Михаил арцыбашев

Се, воистину израильтянин, в нем же льсти несть.
Иоан. 1, 47.

Вот уже сорок дней, как скончался Михаил Петрович Арцыбашев, а я до сих пор не помянул его в печати. Сколько раз брался за перо и... не мог! Отходил от стола в бессилии, откладывая: авось завтра!.. Не мог!.. Бывают утраты, о которых, пока не уляжется первое жуткое впечатление, не зарубцуется хотя несколько нанесенная ими глубокая рана, хочется не говорить с людьми, а только плакать в одиноком безмолвном волнении.

В лице Михаила Петровича я потерял ближайшего друга. В течение четырех лет мы были связаны теснейшим единством политических взглядов, а отсюда рождалась искреннейшая взаимно-откровенность по взаимному благожелательству. За четыре года наберется очень немного недель, прошедших без того, чтобы мне не получить большого письма от Арцыбашева и не ответить немедленно ему большим письмом. И, когда выпадали пустые недели, мы оба тревожились и посылали друг другу спешные запросы: почему молчите? что с вами?

А между тем, на чужой взгляд, в дружбе нашей многое может и даже должно показаться странным. Начать с того, что она была исключительно письменная. Лично мы с М.П. Арцыбашевым виделись только однажды, двадцать два года тому назад, на вечеринке у писателя Свирского (ныне, увы, большевика) в Петербурге. Да и то лишь видели друг друга, а беседы между нами тогда не вышло.

Дружба поздняя и неожиданная. Потому что к предреволюционному беллетристическому творчеству Арцыбашева, за немногими исключениями ("У последней черты"), я относился очень отрицательно и неоднократно писал против него резко. Особенно в период "Санина". Много лет я считал Арцыбашева писателем очень опасным и вредным для русского молодого поколения, которое им увлекалось чуть не поголовно. Да и теперь считаю, что, может быть, лучше было бы, если бы некоторые произведения его пера остались в его письменном столе неопубликованными. Пять лет тому назад я сказал бы: ненаписанными. Но теперь, изучив душу Арцыбашева в постоянной переписке, я слишком хорошо понимаю, что это пожелание было бы неразумным и неисполнимым. То, что однажды вступало в мысль Арцыбашева и начинало волновать и жечь его душу, он должен был написать, не мог он того не написать, почел бы нечестным не написать.

А писать он умел только прямо и честно перед самим собою, первым и главным своим критиком, пожалуй, даже единственным, для него вполне авторитетным. Прямо и честно, то есть доводя развитие каждой овладевавшей им идеи безуклонным логическим ходом до конца, как бы он ни был неприятен, как бы ни был неудобен в условных соображениях обстоятельств места и времени. Это суровое упрямство было и хорошо, и дурно. Если исходная посылка бывала ошибочна, то, понятное дело, ее прямолинейное развитие, при неумолимой логической суровости Арцыбашева, заводило его в тем более темный и безвыходный тупик, чем тверже он прокладывал намеченную дорогу.

Отсюда - то мизантропическое отчаяние, которое так часто звучит в заключительных аккордах его творений и которого учителем и проповедником читатели и критики в большинстве его считали. Тогда как на деле-то, во-первых, на свете немного найдется душ более филантропических и менее склонных к отчаянию в человеке и судьбах его, чем добрая и бодрая душа покойного Михаила Петровича. А во-вторых, война и революция печально обнаружили, что, когда мы считали автора "Санина" и тому подобных проповедей преднамеренным учителем и пророком, следовательно, как бы нравственным творцом, весьма ответственным за плохость совозрастного ему поколения, мы были не правы. Близоруко принимали видимость творчества, слишком яркую по силе большого таланта, за существо.

Не пророком и не учителем своего поколения был Арцыбашев, но его бытописателем, тревожным и угрюмым в своей беспокойной к нему любви. В Арцыбашеве вообще было много лермонтовского элемента, - может быть, больше, чем в ком-либо ином из крупных русских писателей после . И вот эта резко обличительная любовная тревога за свой век - в нем тоже была чисто лермонтовская. Не ницшеанская, как казалось, но, напротив, антиницшеанская, - не сверхчеловечества ищущая, а трепещущая за умаление человечества в современном человеке. И - когда?! Как раз в исторический момент, чреватый - это-то с 90-х годов всем явственно чувствовалось - каким-то близко надвигающимся стихийным экзаменом социально-политической зрелости русского общества, его мысли, воли и сил. Нужны были люди, люди и люди, а Арцыбашев, "печально глядя на свое поколение", видел вместо людей те рыла, что замерещились Городничему в последнем акте "Ревизора".

Арцыбашев-беллетрист был представителем несомненно "левой" линии - "левой" веры, "левого" устремления. Поэтому понятно, что в "правой" половине русской печати и общества он не мог найти доброго приема. Он был встречен как откровенный политический враг, а смелый художественный натурализм его изобразительных средств, в котором Арцыбашев заходил, пожалуй, дальше всех русских золаистов, дал в руки неприятелей удобное для нападения на него оружие. Арцыбашева объявили справа циническим порнографом. Слева не защищали. Хотя "Санин" и рассказы Арцыбашева печатались в социалистических журналах, но в левых кругах "санинство" произвело эффект едва ли не еще более отрицательный, чем в правом лагере.

Ибо ясно было: если герои Арцыбашева суть подготовители будущей революции и кандидаты в ее руководители и деятели, то какой же толк и прок может быть из их революции, на что и кому она нужна? А так как левой интеллигенции очень хотелось революции, то она предпочла не поверить Арцыбашеву и отмежеваться от его сурово изобличительной работы. Настолько, что Луначарский выжил его из редакторов литературного отдела в "Образовании". И нельзя и слишком невыгодно было зачислить его в реакционеры. Поэтому его обвиняли в анархическом пессимизме, в политическом нигилизме, вообще в крайностях левого мышления, которые, как крайности, компрометируют и саботируют революционное движение.

Обвинения эти возникали с особенной настойчивостью в среде революционной эмиграции, распространялись более всего из кружка М. Горького, где "анархизм", "нигилизм" и "пессимизм" были провозглашены пугалами, не менее отвратными и опасными для революции, чем "мистицизм", тройственная формула Победоносцева и либеральная постепеновщина. Я близко наблюдал это направление и сам был к нему причастен. Поэтому смею утверждать, что предубеждение против Арцыбашева и недоверие к его творчеству рождались в революционной эмиграции и, в частности, в кружке не только из каких-либо личных причин (хотя не решусь отрицать влияния и таковых), но и bona fide [уважаемое лицо (лат.) ].

Дело в том, что большинство руководителей тогдашней революционной эмиграции, покинув Россию кто в 90-х годах прошлого века, кто в первом пятилетии века текущего, проглядело эволюцию выросшего тем временем русского предвоенного поколения, которого фотографом явился Арцыбашев. И так как правда его фотографий была очень неприглядна, то людям, привыкшим облекать идею "молодого поколения", "передовых общественных сил" и т.п. в миражи, наследственные от XIX столетия, она представлялась оскорбительно-дикою и невероятною. В лучшем же случае Арцыбашев рисует исключительно уродов, дегенератов общества и, следовательно, упорно и хронически совершает тяжкий грех обобщения по недостаточному количеству наблюдений, капризно и произвольно компрометирует революционную готовность и пригодность интеллигентных сил.

