о религиозном мыслителе и сердцеведце. Нужно говорить о Достоевском и как об огромной величине политической философии. Ведь это он – автор Русской идеи. Да-да! В далёком 1861 году в объявлении к подписке на журнал «Время», который он издавал вместе со своим братом, он развивает основные положения «Русской идеи», о которых так замечательно скажет впоследствии Владимир Соловьёв: «Русская идея – это христианское преображение мира на основе истины, красоты и добра». И Достоевский предлагает Русскую идею, именно для того, чтобы русский народ и Россия вошли в Европу, обогащая Европу, но никак не теряя своего собственного лица. Ну разве не современен Фёдор Михайлович Достоевский? Разве с этими идеями нам не стоит смотреть на Запад и на Восток и определять своё место в глобализирующемся мире? Я хотел бы на этом закончить, памятуя о необходимости быть кратким в этой замечательной, интересной дискуссии. Всем желаю успеха».

Вероятно, Достоевскому как верующему человеку было бы очень лестно услышать этот сердечный отзыв о себе со стороны главы (будущего) Русской православной церкви, особенно учитывая то, что едва ли он сам, хотя бы в силу собственной скромности, при жизни думал о своём творчестве так высоко. Выступление митрополита было кратким и во многом спонтанным (хотя бы повторы некоторых определений говорят о его неподготовленном характере), тем важнее его смысловые центры: потому, что подготовленное заранее может иметь некоторую долю лукавства, а произносимое спонтанно, как правило, говорится от сердца, и дело не том, что мы подозреваем предстоятеля РПЦ в неискренности, но просто одинаково искренне может быть более или менее важным. Этих смысловых центров в выступлении было три: князь Мышкин как прообраз Христа, Раскольников и страдание, Русская идея. Мы начнём, для удобства, с третьего.

Преобразование мира для Достоевского (и Владимира Соловьёва) означало преобразование государства в идеальное братство людей, то есть как бы возвышение государства до уровня церкви, и даже, строго говоря, не церкви, а религиозной общины. И всё же, хотя мы до сих пор с трудом можем представить себе конечный итог такого преобразования, оно не может совершиться (по мысли Достоевского) без церкви православной. Отсюда идеал сотрудничества государства и церкви, которое со времён Византии известно под названием симфонии (религиозной и светской власти). Рискнём предположить, что и в будущем Русская православная церковь от этого сотрудничества не откажется. Будет ли оно успешным, так сказать, «животворящим», одухотворяющим и церковь, и государство, или же чисто формальным и в некоторой мере лицемерным, как союз партии и правительства в советское время, – это уже совершенно другой вопрос. И ответ на этот вопрос, на наш взгляд, будет зависеть от будущих президентов России и их религиозного чувства, их деликатности и способности понять нужды других религий (а не только православного христианства) на территории России. Народ же, как известно, выбирает такого президента, которого заслуживает. Вопрос о том, будут ли традиционные религии России деятельным участником социальной и культурной жизни страны или попросту займут «угол в государстве», обнесённый загородкой, за которую им будет запрещено заходить (как уже предлагали некоторые кандидаты на президентских выборах 2012 года), определится именно народным выбором и тем, насколько в наших умах, умах русских людей, успели восторжествовать прагматизм и неоязычество, культ потребления и эгоистическая независимость от других. Что же, нам стоит надеяться на лучшее, однако нужно быть готовыми к тому, что результат, как обычно бывает в истории, окажется ни самым печальным, ни самым выдающимся.

Мысль об искупительном страдании свидетельствует о Патриархе Кирилле как об очень русском человеке: мысль эта не столько «достоевская», сколько типично русская. Ведь если быть честным, Раскольников хоть и страдает на протяжении всего романа, но его страдание большей частью – не искупительное, и вплоть до самого конца, до последней части эпилога в его голове нет и проблеска идеи покаяния. Правильней было бы сказать, что Раскольников переживает острое мучение, которое, да, готовит его к покаянию, но в большей мере нужно Достоевскому для того, чтобы самым наглядным образом дать читателю почувствовать ужасность его теории. (Конечно, это слишком короткая интерпретация романа, и, как все короткие истины, она не является полностью верной.) Уж если говорить об искупительном страдании, то Дмитрий Карамазов является гораздо лучшим его образцом. В известной мере мы все прочитываем в любом тексте то, что имеем внутри нас, или то, что хотим видеть, так и Патриарх Кирилл видит в муках Раскольникова очистительное страдание, но ведь без встречи с Соней никакого покаяния не случилось бы, было бы только мрачное движение героя навстречу самоубийству, а это стремление предстоятеля русской церкви говорит, скорее, о том, что православная церковь не откажется от идеи искупительного страдания и, увы, не будет очень энергичным ходатаем за муки людей перед государством (каким она не является и сейчас), ведь страданиями душа возвеличивается. Этот – не камень в огород и не насмешка над православной церковью, это просто констатация того, что созерцательно-медитативный характер восточной христианской церкви (о котором с некоторой горечью говорил ещё Владимир Соловьёв) за последние века не изменился. Упоминание князя Мышкина является этому ещё лучшим доказательством.