Я делил эти сомнения и впервые поколебался в них лишь в конце 1916 года, когда, возвратясь в Петроград после 14-летнего из него отсутствия (за исключением коротенькой побывки в революционные месяцы 1905 г.), мог чересчур наглядно убедиться в том, что общество переродилось за этот срок в племя не то чтобы очень младое, но нам, зарубежным, уже незнакомое. И - нет, для своих обидных обобщений Арцыбашев имел, к сожалению, совершенно достаточно, скорее слишком достаточно наблюдений. Типы "Санина", "У последней черты", "Ревности" и пр. попадались на каждом шагу, как ядовитый яд, расплесканный по столице. И уж, конечно, не писатель их породил, а они пестрым множеством своим породили горькую необходимость для писателя облечь их в образы страшными словами, подобными наказанию жезлом железным.

Очень хотелось мне в это время войти в сношения с Арцыбашевым, свидеться с ним, поговорить по душам, понять и быть понятым. Но обстоятельства не позволяли. А затем октябрьская большевицкая революция отрезала Петроград от Москвы с такою решительностью, что в следующие четыре года пленения я, кажется, ни из одного крупного русского центра не имел так мало известий, как из родной мне Москвы. Прочно укупорил нас в банку Зиновьев с Чекой. Читая недавно в "Возрождении" купринский " ", я с обывательской завистью весьма задним числом удивлялся, как, при всей скверности списываемого Александром Ивановичем гатчинского быта, петроградские пригороды все-таки "хорошо жили" сравнительно с самим Петроградом 1919 - 1921 годов.

В литературных слухах, изредка доходивших из Москвы, мало было утешительного. Под напором большевицких угроз и соблазнов писатели, правда, оказались более стойкими, чем художники и актеры, однако, стараниями Луначарского и Каменевой, быстро заполнялась черная доска литературы именами тех, которые, подобно Людмиле в замке Черномора, "подумали и стали кушать". С во главе. И вот тут-то впервые волною прошло по вниманию нашему, повторяясь из уст в уста, имя Арцыбашева как писателя, не только выстоявшего против соблазнов приять печать Антихристову, но мало что не наплевавшего большевикам-соблазнителям в бесстыжие глаза.

Сказать ли? Это было почти неожиданно. Не потому, конечно, что Михаила Петровича кто-либо считал способным поладить с большевиками из-за выгод, сулимых приязнью с ними, подобно Брюсову, Ясинскому, Городецкому и т.п. А потому, что в беллетристическом творчестве своем он почитался выразителем такой решительной революционной экстремы, что, казалось бы, для приятия торжествующего большевизма ему не нужно и компромисса.

Не знаю, справедлив ли был слух, будто Луначарский, уговаривая Арцыбашева "примкнуть", предлагал ему полную свободу слова - без пролетарской цензуры. Если это лишь легенда, то характерная для показания, как большевицкая власть желала Арцыбашева и надеялась иметь его. Решительно враждебная позиция, на которую откровенно стал Михаил Петрович по отношению к "торжеству победителей", была для них неприятнейшим сюрпризом и тяжелым моральным ударом в те первые дни, когда "старые большевики" еще считались несколько с моралью. Никакие литераторские капитуляции не могли вознаградить их за то, что два наиболее крупных и ярких из литературных революционеров-экстремистов до ленинского переворота, и М.П. Арцыбашев, не приняли "октября" и открыто против него восстали.

Леонид Андреев тогда с лета был уже в Финляндии и там остался, там и умер вскоре, и погребен. Зарубежная свобода позволила ему выразить свое противобольшевицкое восстание активно (знаменитое воззвание "S.O.S." - призыв к европейской интервенции). Арцыбашев сидел в Москве, как все мы, люди печати, застрявшие в черте досягаемости от ЧК, с заткнутым ртом и связанными руками. Его восстание могло проявляться только пассивно. Но пассивность-то его была такая бурно откровенная, что надо изумляться, да он и сам тому впоследствии больше всех изумлялся, как ему удалось унести голову целою из волчьей пасти, в которую он совал ее чуть не ежеминутно.

Решительно не приявших советского переустройства жизни было в литературе много, но в такой мере, как Арцыбашев, кажется, право, он один. Борьба за существование вырабатывала тогда для интеллигенции кое-какие нейтральные компромиссы, при помощи которых можно было "не умереть голодною смертью", не обязываясь большевицкому правительству: работа во "Всемирной литературе" (она только в конце 1920 года перестала считаться "частным предприятием"), продажа сочинений Гржебину, тоже державшемуся на позиции частного предпринимателя и в этом качестве воевавшему с Госиздатом (сюда продать что-либо почиталось с самого начала постыдным); преподавательство невинных предметов в учебных заведениях; чтение аполитичных лекций... и т.д. Арцыбашев не пошел и на это, на что "все шли".

Не принял он и пресловутого "ученого пайка", который впоследствии язвительно обозвал горьковским средством "оподления" интеллигенции. Так-то это так, ибо таково было намерение большевицкой власти, когда она разрешила эту макиавеллическую махинацию. Но по опыту могу сказать, что для большинства пользовавшихся "ученым пайком" он отнюдь не был "подачкою", а, напротив, лишь очень слабою оплатою сверхсильного труда, который они несли, не только умственного, но и физического. Понтировать по тогдашнему петроградскому бездорожью от одного учебного заведения к другому, в общей сложности верст тридцать в сутки и часами мерзнуть, стуча зубами, в нетопленых аудиториях - этакая работа не такого питания требовала.

Я лично на вопрос "ученого пайка" смотрел и смотрю так: мы у большевиков - военнопленные на принудительных работах. Если победители заставляют нас работать, они обязаны нас кормить, а мы им, как были, так и остаемся ровно ничем не обязаны, так как едим свое, тяжко заработанное, а вовсе не от их милостей. Живя в концентрационном лагере, военнопленные механически обезволены в своей действенности, но никто и ничем не в состоянии отнять у них воли-ненависти к своему плену. Она у каждого может быть выражена разно - самоубийством, бегством, заговором, вообще каким бы то ни было индивидуальным актом, ведущим к освобождению из плена и к вреду наших сторожей. Всякое дружественное общение с ними, всякая услуга им, все, что сколько-либо может быть им на пользу, - для нас постыдное преступление. А то, что мы вынуждены делать в плену из-под палки, если оно не противно нашей политической совести и нравственной ответственности перед самими собою, нас не марает. И, как ни горек пленникам хлеб из вражьих рук, мы имеем законное право его есть, ибо мы зарабатываем его воистину потом и кровью, а существовать нам надо, ибо жизнь нами не кончается и не кончаются пленом надежды наши.