Митрополиту Кириллу на ум пришёл не старец Зосима, а именно князь Мышкин, которого, действительно, Достоевский в черновиках к роману хотел сделать «князем-Христом». Нет никакого сомнения в том, что князь Мышкин – очень симпатичный персонаж, но, скажем, Роуэн Уильямс (о нём пойдёт речь позже) однозначно считает, что этот образ не есть образец святости. По разным причинам он считает так: в частности, потому, что князь Мышкин на протяжении всего романа не принимает взрослых решений и, при всём своём прекраснодушии, не считается с реалиями этого мира, в котором ведь нельзя жениться сразу на двоих или любить женщину только «любовью-жалостью» без всякой примеси страсти и без того, чтобы женщине это стало, наконец, обидно и невыносимо. Роуэн Уильямс идёт так далеко, что предлагает видеть Мышкина как Мефистофеля наоборот, который, в противоположность Мефистофелю Гёте, всё время хочет блага, но вечно совершает зло. Это всё сказано очень жестоко по отношению к бедному князю, но в этом есть большая доля правды. Впрочем, ведь и самого Христа тоже можно посчитать «Мефистофелем наоборот», ведь сам Христос отчасти был возвышенным идеалистом, не соображавшимся с историческими условиями, и не без Его помощи (как ни чудовищно это прозвучит) на земле утвердилось историческое христианство, включившее в себя крестовые походы и инквизицию. Мышкин смирен, это было будущим Патриархом очень точно подмечено, в его смирении – великая сила, но, принимая решения, он не вполне отвечает за их следствия, в частности, из решения стать женихом Аглаи у взрослого человека могло и должно было последовать решение уберечь её от безумного и вредоносного для девушки свидания с Настасьей Филипповной, ведь совсем не обязательно всегда надеяться на безупречную благость, мудрость или такт того, кого мы любим, но удержать невоздержанного ребёнка от глупости не сумел тот, кто сам являлся лишь прекрасным ребёнком. Так происходит в силу скорей созерцательного, чем деятельного характера Мышкина, иначе говоря, в силу того, что характер «князя-Христа» вполне соответствует характеру православного христианства.

И это, с точки зрения будущего Русской православной церкви, являет собой тревожный симптом. Разумеется, с каждым годом православная церковь становится активней в своём социальном служении. Но если, не дай Бог, в обозримом будущем в России дойдёт до серьёзных социальных потрясений, существует значительная опасность того, что Русская православная церковь, подобно князю Мышкину, не возьмёт на себя ответственность за социальную жизнь людей. Она будет продолжить говорить о том, как д;лжно поступать, но из общественной и политической жизни устранится полностью. И слава Богу, скажет кто-то, но дело в том, что если мы не доверяем религии, считая, что сама религия не знает, чт; есть добро и что зло, насколько меньше мы должны доверять светскому политику, даже выбранному самым демократическим путём и самым что ни на есть убедительным большинством (например, как Гитлер, 84 процентами голосов). Большинство ещё не является носителем моральной истины, и если все религии России умоют руки, не желая эти истины (не отвлечённые, а годные для применения к конкретной жизни) указывать, Россия, вслед за Европой, пойдёт к своему бесславному духовному концу.

Мы переходим именно к Европе, а если быть шире, к католическому миру. Любопытно, что некоторое отношение к Достоевскому имеет как прошлый римский папа, Бенедикт XVI, так и нынешний, папа Франциск.

Бенедикт XVI упоминает Достоевского (правда, мимоходом) в энциклике Spe Salvi («О надежде») от 30 ноября 2007 года, данной им в третий год своего понтификата. Сама по себе эта энциклика достаточно примечательна. (Желающие без труда смогут найти русский текст послания на сайте Ватикана или с помощью любой поисковой системы.)

Начинается энциклика с отвлечённых и несколько суховатых рассуждений о том, чт; есть надежда. За этими такими немецкими строчками, сравнивающими греческие и римские слова Священного Писания, постепенно проступает мысль: надежда есть образ будущего, который у человека обязательно должен быть. Некогда образом будущего было идеальное братство, предсказанное Христом. Потом, увы, этот идеал оказался подменён идеалом материального благополучия, достижимого через революцию, идеалом тех самых «телег, подвозящих хлеб человечеству» (впрочем, эта цитата принадлежит исключительно нам). «Он [Маркс] считал, – справедливо заключает понтифик, – что после приведения в порядок экономики всё остальное станет на своё место. Его главная ошибка – материализм: на самом деле человек представляет собой отнюдь не только плод экономических усилий, и его невозможно оздоровить лишь извне, создав благоприятную экономическую среду».

Но ведь так, вслед за Марксом, считают и лидеры современной демократии, и, как с грустью признаёт Бенедикт XVI, «в руках заблуждающихся людей он [прогресс] может стать, а фактически уже стал ужасающим прогрессом зла». Вот ещё несколько пессимистичных, но точно отражающих действительность цитат из этой печальной энциклики:

«Перед лицом успехов науки в прогрессивном структурировании мира современное христианство по большей части сосредоточилось только на индивидууме и на его спасении. Тем самым оно ограничило горизонт его надежды и не осознало в должной мере величия своей задачи».

Христианство, как горько замечает предыдущий римский папа, не вполне удалось, и современному историческому периоду больше надеяться не на что. Наверное, правильно применить это только к католической Европе, потому что не может ведь глава западной церкви отвечать за христианство восточное?

В чём, однако, вероучительный пафос энциклики? Он содержится в её последней трети. Мы должны, вопреки всему, сохранять надежду, верить в искупление любовью и постепенно, в меру своих христианских сил, усовершенствовать социальную жизнь вокруг нас. И вот здесь, в последней части, и происходит упоминание Достоевского.

Бенедикт XVI обращается, фактически, к теодицее в одном из её аспектов: проблеме того, как Господня справедливость может быть совмещена с Господней милостью. Если Бог бесконечно благ для всех, это будет несправедливо по отношению ко греху и к грешникам, если же Он будет справедлив, то Он – не бесконечно благ, по той причине, например, что грешникам, прежде чем наказывать их, можно было бы протянуть руку помощи, но большинству грешников никто никогда не протянул эту руку, что было бы так несложно сделать, сочетайся божественная благость с божественным всемогуществом. «Милость, – пишет понтифик, – не исключает справедливости. Она не какая-то губка, которая всё стирает, так что всё, что было сделано на земле, в итоге приобретает одинаковую ценность. Против такого образа неба и милости справедливо протестовал, к примеру, Достоевский в своём романе “Братья Карамазовы”». Верно, а если быть точным, против этого протестовал Иван в разговоре с Алёшей. Иван Карамазов не принимает Царства Божьего, которое наступит для всех без разбора, в том числе и для мучителей детей. Но как совместить милость и справедливость Бога? Каков будет ответ?!

Понтифик – не даёт ответа. Точней, даёт единственный ответ: «Протест против Бога во имя справедливости бесполезен. Мир без Бога – это мир без надежды». Сказать это можно было бы и иными словами: мы не знаем, как ответить удовлетворительно для чувства логики. Но христианское вероучение, даже со всеми своими противоречиями, – это источник блага. Отказавшись от него, вы лишитесь этого блага и рано или поздно придёте к животному состоянию. Мысль, безусловно, справедливая. Но, увы, недостаточная для пытливого искателя христианской истины.

С необычайной грустью приходится признать, что Бенедикт XVI, весьма достойный человек и выдающийся теолог, энцикликой Spe Salvi признаёт, даже сам этого не желая, беспомощность традиционного католичества, и социальную («если очевидно, что моей жизни или историческому периоду, в который я живу, больше не на что надеяться»), и даже теологическую. Ведь ответа про совмещение милости и справедливости, как ни крути, нет: ответ лишь в том, что милость не исключает справедливости, но каким именно таинственным образом она её не исключает? Тем, что грешники всё же будут наказаны? Но пока страдает хоть одно живое существо, невозможно говорить о вселенском благе и всепроникающей милости.

Добровольное сложение Бенедиктом XVI сана понтифика стало печальным результатом этой беспомощности. Католичеству требуется реформа, и взоры с надеждой обращаются на нового римского папу, Франциска.

Папа Франциск ещё не упомянул Достоевского ни в одной из проповедей, да и сказал он их пока не так много. Но известно, что русского писателя он любит. Выстраивается любопытная триада: Достоевский близок святому Франциску Ассизскому (например, вниманием к бедным и страдающим, готовностью активно изменять общество, любовью к животному миру), Св. Франциск, в свою очередь, близок новому римскому папе. Из всех же героев Достоевского новый папа больше всего напоминает старца Зосиму. В любом случае, не князя Мышкина: папа Франциск не избегает взрослых решений; он не отличается чрезмерной медитативной сентиментальностью; он любим народом и не очень одобряем защитникам традиции; он позволяет себе, как и старец Зосима, некоторые отклонения от устава (в частности, он не преклоняет колени после пресуществления даров во время мессы, а старец Зосима, согласно роману Достоевского, не брезговал вишнёвым вареньем во время поста: для строгих ортодоксов и то, и другое должно являться большим грехом).