Арцыбашев шел дальше. Он решил, что все, что не наносит большевикам прямого вреда, уже приносит им пользу, и категорически отказался от горького хлеба врагов даже и в военнопленном состоянии. Собственно говоря, эта решимость, в условиях подсоветского быта, была равна осуждению себя на медленное самоубийство. Не знаю, как Арцыбашев ухитрялся жить. До революции он был, кажется, довольно состоятельным человеком и, может быть, ему удалось сохранить от большевицкого грабежа какие-нибудь сбережения и ценные вещицы, которых ликвидацией он потом и кормился? Но ведь мы все прошли через это в большей или меньшей степени, и я слишком хорошо знаю, как быстро в этом процессе голеет мнимо богатый интеллигент, изо дня в день раздеваясь для жестоко жадного угнетателя-рынка, пока не доходит до босяческой "сменки". А М.П. Арцыбашева как-то достало на шесть подсоветских лет.

В маленьком его некрологе, написанном для "Возрождения" А.И. Куприным, я с любопытством прочитал, что Михаил Петрович был сильного сложения, спортсмен и т.д. Это было, должно быть, очень давно, в молодости, так как в зрелых годах развитие туберкулеза держало Арцыбашева постоянно в когтях серьезных заболеваний и не раз ставило его на край могилы. О болезнях Арцыбашева не было того крика на весь мир, каким заливаться считало, считает и впредь, конечно, считать будет своим долгом окружение Горького всякий раз, что Алексей Максимович чихнет однажды сверх нормы. Но в литературных кругах давным-давно было известно, что Арцыбашев не только очень больной, но и обреченный, на волоске от смерти, человек. Весьма возможно, что и большевики-то не торопились накладывать на него лапы свои по соображению: а, ну-де его! и так скоро сам помрет! Ну, и пусть лучше помирает на свободе, а то если в нашей тюрьме, то, при его европейской известности, неловко: новый скандал в ущерб культурной репутации РСФСР!..

Но если так, то и ошиблись же они в расчетах! Недаром Арцыбашев, повторяю, был от . Взрослым мужчиною он болел, как отроком Мцыри:

В нем мучительный недуг
Развил тогда могучий дух
Его отцов...

Подобно отроку Мцыри, он, хотя и на пятом десятке лет, имел право сказать о себе на смертном одре:

Я мало жил и жил в плену!

Подобно Мцыри, он, пленником,

знал одной лишь думы власть,
Одну, но пламенную страсть:
Она, как червь, в груди жила,
Изгрызла душу и сожгла...
Он эту страсть во тьме ночной
Вскормил слезами и тоской...

И когда, наконец, счастливый случай вывел его из плена, каким же юношеским пламенем вспыхнула на свободе эта основная и единая страсть Михаила Петровича: любовь его к матери-России, обостренная ненавистью и местью к изнасиловавшим ее большевикам!.. И, не старея, не слабея, пылало его юношеское пламя пред глазами нашими четыре года и угасло только со смертью того, кто носил его в измученной, но чуждой жалости к себе самоотверженно жертвенной груди своей...

Да и нет - не угасло оно! Scripta manent! [Написанное остается! (лат.) ]

Александр Валентинович Амфитеатров (1862-1938) - популярный русский журналист, фельетонист, прозаик, литературный и театральный критик, драматург.

Михаил Арцыбашев

Только это нашел я, что Бог создал человека правым, а люди пустились во многие домыслы.

7.29. Екклезиаст

То, самое важное в жизни, время, когда под влиянием первых столкновений с людьми и природой слагается характер, Владимир Санин прожил вне семьи. Никто не следил за ним, ничья рука не гнула его, и душа этого человека сложилась свободно и своеобразно, как дерево в поле.

Он не был дома много лет и, когда приехал, мать и сестра Лида почти не узнали его: чертами лица, голосом и манерами он изменился мало, но в нем сказывалось что-то новое, незнакомое, что созрело внутри и осветило лицо новым выражением.

Приехал он к вечеру и так спокойно вошел в комнату, как будто вышел из нее пять минут тому назад. В его высокой светловолосой и плечистой фигуре, со спокойным и чуть-чуть, в одних только уголках губ, насмешливым выражением лица, не было заметно ни усталости, ни волнения, и те шумные восторги, с которыми встретили его мать и Лида, как-то сами собой улеглись.

Пока он ел и пил чай, сестра сидела против него и смотрела, не сводя глаз. Она была влюблена в брата, как могут влюбляться только в отсутствующих братьев молодые экзальтированные девушки. Лида всегда представляла себе брата человеком особенным, но особенным именно той особенностью, которая с помощью книг была создана ею самою.

Она хотела видеть в его жизни трагическую борьбу, страдание и одиночество непонятого великого духа.

Что ты на меня так смотришь? - улыбаясь, спросил ее Санин.

Эта внимательная улыбка, при уходящем в себя взгляде спокойных глаз, была постоянным выражением его лица.

И, странно, эта улыбка, сама по себе красивая и симпатичная, сразу не понравилась Лиде. Она показалась ей самодовольной и ничего не говорящей о страданиях и переживаемой борьбе. Лида промолчала, задумалась и, отведя глаза, стала машинально перелистывать какую-то книгу.

Когда обед кончился, мать ласково и нежно погладила Санина по голове и сказала:

Ну, расскажи, как ты там жил, что делал?

Что делал? - переспросил Санин, улыбаясь. - Что ж… пил, ел, спал, иногда работал, иногда ничего не делал…

Сначала казалось, что ему не хочется говорить о себе, но когда мать стала расспрашивать, он, напротив, очень охотно стал рассказывать. Но почему-то чувствовалось, что ему совершенно безразлично, как относятся к его рассказам. Он был мягок и внимателен, но в его отношениях не было интимной, выделяющей из всего мира близости родного человека, и казалось, что эти мягкость и внимательность исходят от него просто, как свет от свечи, одинаково ровно на все.

Они вышли на террасу в сад и сели на ступеньках. Лида примостилась ниже и отдельно и молча прислушивалась к тому, что говорил брат. Неуловимая струйка холода уже прошла в ее сердце. Острым инстинктом молодой женщины она почувствовала, что брат вовсе не то, чем она воображала его, и она стала дичиться и смущаться, как чужого.

Был уже вечер, и мягкая тень спускалась вокруг. Санин закурил папиросу, и легкий запах табаку примешивался к душистому летнему дыханию сада.

Санин рассказывал, как жизнь бросала его из стороны в сторону, как много приходилось ему голодать, бродить, как он принимал рискованное участие в политической борьбе и как бросил это дело, когда оно ему надоело.

Лида чутко прислушивалась и сидела неподвижно, красивая и немного странная, как все красивые девушки в весенних сумерках.

Чем дальше, тем больше и больше выяснялось, что жизнь, рисовавшаяся ей в огненных чертах, в сущности, была простой и обыкновенной. Что-то особенное звучало в ней, но что - Лида не могла уловить. А так выходило очень просто, скучно и, как показалось Лиде, даже банально. Жил он где придется, делал что придется, то работал, то слонялся без цели, по-видимому, любил пить и много знал женщин. За этой жизнью вовсе не чудился мрачный и зловещий рок, которого хотелось мечтательной женской душе Лиды. Общей идеи в его жизни не было, никого он не ненавидел и ни за кого не страдал.