Чем кончится дело с папой Франциском? Неизвестно, но Достоевский выразительно описал, чем завершилась жизнь старца Зосимы и преувеличенные надежды на его посмертное чудотворение, рискнём и мы на этой основе совершить попытку прогноза. Папа Франциск будет любим народом, но недовольство им со стороны иерархов католичества и просто ревностных обрядоверов (вроде отца Ферапонта из «Братьев Карамазовых»), вероятно, будет расти. В какой-то момент консервативные круги могут даже рискнуть объявить Франциска лжепапой, по крайней мере, если они и не совершат этого открыто, то позволят себе соответствующие намёки. Значительной реформы католичества при Франциске, скорее всего, не произойдёт (однако будем искренне надеяться на лучшее), но некоторое освежение католичества, придание ему нового импульса вполне возможно. Подобно тому, как старец Зосима оказался втянут в чисто мирской некрасивый конфликт между Дмитрием Карамазовым и его отцом, не исключено, что и действующего папу попытаются втянуть в тот или иной политический конфликт (кстати, президент Аргентины уже попыталась это сделать сразу после избрания понтифика). Если напряжение между понтификом и консервативными кругами дойдёт до определённой точки, не исключено и то, что некоторое количество католиков предпочтут остаться с папой, а не с церковью. После его смерти они либо образуют самостоятельную деноминацию (в лучшем случае – орден в границах католичества, в худшем – секту), либо вообще разочаруются в традиционном христианстве. Впрочем, про Алёшу Карамазова было бы неверно сказать, что он в христианстве разочаровался, но, в любом случае, Алёша снимает с себя рясу послушника; в черновиках Достоевского имелся и вариант сделать его революционером. Также и после смерти папы Франциска (и даже при его жизни) не исключён вариант своеобразной католической революции. Насколько жизнеспособной она окажется? Чем закончится? Совершится ли вообще? Бог весть. Самым вероятным, увы, автору кажется сценарий-минимум, в виде частичного (но недостаточного) обновления католичества и появления неофранцисканцев. В этом случае после смерти действующего папы разочарование ожидаемой реакцией и тем, что значительные перемены так и не совершились, будет велико (подобно разочарованию в старце Зосиме некоторыми из его «искренних» последователей), а значит, католичество рано или поздно ждёт угасание, по крайней мере, угасание в Западной Европе. Хочется верить, что в латинской Америке силы католичества ещё не исчерпаны.

Католичество католичеством, но не ст;ит забывать, что католицизм в Европе охватывает только Бельгию, Испанию, Ирландию, Францию, Италию, Польшу, некоторые районы Южной Германии и некоторые страны Восточной Европы. Это немало, конечно, но нам ведь говорят, что «локомотивом прогресса» в наш век являются англосаксонские страны. А эти страны исповедуют христианство в той или иной форме протестантизма.

Разновидностей протестантизма много: это и лютеранство, и почти сошедший сегодня на нет кальвинизм, и процветающий баптизм, и разные маргинальные течения, вроде мормонов. Но говорить о предстоятелях протестантизма сложно: ему чужда сама идея «предстояния», точней, идея апостольской преемственности. Всеобщее священство, то есть мысль о том, что любой крещёный христианин уже способен совершать литургию, – эта мысль является фундаментальным принципом и лютеранства, и баптизма, а поскольку это так, любой избранный глава той или иной разновидности протестантизма будет лишь менеджером, далёким от взятия на себя догматической ответственности за свои слова, словам этого менеджера приписывать не только провиденциальное, но хотя бы догматическое значение нет большого смысла.

(«Менеджеризм», то есть светский характер протестантизма порой заходит так далеко, что заставляет сомневаться в собственно религиозном характере некоторых его ответвлений. Оставим христианам спор о том, насколько баптизм является христианством, но насколько баптизм является вообще религией? Мы задаём этот вопрос исходя из того, что не так давно некоторые баптистские лидеры призвали пасторов не совершать венчаний до тех пор, пока государство (точней, власти штата) не легализует однополые браки. Представить это в православии невозможно, и речь сейчас идёт даже не про отношение к гомосексуализму, а про сам факт «забастовки». Мы не можем себе представить православного священника, который объявит «забастовку» и будет посредством её добиваться, например, отставки президента, с избранием которого он, священник, по политическим или даже по духовным соображениям не согласен. Мы так же мало способны вообразить это, как вообразить буддийского ламу, который откажется передавать Учение до тех пор, пока тот или иной политик не уйдёт в отставку; как вообразить врача, который откажется лечить больного по политическим мотивам. И дело здесь, разумеется, не в том, что священнослужитель или лама якобы не имеют права на свои политические пристрастия, а должны будто бы покорно исповедовать политические взгляды своего духовного начальства. Дело в том, что христиане совершают причастие, а буддисты выслушивают Учение не ради собственного удовольствия, а чтобы соприкоснуться с глубинными основами своей веры, и эта потребность верующего человека стоит превыше политических соображений. Ведь если мы вообще признаём религию религией, то есть чем-то, что связывает нас с Высшим началом (которое в одной религии уместно назвать Богом, в другой – Освобождением и Учением как дверью, ведущей к Освобождению), требования этого Высшего начала для верующего человека (кольми паче для священнослужителя!) оказываются превыше не только политики или соображений жизненного комфорта, но в некоторых случаях и самой жизни. Если же, напротив, мы рассматриваем церковь как предприятие культурного досуга, нечто вроде массажного салона для души или кинозала, то, разумеется, директор кинозала имеет полное право бастовать против чего угодно в любых разрешённых законом формах. Но какое отношение кинозал или массажный салон имеют собственно к религии? А в той мере, в какой религия перестаёт быть религией, она перестаёт и нам быть интересна и не может быть предметом этой статьи: любопытно, конечно, читать про кинозалы или, скажем, про новинки автомобильной промышленности, но этим занимаются специальные люди в специальных журналах за отдельную плату, к ним и ст;ит обратиться.)