Срывались такие слова, которые почему-то казались Лиде просто некрасивыми. Так мельком Санин упомянул, что одно время он так бедствовал и обносился, что ему приходилось самому починять себе брюки.

Да ты разве умеешь шить? - с обидным недоумением невольно отозвалась Лида, ей показалось это некрасивым, не по-мужски.

Не умел раньше, а как пришлось, так и выучился, - с улыбкой ответил Санин, догадавшись о том, что чувствовала Лида.

Девушка слегка пожала плечами и замолчала, неподвижно глядя в сад. Она почувствовала себя так, точно, проснувшись утром с мечтою о солнце, увидела небо серым и холодным.

Мать тоже чувствовала что-то тягостное. Ее больно кольнуло, что сын не занимал в обществе того почетного места, которое должен был бы занять ее сын. Она начала говорить, что дальше так жить нельзя, что надо хоть теперь устроиться хоть сколько-нибудь прилично. Сначала она говорила осторожно, боясь оскорбить сына, но когда заметила, что он слушает невнимательно, сейчас же раздражилась и стала настаивать упрямо, с тупым старушечьим озлоблением, точно сын нарочно поддразнивал ее. Санин не удивился и не рассердился, он даже как будто и слышал ее плохо. Он смотрел на нее ласковыми безразличными глазами и молчал. Только на вопрос: «Да как же ты жить будешь?» - ответил, улыбаясь: «Как-нибудь!»

Марья Ивановна вздохнула, помолчала и печально сказала:

Ну твое дело… Ты уже не маленький… Вы бы пошли по саду прогулялись, теперь там хорошо.

Пойдем, Лида, и в самом деле… Покажи мне сад, - сказал Санин сестре, - я уже и позабыл, как там.

Лида очнулась от задумчивости, тоже вздохнула и встала. Они пошли рядом, по аллее, в сырую и уже темную зеленую глубину.

Дом Саниных стоял на самой главной улице города, но город был маленький, и сад выходил прямо к реке, за которой уже начинались поля. Дом был старый, барский, с задумчивыми облупившимися колоннами и обширной террасой, а сад большой, заросший и темный, как темно-зеленая туча, приникшая к земле. По вечерам в саду было жутко, и тогда казалось, что там, в чаще и на пыльных чердаках старого дома, бродит какой-то доживающий, старый и унылый дух.

В верхнем этаже дома пустовали обширные, потемневшие залы и гостиные, во всем саду была прочищена только одна неширокая аллея, украшенная лишь сухими веточками да растоптанными лягушками, и вся теперешняя жизнь, скромная и тихая, ютилась в одном уголке. Там, возле самого дома, желтел посыпанный песок, пестрели кудрявые клумбы, осыпанные разноцветными цветами, стоял зеленый деревянный стол, на котором в хорошую погоду летом пили чай и обедали, и весь этот маленький уголок теплел простою мирной жизнью, не сливаясь с угрюмой красотой обширного запустелого места, предоставленного естественному разрушению и неизбежному исчезновению.

Когда дом скрылся в зелени и вокруг Лиды и Санина встали одни молчаливые, неподвижные и задумчивые, как живые существа, старые деревья, Санин вдруг обнял Лиду за талию и странным, не то ласковым, не то зловещим голосом сказал:

А ты красавицей выросла!.. Счастлив будет тот мужчина, которого ты первого полюбишь…

Горячая струйка пробежала от его мускулистой, точно железной руки по гибкому и нежному телу Лиды. Она смутилась, вздрогнула и чуть-чуть отшатнулась, точно почувствовав приближение невидимого зверя.

Они уже вышли на самый берег реки, где пахло сыростью и водой, задумчиво раскачивалась островерхая осока и открывался другой берег, с далекими потемневшими полями, глубоким теплым небом и бледными искрами первых звезд.

Санин отошел от Лиды, зачем-то взялся обеими руками за толстый сухой сук дерева и, с треском отломив его, бросил в воду. Всколыхнулись и побежали во все стороны плавные круги, и, точно приветствуя Санина как своего, торопливо закланялась прибережная осока.

Было около шести часов. Солнце светило ярко, но от сада уже опять надвигалась мягкая зеленоватая тень. Свет, тишина и тепло чутко стояли в воздухе. Марья Ивановна варила варенье, и под зеленой липой вкусно и крепко пахло кипящим сахаром и малиной.

Санин с самого утра возился над клумбами, стараясь поднять поникшие от зноя и пыли цветы.

Ты бы бурьян раньше повыдергал, - посоветовала Марья Ивановна, поглядывая на него сквозь синеватую дрожащую дымку жаровни. - Ты прикажи Груньке, она тебе и сделает…

Санин поднял потное и веселое лицо.

Зачем, - сказал он, встряхивая волосами, прилипшими ко лбу, - пусть себе растет, я всякую зелень люблю.

«Арцыбашев - это Моне русской литературы!»

Михаил Петрович Арцыбашев – русский прозаик, драматург, публицист, сценарист.

Родился 24 октября (5 ноября) 1878 года в мелкопоместной дворянской семье в Харьковской губернии, на хуторе Доброславовка Ахтырского уезда. Мать имела польские корни. Отец служил в гвардии, а позднее работал уездным начальником полиции.

Писатель очень любил тихую и малолюдную Ахтырку и ежегодно приезжал сюда на лето, несмотря на то, что именно в этом городе с ним, тогда ещё шестнадцатилетним юношей, произошло трагическое событие: он пытался застрелиться. Произошло это на почве тяжелой семейной драмы. Положение молодого человека было тяжёлым, почти безнадёжным: в рану попали частицы одежды, и врач опасался заражения крови. Будущий писатель выжил, но это был уже не прежний мечтательный юноша, а повзрослевший, замкнувшийся в себе человек. Результатами попытки самоубийства стали три месяца болезни, подорванное на всю оставшуюся жизнь здоровье и решение никогда и ни за что в себя не стрелять.

Осенью того же года Арцыбашев, с детства серьёзно увлекавшийся живописью, уехал учиться в Харьковскую школу рисования. Современник будущего писателя вспоминал, что новый ученик был «наружности оригинальной: длинные чёрные волосы, чёрная борода, мертвенно-зелёный цвет лица, худой и сутулый, в чёрной русской косоворотке - ходячий мертвец ». Однако пробыл он там только зиму. Сам М.П. Арцыбашев так объяснил причину: «...Очень долго мечтал быть художником, и довольно неожиданно стал писателем. Произошло это потому, что за напечатанный рассказ одна газета в Харькове уплатила мне 8 руб., на которые я купил красок. Потом мне захотелось ещё денег, и я ещё писал, а так как учиться живописи мне показалось скучно, то я и перешёл на литературу. Потом уже полюбил её и возжелал славы именно литератора и непременно мировой. Желаю и теперь. Жил я, пока можно было, на отцовские деньги, а потом уже на что попало: рисовал карикатуры, писал статейки в газетах...»