Есть, однако, и в протестантизме исключение из принципа всеобщего священства. Англиканская церковь (English church), которую в догматическом аспекте даже нельзя назвать в полной мере протестантской, признаёт апостольскую преемственность и отвергает идею всеобщего священства. Предстоятелем Англиканской церкви традиционно является епископ Кентерберийский. Неужели, спрашивается, какой-либо епископ Кентерберийский когда-либо что-то писал о Достоевском? Может ли вообще русский автор быть интересен англосаксу, и особенно может ли его православие быть интересно иерарху Англиканской церкви?

Оказывается, может. Пора признаться, что Роуэн Уильямс, мнение которого о князе Мышкине мы процитировали вначале, является 104-м епископом Кентерберийским. (Точней, являлся: Уильямс сложил с себя полномочия архиепископа в 2012 году.) Перу его принадлежит серьёзная работа Dostoevsky: Language, Faith and Fiction («Достоевский: язык, вера и вымысел»), появившаяся в 2008 году. Книга Уильямса – это 300 страниц убористого текста, ради её завершения ему даже пришлось взять отпуск от исполнения своих пасторских обязанностей. Сам по себе факт появления такой книги, на наш взгляд, очень значителен, поскольку становится серьёзным аргументом против двух мифов: мифе о том, что Достоевский как специфически русский автор может быть интересен только русским (впрочем, этот миф поддерживают не иностранцы, а именно русские, да и то не все, а лишь поклонники западных либеральных идеалов), равно как и мифе о том Достоевский, горячий защитник православия, может быть интересен только православным.

Хоть название книги и содержит в себе слово «язык», о собственно языке Достоевского, о том, что интересует литературоведов, Уильямс говорит не так много. Его Dostoevsky – это, скорее, богословское размышление. (Если честно, автор этой статьи был бы только рад, если бы в тексте архиепископа оказалось ещё больше богословия и ещё меньше литературоведения.) Книга Уильямса содержит много интересных и небанальных мыслей, в частности, мысль о том, что Достоевский самим фактом своего творчества создаёт особую теологию, теологию повествования (narrative theology). Подобно тому, как Бог любит все свои создания, но Его любовь заключается в том, чтобы не вмешиваться в их жизнь, а предоставить им свободу выбора, так и Достоевский не вмешивается в жизнь своих персонажей, но предоставляет им свободу решений в рамках созданного им пространства, даже если эти решения ведут к суициду. Это и есть, по Уильямсу, подлинно христианское поведение: взять на себя ответственность за другого человека, но принять факт его инаковости (otherness). Любопытно, что Уильямс, как и Бенедикт XVI, тоже поднимает вопрос о теодицее и тоже не даёт на него внятного логического ответа. Строго говоря, он и вообще не претендует на то, чтобы дать ответ на этот вопрос, а просто-напросто признаёт: «Даже лучшее теологическое обоснование не даёт удовлетворительного теоретического решения умозрительной проблемы, которая встаёт перед Иваном и Алёшей: проблемы того, каким образом Бог одновременно является необходимым условием беспросветности человеческого страдания, а также источником существования мира, в котором такому страданию разрешено существовать».

Но, в конце концов, христианство – не буддизм, чтобы всегда требовать от него безусловной логичности, достоинства и пафос этой религии иные. Проблема, однако, в том, что помимо отказа дать удовлетворительный теологический ответ о теодицее (за каковой отказ мы не можем возложить вину исключительно на одного архиепископа, при том, что ещё остаётся вопрос, не нарочито ли сохраняет христианство внутри себя противоречие теодицеи как способ определённого отбора недостаточно верных, о чём писал, к примеру, Бенедикт XVI), текст обнаруживает ещё и некоторую социальную беспомощность, точнее, робость, а ещё точней – нарочитое самоограничение. Оно, это самоограничение, начинается буквально с титульной страницы книги (которая отнюдь не делает очевидным, что книгу написал архиепископ Кентерберийский) и с предисловия, в котором автор извиняется за то, что не является специалистом по русской литературе, что, во-первых, не вполне так, а во-вторых, нам как читателям в любом случае интересно мнение о Достоевском автора как архиепископа (куда больше его филологических способностей). Но факта своего архиепископства автор почти стесняется, что, разумеется, является похвальной скромностью, но одновременно и отказом от того, чтобы церкви в наши дни говорить повелительным голосом, к которому общество прислушивается. Особенно ярко проявляется такой отказ в размышлениях Уильямса по поводу преобразования государства в братство, с выразительной силой ожидаемого в главе «Буди, буди!» «Братьев Карамазовых». Автор книги о Достоевском прекрасно понимает, о каком уповании идёт речь, понимает он и то, что речь в этой главе не идёт ни о простом превращении государства в подобие тео(иеро)кратии, ни о воспалённом расизмом воображении – понимает, но при этом он не готов дать мечте Достоевского однозначную оценку, не готов быть солидарным с русским «теологом» в этой надежде. Но ведь религия, которая полностью отказывается от мироустроительства, неизбежно должна будет занять всего только «угол в государстве» и смириться с языческим характером общества, которое терпит эту самую религию лишь постольку, поскольку она не покушается на удобства и грехи социальной жизни. Это и происходит с протестантизмом в настоящее время.

Роуэну Уильямсу нельзя отказать ни в личном, ни в гражданском мужестве. В своё время он осудил вторжение США в Ирак; поддержал сотрудницу British Airways, которой пытались запретить носить на работе крестик; при его участии был принят Пакт англиканских церквей, который, фактически, делает невозможными дальнейшее рукоположение в священство открытых гомосексуалистов. Наконец, в феврале 2008 года он заявил, что английское законодательство должно быть пересмотрено в сторону включения в него некоторых норм шариата. Это предложение любому человеку, далёкому от ислама, вначале покажется одиозным (оно англичанам и показалось таковым, и вызвало шквал возмущения). Но в нём с особенной, убедительной силой сказалось credo Уильямса, которое раньше он обозначил в своей книге: брать ответственность за других людей, но принимать их инаковость. Если уж арабы стали частью английского общества, если общество само захотело этого, необходимо позаботиться о благе арабов, в том числе, сделать так, чтобы светские законы больше соответствовали их представлениям о правильной духовной жизни. Первосвященник, который избран обществом для служения его, общества, духовному благу, должен взять ответственность и за духовные интересы арабов, даром что они не возлагали на него такого обязательства. Это, если хотите, очень честная позиция, которая свидетельствует о том, что религии в наш век не могут остаться отдельными друг от друга, что они должны сопротивляться вызовам безрелигиозного мира вместе. Но именно эта позиция (вместе с мягким, но достаточно настойчивым сопротивлением гомосексуальному лобби) привела к буре критики и итоговому решению Уильямса сложить с себя сан англиканского первосвященника.

Здесь не требуется дополнительных комментариев или дополнительного пояснения о судьбе англиканской церкви, она и так достаточно очевидна. Церковь в англосаксонском мире стала заложником, во-первых, светской власти, во-вторых, общественного мнения, и если мы до сих пор верим в то, что общественное мнение само по себе может быть источником духовного блага, добродетели и нравственной истины, нам стоит неустанно напоминать себе о том, что Гитлер был избран «фюрером» немецкого народа 84,6 % голосов избирателей. Отдельные священнослужители англосаксонского мира, вроде Роуэна Уильямса, будут сопротивляться этому постыдному рабству религии и стремиться совмещать служение обществу с его, общества, христианским просвещением, но их сопротивление не будет бесконечным. Рано или поздно все протестантские церкви благословят (как благословляют уже сейчас) грех и антихристианские нормы жизни, либо публично, либо хотя бы фактом молчаливого согласия с ними, ведь не все имеют мужество Уильямса защищать то, что требует религия. Сделав это, они окончательно превратятся из религиозных учреждений, созданных для воспитания человека в духе блага и истины, в кинотеатры, созданные для удовольствия посетителей, или, самое большее, в музеи, где можно будет бесплатно познакомиться с давно умершей культурой.

Такие три разные (но, в любом случае, далёкие от безоблачных) судьбы ожидают православие, католичество и протестантизм, если верить пророческой интуиции Достоевского и нашему истолкованию её. Последнее, что нам хочется отметить (и с чего, наверное, стоило бы начать, но тогда это опрокинуло бы логику нашего рассказа): думается, что первосвященник Англиканской церкви написал большую книгу о русском православном писателе не по той причине, что ему, предстоятелю англиканства, интересно было именно православие – но потому, что его жгуче занимают вопросы христианства вообще, о существовании которого в стремительно теряющем веру мире Достоевский сумел сказать так много. Также и причиной для размещения этой статье о будущем христианских церквей на сайте буддийской общины является не наш особый и пристальный интерес к христианству, но наше беспокойство о судьбе религии вообще, ведь религии в объединившемся мире испытывают схожие трудности и глядят в глаза схожим противникам. Имелось историческое время, когда уместно и правильно было усердствовать в конфессиональных разделениях и определении ясных отличительных черт каждой разновидности религии или религиозной школы. Время это закончилось. Религия в XXI веке столкнулась с противником, угрожающим её не физическому (в виде римских императоров, распинающих христиан на кресте), но её духовному существованию. И кто знает, не является ли стратегия, предложенная Достоевским в пересказе архиепископа Кентерберийского – взять на себя ответственность за всех людей на земле, но при этом принять факт их инаковости, – лучшей стратегией для борьбы с этим противником? Больше того, не является ли эта стратегия вообще единственным выходом?