В 1898 году автор переехал в Петербург, размещал в «Петербургской газете» и «Петербургском листке» обзоры выставок и карикатуры, выступал с юмористическими рассказами в журнале «Шут». В том же году он женился. Через год у пары родился сын Борис , впоследствии ставший известным американским иллюстратором. Однако прожил писатель с женой в браке недолго - три года, после чего разошлись из-за несходства характеров.

Первый «серьёзный» рассказ – «Паша Туманов» - был написан в 1901 году и отвезён в один из популярных и авторитетных столичных журналов «Русское богатство». К радости начинающего автора, рассказ был одобрен самим редактором Н.К. Михайловским, но – «не одобрен» цензурой, и свет он увидел только через два года в другом журнале - «Образование». К этому времени Арцыбашев опубликовал немало других рассказов, которые вскоре составили его первый двухтомник. С этих небольших двух книжек и началась писательская известность Арцыбашева: они были сразу замечены и отмечены В. Брюсовым , Ю. Балтрушайтисом , А. Горнфельдом , А. Богдановичем. Появление в литературе нового интересного имени дружелюбно и восторженно приветствовали журналы «Русское богатство», «Вестник Европы», «Весы», «Мир Божий», газета «Русь». Как значительное литературное событие были восприняты его рассказы «Куприян» (1902), «Подпрапорщик Гололобов» (1902), «Смех» (1902), повесть «Смерть Ланде» (1904).

Однако мало кто знал, что в писательском портфеле Арцыбашева с 1902 года дожидалась своего выхода к читателям готовая рукопись его главной книги, которая вскоре переполошит всю читающую Россию и станет известной во всем мире, - роман «Санин», который выразил то, что назрело в русском человеке начала века: протест против всяческих уз, против моральных, политических и иных рамок, сковывавших его свободу.

Когда Арцыбашев принёс своего «Санина» в журнал «Мир Божий», первым, кто его здесь прочитал, был А.И. Куприн . Роман показался ему интересным, но он вполне отдавал себе отчет, что редакция журнала вряд ли согласится его напечатать. Так и оказалось. Роман назвали порнографическим, упадническим и «не соответствующим данному политическому моменту ». И рукопись легла в стол ещё на пять лет. Роман был напечатан в сентябрьской книжке журнала «Современный мир» за 1907 год и вызвал бурную реакцию как критиков, так и других писателей. М. Горький назвал роман «антиреволюционным » и тем предопределил на десятилетия соответствующее отношение и к его автору. Не помогло и то, что уже после 1917 года Горький первым предпринял попытку переиздать «Санина», считая, что Арцыбашев «по достоинству ещё не оценён, а пора сделать это на пользу и поучение современным литераторам ». Но попытка не увенчалась успехом. Роман начали публиковать лишь в 90-х годах XX века.

В том же 1902 году, отказав писателю в публикации «Санина», журнал «Мир Божий» в декабрьском номере напечатал его рассказ «Подпрапорщик Гололобов». Тогда ещё никто и не предполагал, что Арцыбашевым предугадана и поднята проблема, которая со всей своей умножающейся трагичностью станет вскоре одной из самых актуальных. Размышления о людях, утративших веру в жизнь, разочаровавшихся, ожесточившихся, отчаявшихся самоубийцах попали в начале века в центр всеобщего внимания, лично пережитое писателем неожиданно оказалось в самом водовороте стремительно растущего общественного бедствия: по всей стране участились случаи самоубийств в среде интеллигенции. Едва ли не все российские журналы и газеты в той или иной форме включились в дискуссию на эту трагическую тему. Не остался в стороне и Арцыбашев - он печатает и рассказы, и писательские статьи-размышления и, наконец, пишет свое самое крупное произведение – роман «У последней черты», историю о «клубе самоубийц». Печатался он частями в 1910-1912 годах в трёх сборниках «Земля». В этом романе как раз и отразились отчаяние, надломленность, разочарованность людей в идеалах борьбы, их жажда умиротворенности, душевного просияния и тишины после только что кроваво прошумевшего урагана революции.

Третий, и последний, роман Арцыбашева «Женщина, стоящая посреди», написанный в год начала Первой мировой войны и напечатанный в 1915 году в сборнике «Земля», снова стал объектом нападок критиков. Роман, где старый библейский сюжет о падении женщины, об эгоистичном торжестве «яркого мужского начала» стал как бы вызовом, брошенным обществу, выясняющему межчеловеческие отношения пушками и винтовками.

К «женской» теме Арцыбашев обращался постоянно, ей посвящены десятки рассказов, в том числе те, которые единодушно были признаны не только лучшими в его творческом наследии, но и значительными достижениями в литературе Серебряного века: «Роман маленькой женщины», «Счастье», «О ревности», «Мститель», «Рассказ об одной пощёчине».

Подорванное в молодости здоровье, туберкулёз и глухота невольно заставляли писателя задумываться о близкой смерти, волновали, тревожили и омрачали его ум.

После того, как в 1917 году вышли трёхтомные «Записки писателя», где были собраны публиковавшиеся в течение всей его жизни газетно-журнальные очерки и статьи, перед читателями предстал другой Арцыбашев - не самодовольный искатель удовольствий, не «сверхчеловек», а самобытно мыслящий, неравнодушно взирающий на человеческие жизни и смерти писатель.

Самобытность его размышлений «о времени и о себе», его натура беспокойного человека в ещё большей мере раскрылись в последние годы его жизни в эмиграции, когда в условиях добровольно-принудительного изгнания он завоевал славу первого публициста русского зарубежья.

Февральскую, а затем и Октябрьскую революции 1917 года Арцыбашев воспринял как мировые катастрофы. Он не принял революционных идей и в августе 1923 года эмигрировал в Польшу. В эмиграции он стал одним из руководителей и постоянным автором газеты «За Свободу!», в которой, в частности, печатал обозрения преимущественно общественно-политического содержания под общим заглавием «Записки писателя».

Михаил Петрович Арцыбашев умер 3 марта 1927 года в Варшаве. Это событие в России журнал «Огонёк» отметил публикацией портрета писателя, а под ним поместил строки: «За границей умер М.П. Арцыбашев. Вряд ли кто-нибудь из русской читающей публики горевал о смерти этого столь знаменитого в своё время русского беллетриста… »

Рассказ «Под солнцем» - антиутопия, где писатель предвещает гибель всей цивилизации и культуры в результате осуществления мировой революции. «Мировой пожар» социалистических революций, охвативший весь мир, привел к тому, что современное общество постепенно скатилось до первобытнообщинного строя: люди живут в лесу небольшими семейными группами, занимаются собирательством и охотой, культура ушла в небытие, как и умение читать и писать. А все проблемы решаются с помощью дубинки.

В рассказе «Сильнее смерти» герой-учёный ставит свой последний эксперимент по исследованию мозга в момент своей гибели на гильотине, силой разума преодолевая смерть.

Рассказ «Из дневника одного покойника» - история мертвеца, которому наскучило лежать в могиле и наблюдать за собственным тлением, и он решает выбраться наружу, чтобы понаблюдать за живыми, приходящими на кладбище, а возможно, и найти себе наконец-то собеседника.

В пьесе «Дьявол» М. Арцыбашев пишет собственную версию легенды о Фаусте. Спор за душу человека ведётся здесь не между Богом и Дьяволом, а между Дьяволом и одной из ипостасей Бога - Духом любви. И в этой извечной борьбе Бога с Дьяволом окончательно побеждает последний.

АРЦЫБАШЕВ

Смерть от туберкулеза настигла А. в 1938. Наиболее содержательное, хотя и не полное, издание его пародий и эпиграмм состоялось лишь через 50 лет.

Соч.: Пародии. М., 1929; Пародии. 6-е изд., доп. М., 1939; Избранное: Пародии, эпиграммы, сатира. М., 1946; Пародии. М., 1958; Пародии. Jerusalem, 1962; Пародии. Эпиграммы / вступ. статья Евг. Ивановой; илл. Кукрыниксов. M., 1988.

Лит.: Писатели о себе: Александр Архангельский // На лит. посту. 1927. № 10. С. 78;Человеков Ф. [Платонов А.] Александр Архангельский // Лит. критик. 1938. № 11. С. 145–147; Шкловский В. Об Архангельском // Лит. обозрение. 1938. № 22. С. 68–69; Об Архангельском: М. Горький, М. Светлов, А. Раскин, В. Шкловский, А. Платонов, А. Фадеев, В. Катаев, К. Федин, В. Герасимова и др. // Лит. Россия. 1964. 6 нояб.;Новиков Вл. Книга о пародии. М., 1989. С. 432–442.

Г. В. Филиппов

АРЦЫБА ´ ШЕВ Михаил Петрович - прозаик, драматург, публицист.

А. родился в оскудевшей дворянской семье, рано лишился матери. В детстве после болезни оглох на одно ухо, в дальнейшем заболел туберкулезом. Бросил учиться после 5-го класса гимназии. В 16 лет пытался покончить жизнь самоубийством. В 1895–97 работал письмоводителем у земского агента.

М. П. Арцыбашев

В 1897–98 учился в Харькове в Школе рисования и живописи. В 1898 приехал в Петербург поступать в Академию художеств, но не смог поступить из-за отсутствия гимназического аттестата. Остался в Петербурге, бедствовал, получая средства к существованию за счет рисования карикатур в бульварных газ., написания обзоров худож. выставок и выигрышей на бильярде. В 20 лет женился по страстной любви, но из-за несходства характеров через 3 года развелся.

Началом своей лит. карьеры А. считал публикацию рассказа «Паша Туманов» (1901), сюжетом которого было убийство директора исключенным гимназистом. Рассказ был создан под воздействием идей позднего Л. Толстого. В нем заявлена одна из главных антиномий худож. мышления А.: «естественное» - истинное, кем-то установленное - ложное. Влияние Толстого присутствует в рассказах«Кровь» (1903),«Подпрапорщик Гололобов» (1902) и др. Конец раннего этапа творчества А.- повесть«Смерть Ланде» (1904). Типологически образ студента Ивана Ланде восходит к образу князя Мышкина. В этом персонаже А. воплотил все лучшее, что он ценил в христианстве. Гибель героя-праведника знаменовала отход А. от толстовской нравственной доктрины и осознание им исчерпанности исторической роли христианства.

Революция 1905 изменила тематику и настрой произведений А. Он художественно исследовал неизбежность вовлечения масс

в мировые катаклизмы, когда человек становился и творцом, и жертвой истории (рассказы «На белом снегу» ,«Кровавое пятно» ,«Мужик и барин» ,«В деревне»

и др.). Наиболее целостное осмысление революции дано в повести «Человеческая волна» (1907), в которой она представала как одна из «волн» житейского моря, движущегося в биологически неизменном и бесконечном ритме.

Лит. слава пришла к А. после публикации романа «Санин» (начат в 1901; опубл.

в 1907), совпавшего с общественными настроениями той поры. А. дал в главном герое (Санине) свой вариант «естественного» человека начала XX в., в противовес любым предустановленным доктринам настаивавшего на ценности природного, биологического существования каждого. «Человек,- говорил герой А.,- это гармоническое сочетание тела и духа, пока оно не нарушено. Естественно нарушает его только приближение смерти, но и мы сами разрушаем его уродливым миросозерцанием <...> Человечество <...> вы-

АРЦЫБАШЕВ

рабатывает новые условия жизни, в которых не будет места ни зверству, ни аскетизму». Принципиальная асоциальность героя была причиной того, что большинство критиков обвинили А. в отходе от демократических и нравственных идеалов русской лит-ры, называли его «ренегатом» и «порнографом». Среди противников произведения были В. Короленко, М. Горький, А. Куприн. В России А. был привлечен к суду за порнографию. В Германии роман был конфискован

и подвергнут экспертизе на нравственную благонадежность. Но необычайная читательская популярность «Санина» была обусловлена принятием гедонизма как одного из путей выхода из психологического кризиса, связанного с крушением революционных надежд общества. Непредвзятое впечатление от романа выразил А. Блок: «Утреннее чувство заражает читателя. Вот - в Санине, первом „герое“ Арцыбашева, ощутился настоящий человек, с непреклонной волей, сдержанно улыбающийся, к чему-то готовый, молодой, крепкий, свободный. И думаешь - то ли еще будет?» Роман А. положил начало особому течению в русском реализме, пренебрежительно названному критиками «арцыбашевщиной».

В начале 1910-х А. выдвинул концепцию «экклезиастизма» - синтеза идей библейской книги Экклезиаста с идеями Ф. Ницше, А. Шопенгауэра, Э. Гартмана и А. Бергсона. По А., любая цель человеческого бытия ложна; жизнь - цепь страданий, кончающихся «черной дырой» - небытием. Эта концепция нашла отражение в статьях А.«Учители жизни» ,«От малого ничтожным» ,«Проповедь и жизнь» и др. «Экклезиастизм» обусловил идейную концепцию романа«У последней черты» (1910–12), поэтика которого основана на лит. «игре» сюжетами, образами, цитатами из произведений современников и классиков. Сюжет романа образовывала серия катастрофических

и невероятных происшествий, взорвавших тихую жизнь провинциального городка. В финале становилось ясно, что причины роковых столкновений героев были скрыты в глубинах человеческой психологии, в «подсознательном», опрокидывающем построения разума

и ведущем человека к переходу за «последнюю черту» его жизни. Роман А. остался не понятым и не принятым критикой, ждавшей от

и стилистики романа «Санин».

В рассказах 1910-х «О ревности» ,

«Палата неизлечимых», «Рассказ о великом знании», «Преступление докто-

ра Лурье» и др. идейная концепция была во мн. обусловлена влиянием работ З. Фрейда и философии Э. Гартмана. Так, в рассказе «Преступление доктора Лурье» фанатик науки ставил на самом себе и дикаре-слуге эксперимент по моделированию, а потом разрушению религиозного сознания. Ощутив бесцельность существования «без бога», дикарь кончал жизнь самоубийством, а вслед за ним следовал сам ученый - и автор, и жертва эксперимента, подтверждавшего крах позитивизма. Парадоксальность худож. мышления А. проявилась в том, что тогда же был написан рассказ«Сильнее смерти» . Его герой, тоже ученый, ставил свой последний эксперимент по исследованию мозга в момент своей гибели на гильотине, силой разума преодолевая страх смерти. Этот рассказ был гимном человеческой воле, направленной к познанию тайн мира.