Без высшей идеи не может существовать ни человек, ни нация. А высшая идея на земле лишь одна и именно – идея о бессмертии души человеческой, ибо все остальные «высшие» идеи жизни, которыми может быть жив человек, лишь из одной неё вытекают

Дневник писателя 1876

Любовь к человечеству – даже совсем немыслима, непонятна и совсем невозможна без совместной веры в бессмертие души человеческой. Те же, которые отняв у человека веру в его бессмертие, хотят заменить эту веру, в смысле высшей цели жизни, «любовью к человечеству», те, говорю я, подымают руки на самих себя; ибо вместо любви к человечеству насаждают в сердце потерявшего веру лишь зародыш ненависти к человечеству.

Дневник писателя 1876

Без веры в свою душу и её бессмертие бытие человека неестественно, немыслимо и невыносимо.

Дневник писателя 1876

Библия. Эта книга непобедима. Эту книгу не потрясут даже дети священников наших, пишущие в наших либеральных журналах.

Неизданный Достоевский

Реальный (созданный) мир конечен, не вещественный же мир бесконечен. Если б сошлись параллельные линии, кончился бы закон мира сего. Но в бесконечности они сходятся, и бесконечность есть несомненно. Ибо если б не было бесконечности, не было бы и конечности, немыслима бы она была. А если есть бесконечность, то есть Бог и мир другой, на иных законах, чем реальный (созданный) мир.

Неизданный Достоевский

Я – дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоило и стó ит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных. И однако же Бог посылает мне иногда минуты, в которые я совершенно спокоен; в эти минуты я люблю и нахожу, что другими любим, и в такие-то минуты я сложил себе символ веры, в котором всё для меня ясно и свято. Этот символ очень прост, вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но и с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше бы хотелось оставаться со Христом, нежели с истиной.

Письма

Отсутствие Бога нельзя заменить любовью к человечеству, потому что человек тотчас просит: для чего мне любить человечество?

Неизданный Достоевский

Совесть без Бога есть ужас, она может заблудиться до самого безнравственного.

Записная книжка

Русский человек ничего не знает выше христианства, да и представить не может... вникните в православие: это вовсе не одна только церковность и обрядность, это живое чувство, обратившееся у народа нашего в одну из тех основных живых сил, без которых не живут нации. В русском христианстве, по-настоящему, даже и мистицизма нет вовсе, в нём одно человеколюбие, один Христов образ, - по крайней мере, это главное.

Дневник писателя 1876

В судьбах настоящих и в судьбах будущих православного христианства, - в том и заключена вся идея народа русского, в том его служение Христу и жажда подвига за Христа. Жажда эта истинная, великая и не переставаемая в народе нашем с древнейших времён, непрестанная, может быть, никогда, - и это чрезвычайно важный факт в характеристике народа нашего и государства нашего.

Дневник писателя 1876

Народ русский в огромном большинстве своём – православен и живёт идеей православия в полноте, хотя и не разумеет эту идею отчётливо и научно.

Дневник писателя 1877

Конечно, это не научно, хотя почему бы и нет: огромный факт появления на земле Иисуса и всего, что за сим прошло, требует, по-моему, и научной разработки. А между тем, не может же погнушаться наука значением религии в человечестве, хотя бы и в виду исторического только факта, поразительного своею непрерывностью и стойкостью. Убеждение же человечества в соприкосновении мирам иным , упорное и постоянное, тоже ведь весьма значительно.

Записная книжка

Поверьте, что нигде на Западе и даже в целом мире не найдёте вы такой широкой, такой гуманной веротерпимости, как в душе настоящего русского человека.

Дневник писателя 1876

Без святого и драгоценного, унесённого в жизнь из воспоминаний детства, не может и жить человек.

Дневник писателя 1877

Я того убеждения, что оскорбление народного чувства во всём, что для него есть святого – есть страшное насилие и чрезвычайная бесчеловечность.

Дневник писателя 1873

Очень может быть, что... цели всех современных предводителей прогрессивной мысли – человеколюбивы и величественны. Но зато мне вот что кажется несомненным: дай всем этим современным высшим учú телям полную возможность разрушить старое общество и построить заново, - то выйдет такой мрак, такой хаос, нечто до того грубое, слепое и бесчеловечное, что всё здание рухнет под проклятиями человечества, прежде, чем будет завершено. Раз отвергнув Христа, ум человеческий может дойти до удивительных результатом. Это аксиома.

Дневник писателя 1873

Записная книжка

Грех есть смрад и смрад пройдёт. Когда воссияет солнце вполне. Грех есть дело преходящее, а Христос вечное.

Дневник писателя 1877

В искушении дьявола слились три колоссальные мировые идеи, и вот прошло 18 веков, а труднее, то есть мудрёнее этих идей нет и их всё ещё не могут решить.

«Камни и хлебы» значит теперешний социальный вопрос, среда. Это не пророчество, это всегда было. «Чем идти-то к разорённым нищим, похожим от голодухи и притеснений скорее на зверей, чем на людей, - идти и начать проповедовать голодным воздержание от грехов, смирение, целомудрие, - не лучше ли накормить их сначала? Это будет гуманнее. И до Тебя приходили проповедовать, но Ты ведь Сын Божий, Тебя ждал весь мир с нетерпением; поступи же как высший над всеми умом и справедливостью, дай им всем пищу, обеспечь их, дай им такое устройство социальное, чтобы хлеб и порядок у них был всегда, - и тогда уже спрашивай с них греха. Тогда если согрешат, то будут неблагодарными, а теперь - с голодухи грешат. Грешно с них и спрашивать.

Ты Сын Божий, стало быть, - Ты всё можешь. Вот камни, видишь, как много. Тебе стóит только повелеть – и камни обратятся в хлебы...»

Вот 1-ая идея, которую задал злой дух Христу. Согласитесь, что с ней трудно справиться. Нынешний социализм в Европе, да и у нас, везде устраняет Христа и хлопочет прежде всего о хлебе , призывает науку и утверждает, что причиною всех бедствий человеческих, одно – нищета , борьба за существование, «среда заела».

На это Христос отвечал: «Не одним хлебом бывает жив человек», - то есть сказал аксиому и о духовном происхождении человека. Дьяволова идея могла подходить только к человеку-скоту. Христос же знал, что одним хлебом не оживишь человека. Если при том не будет жизни духовной, идеала Красоты, то затоскует человек, умрёт, с ума сойдёт, убьёт себя или пустится в языческие фантазии. А так как Христос в Себе и в Слове Своём нёс идеал Красоты, то и решил: лучше вселить в души идеал Красоты; имея его в душе все станут один другому братьями и тогда, конечно, работая друг на друга, будут и богаты. Тогда, как дай им хлеб, и они от скуки станут, пожалуй, врагами друг другу.

Но если дать и Красоту, и Хлеб вместе? Тогда будет отнят у человека труд, личность, самопожертвование своим добром ради ближнего, одним словом, отнята вся жизнь, идеал жизни.

Письма

Христос есть Бог настолько, насколько Земля могла Бога явить.

Неизданный Достоевский

Недостаточно определять нравственность верностью своим убеждениям. Надо ещё непрерывно возбуждать в себе вопрос: верны ли мои убеждения? Проверка же их одна – Христос. Но тут уж не философия, а вера, а вера – это красный цвет.

Записная книжка

Слово Я есть до того великая вещь, что бессмысленно, если оно уничтожится. Тут не надо никаких доказательств. Всякое доказательство несоизмеримо. Мысль, что Я не может умереть, не доказывается, а ощущается, ощущается, как живая жизнь. Палец мой живёт и я не могу отрицать, что он существует. Точь-в-точь и я: раз сказав: я есмь, я не могу допустить себя, что я не буду , не могу никак.

Неизданный Достоевский

Возлюбить человека, как самого себя по заповеди Христовой, - невозможно. Закон личности на Земле связывает. Я препятствует. Один Христос мог, но Христос был вековечный, от века идеал, к которому стремится и по закону природы должен стремиться человек. Между тем, после появления Христа, как идеала человека во плоти, стало ясно как день, что высочайшее, последнее развитие личности именно и должно дойти до того (в самом конце развития, в самом пункте достижения цели), чтоб человек нашёл, сознал и всей силой своей природы убедился, что высочайшее употребление, которое может сделать человек из своей личности, из полноты развития своего я , - это как бы уничтожить это я, отдать его целиком всем и каждому безраздельно и беззаветно. И это величайшее счастье. Таким образом, закон я сливается с законом гуманизма, и в слитии оба, и я , и все (по-видимому, это крайние противоположности), взаимно уничтоженные друг для друга, в то же самое время достигают и высшей цели своего индивидуального развития каждый особо.

Это-то и есть рай Христов. Вся история как человечества, так отчасти и каждого отдельно, есть только развитие, борьба, стремление и достижение этой цели.

Но если это цель окончательная человечества (достигнув которой, ему не надо будет развиваться, то есть достигать, бороться, прозревать при всех падениях своих идеал и вечно стремиться к нему, - стало быть, не надо будет жить), - то, следственно, человек, достигая, и оканчивает своё земное существование. Итак, человек есть на земле существо только развивающееся, следовательно, не оконченное, а переходное.

Но достигать великой цели, по моему рассуждению, совершенно бессмысленно, если при достижении цели всё угасает и исчезает, то есть если не будет жизни у человека при достижении цели. Следственно, есть будущая, райская жизнь.

Какая она, где она, на какой планете, в каком центре, в окончательном ли центре, то есть в лоне всеобщего синтеза, то есть Бога? – мы не знаем. Мы знаем только одну черту будущей природы будущего существа, которое вряд ли будет и называться человеком (следовательно, и понятия мы не имеем, какими будем мы существами). Эта черта предсказана и предугадана Христом – великим и конечным идеалом всего человечества – представшем нам, по закону нашей истории, во плоти.

Неизданный Достоевский

Цитируется по книге: Ф.М.Достоевский. Мысли. Высказывания. Афоризмы. Париж: Издательство «ПЯТЬ КОНТИНЕНТОВ», 1975, с.103-126.