Вершина творчества А. 1910-х - повесть

«Женщина, стоящая посреди» (1915). Произведение А. было горько-ироническим прощанием с одним из излюбленных «сверхтипов» русской лит-ры XIX в.- «тургеневской» девушкой. Это была история растления девичьей души, в которой постепенно отмирало все лучшее, оказавшееся никому не нужным. По худож. структуре повесть А. воспроизводила сюжетную схему романов Тургенева, состояла из цепочки сюжетных узлов - любовных свиданий, в каждом из которых герой оказывался душевно несостоятельным. Авторская позиция была заявлена самим названием - цитатой из Евангелия, отсылающей к известному евангельскому эпизоду о «Христе и грешнице». В «Женщине, стоящей посреди» А. как бы возвращался к первоистокам своего творчества - утверждению высшего нравственного закона мироздания.

С середины 1910-х А.-прозаик вступил

в полосу творческого кризиса. Его пьесы

«Ревность» (1913), «Война»(1914), «Закон дикаря»(1915), «Враги»(1916) имели значительный зрительский успех и были основным источником существования А. Но сам писатель видел свое настоящее призвание в области прозы.

А. воспринял Первую мировую войну, а затем Февральскую революцию 1917 как

мировые катастрофы, при которых путь к благим целям устилается миллионами трупов. В самом начале 1917 в статье «Мечты

о лучшем будущем у человека-инди- вида»А. писал: «И великая русская революция, какую бы роль ни сыграла она в истории, открыв новые идеалы и утвердив светлое царство всеобщего равенства, все же будет

ужасна. Ибо какими бы светлыми идеалами ни руководствовались ее вожди и как бы очевидно возмутительны ни были несовершенства того строя, против которого они восстали, но опять-таки те предсмертные страхи и муки, те неизбывные слезы, те грусть, злоба и отчаяние, которые переживали во время этой борьбы живые люди, кто бы они ни были, были и останутся ужасными».

А. резко не принял Октябрьский переворот 1917 и в 1923 покинул Россию. В Варшаве А. сблизился с Б. Савинковым, стал активным сотрудником газ. «За свободу!». В публицистических статьях писатель яростно разоблачал «золотой век» большевистской России (отд. опубл.: Записки писателя: в 2 т. Варшава, 1925. Т. 1; 1927. Т. 2).

В историю русской лит-ры А. вошел как автор романа «Санин», в котором утверждалась самоценность прав личности. Это произведение было новым словом в русской лит-ре, традиционно ориентированной на подчинение индивидуума воле общества, оно внесло свою лепту в формирование мироощущения XX в.

Соч.: СС. СПб., 1905–17. Т. 1–10; СС: в 3 т. М., 1994.

Лит.: Неугасимая лампада: сб. статей памяти М. П. Арцыбашева. Варшава, 1928;Бабичева Ю. В. Л. Андреев в борьбе с «арцыбашевщиной» // Андреевский сб. Курск, 1975;Грачева А. М. Из истории лит. борьбы нач. XX в. // Вопр. русской лит-ры. Львов, 1982. Вып. 2(40);Никоненко С. С. Михаил Арцыбашев // Арцыбашев М. П. Тени утра. М., 1990;Арцыбашев М. П. Письма Борису Савинкову. К истории русской эмиграции / вступ. заметка и публ. Д. И. Зубарева // Dе visu. 1993. № 4;Арцыбашев М. Письма к А. В. Амфитеатрову // Минувшее: Исторический альм. СПб., 1997;Грачева А. М. Пародия, стилизация, цитация в неомифологическом романе начала ХХ в. [«У последней черты»] // Пародия в русской и зарубежной лит-ре. Смоленск, 1997. С. 68–69; Николаев П. В. Л. Н. Толстой и М. П. Арцыбашев // Толстой о Толстом. М., 1998. Вып. 1;Буле О. «Половой вопрос» и провинция в публицистике начала ХХ в. [«Санин»] // Русская провинция: миф - текст - реальность: сб. М.; СПб., 2000. С. 75–84; Грачева А. М. Так говорил Владимир Санин. Русское ницшеанство сквозь призму романов А. П. Арцыбашева // Roczniki humanistyczne. Tom LI, zeszyt 7. Lublin, 2003. P. 43–51.

А. М. Грачева

АСА ´ ДОВ Эдуард Аркадьевич - поэт, прозаик, переводчик.

Родился в семье учителей, и это в значительной степени определило интерес мальчика к книгам, к знаниям. В 1929 умер отец, и мать с сыном переехали к дедушке в Свердловск. Урал стал как бы второй родиной поэта, оказавшей большое воздействие на формирование его души. В 8 лет А. написал свои первые стихи, читал их на школьных вечерах. В 1939 семья переехала в Москву.

В 1941 А. закончил школу, 14 июня в 38-й школе г. Москвы, где он учился, состоялся выпускной бал. Через неделю - война, и А. идет

в райком комсомола с просьбой отправить его добровольцем на фронт. Он стал наводчиком гвардейского миномета, легендарной «катюши», принимал участие в жестоких боях на Волховском фронте. В 1943 окончил гвардейское артиллерийско-минометное училище, стал командиром батареи «катюш» и воевал на Ленинградском, Северо-Кавказском, 4-м Украинском фронтах. В эшелонах, в землянках, в блиндажах при свете коптилки писал стихи. В битве за освобождение Севастополя

в лицо, но не вышел из боя. Полтора года А. пролежал в госпитале, перенес 12 операций, но зрение вернуть не удалось. Будучи в госпитале, А. получил личную благодарность маршала Г. К. Жукова.

Стих. А. «Письмо с фронта» , написанное в 1943 20-летним лейтенантом, было взято позднее в экспозицию Центрального музея Вооруженных Сил СССР. К. И. Чуковский, которому А. послал свои стихи из госпиталя, оценил талант молодого автора. А. пишет поэму«Снова в строй» , имеющую автобиографический характер. «Я буду видеть сердцем»,- говорит ее герой, юноша-доброволец Сергей Раскатов. Сам А., потеряв зрение, научился «видеть сердцем». Поэма «Снова

в строй» была в 1949 опубликована в сб. студентов Лит. ин-та им. М. Горького, где учился А. Поэма сразу же привлекла к себе внимание, о ней писали в газетах и журналах, ее обсуждали на читательских конференциях, автор получил сотни писем от читателей. Критика поставила ее рядом с «Сыном» П. Антокольского и «Зоей» М. Алигер.

Лит. ин-т им. М. Горького А. с отличием закончил в 1951, в этом же году издал свою первую книгу«Светлые дороги» и был принят в члены СП. Сб. стихов А. «Светлые дороги»,«Снежный вечер» (1956),«Солдаты вернулись с войны» (1957) свидетельствовали о том, что поэт мужественно победил то одиночество, тот мрак, в которые его ввергла война. Поэзия А. отличается яркой публицистичностью, рожденной драматизмом судьбы

24.10(5.11).1878 – 3.3.1927

Прозаик, драматург. Публикации в журналах «Русское богатство», «Мир Божий», «Образование» и др. Сборник «Рассказы» (т. 1–2, СПб., 1905–1906). Романы «Санин» (СПб, 1908, два издания; Берлин, 1908), «У последней черты» (Мюнхен; Лейпциг, 1910; М., 1913). Повести «Человеческая волна» (1907; отд. изд. – Рига, 1931), «Миллионы» (Пг.; М., 1914). Пьесы «Ревность» (СПб., 1913), «Закон дикаря» (М., 1915), «Враги» (М., 1916) и др. Публицистические эссе «Записки писателя» (т. 1–3, М., 1917). Собрания сочинений: в 10 т. (СПб., 1905–1917); в 10 т. (М., 1912–1918). С 1923 – за границей.

«Накануне у П. Иванова я видел Арцыбашева. Он был в сапогах бутылками, бархатной рубашке, подпоясанной широким кожаным поясом. У него был вид чистый и немного противный: слишком домашний, как у человека, вернувшегося из бани. Он больше молчит. Голос его похож на голос Ф. Сологуба. Слова негромкие, мягкие, лысенькие; тон голоса сладко презрительный» (М. Волошин. Из дневника 1912 года).

«Изданный отдельной книгой „Санин“ прогремел на всю Россию, доставив автору сомнительное имя, полускандальную славу и довольно большие деньги.

Молодежь увлекалась Арцыбашевым, этой новой тогда знаменитостью: думали, что в „Санине“ решается вопрос об „освобождении женщины“, что автор вывел там самого себя как нового „героя нашего времени“, рокового красавца и победителя сердец.

На самом же деле Арцыбашев только мечтал походить на своего героя, но никогда не был им в жизни.

По внешности это был маленького роста чахоточный молодой человек, которому на почве туберкулеза когда-то была сделана трепанация черепа, наделившая его большим физическим недостатком – неизлечимой глухотой и неприятно звучавшим, несколько гнусавым голосом.

Правда, лицом он был недурен, но лицу своему с холеной, подстриженной бородкой и с подкрученными маленькими усиками, желая хоть отчасти походить на „автора Санина“, он старался придавать фатоватый оттенок, что, однако, ему мало удавалось, потому что на самом деле Арцыбашев совсем не был фатом. Ходил всегда в коротенькой студенческой косоворотке, студенческих форменных рейтузах и смазных сапогах, хотя никогда студентом не был, а учился в училище живописи, намереваясь сделаться художником.

Несколько странная, демократическая его наружность с заметным физическим недостатком, вероятно, мало импонировала „роскошным женщинам“ санинского типа, которых Арцыбашев неизменно выводил в своих произведениях и к которым стремился в жизни, но никогда не имел успеха, за что мстил им в своих романах, рассказах и пьесах.

Физически обиженный природой и вместе одаренный духовно, болезненно самолюбивый и несчастливый в личной жизни, он, вероятно, уже вследствие своих природных данных был всегда склонен к пессимизму.

Михаил Арцыбашев

Личная его жизнь в этом отношении была чрезвычайно показательной: он рассказывал, что в юности его обманным образом обвенчали, напоив пьяным до беспамятства. Утром он удалил от себя навязанную ему жену и больше никогда не встречался с нею, несмотря на то что имел от нее сына, которого никогда не видел и не хотел видеть. Мальчик был очень хорош собой и болезненно, фанатически любил своего знаменитого отца, известного ему только по фотографиям.

После такого неудачного „законного“ брака Арцыбашев был двенадцать лет женат на женщине ничем не замечательной, был для нее совсем не по-“санински“ любящим, верным и заботливым супругом, написал при ней „Санина“, прославился, разбогател, но как только перевел на ее имя большую часть своих денег, она тотчас же оставила его ради заурядного актера быкообразной наружности.

Погоревав и обеднев, автор „Санина“ встретился в Петербурге на многолюдной писательско-актерской вечеринке с маленькой выходной артисточкой и на другой же день женился на ней, польщенный легкостью своей победы. Эта жена проводила его до могилы, но говорили, что он не столько любил ее, сколько ревновал, выстрадав пьесу „Ревность“» (Скиталец. Река забвенья).

«То, что однажды вступало в мысль Арцыбашева и начинало волновать и жечь его душу, он должен был написать, не мог он того не написать, почел бы нечестным не написать.

А писать он умел только прямо перед самим собою , первым и главным своим критиком, пожалуй, даже единственным, для него вполне авторитетным. Прямо и честно, то есть доводя развитие каждой овладевшей им идеи безуклонным логическим ходом до конца, как бы он ни был неприятен, как бы ни был неудобен в условных соображениях обстоятельств места и времени. Это суровое упрямство было и хорошо, и дурно. Если исходная посылка бывала ошибочна, то, понятное дело, ее прямолинейное развитие, при неумолимой логической суровости Арцыбашева, заводило его в тем более темный и безвыходный тупик, чем тверже он прокладывал намеченную дорогу.

…Арцыбашев-беллетрист был представителем несомненно „левой“ линии – „левой“ веры, „левого“ устремления. Поэтому понятно, что в „правой“ половине русской печати и общества он не мог найти доброго приема. Он был встречен как откровенный политический враг, а смелый художественный натурализм его изобразительных средств, в котором Арцыбашев заходил, пожалуй, дальше всех русских золаистов, дал в руки неприятелей удобное для нападения на него оружие. Арцыбашева объявили справа циническим порнографом. Слева не защищали. Хотя „Санин“ и рассказы Арцыбашева печатались в социалистических журналах, но в левых кругах „санинство“ произвело эффект едва ли не еще более отрицательный, чем в правом лагере.

«Арцыбашев был человек дела. В годы войны, когда писатели изливали свои восторги перед боями в пышных одах и бытовых рассказах, он первый организовал общественный отряд по выгрузке на вокзалах раненых, прибывающих в Москву с эвакуационными поездами, и поставил свой отряд так, что он считался образцовым. Горячо и упрямо он таскал носилки с шести до одиннадцати, а потом не менее горячо и упрямо доигрывал вечер в „пирамидку“. С нескончаемым и неумным презрением относился к профессионалам политики и так же неодобрительно отзывался о тех, кто политикой не интересовался» (В. Шершеневич. Великолепный очевидец).

«Я застал Арцыбашева в Петербурге в начале девятисотых годов. Он уже писал тогда в больших журналах – в „Русском богатстве“ и в „Мире Божьем“. Уже тогда он смущал и беспокоил редакторов независимостью своих мнений, непохожестью ни на кого из предшественников, упрямой решимостью идти во всех „проклятых“ вопросах до конца, до упора, до парадокса. Причиной этих тревожных свойств было отнюдь не желание оригинальничать или пугать непривычную публику. Нет: Арцыбашев сам вечно искал и искренно мучился. Прямолинейная, грубоватая, не ломающаяся и не гнущаяся честность была его главной чертой как в литературе, так и в жизни. Эта черта роднит его с Толстым и Андреевым.

После появления „Санина“ Арцыбашев узнал и шум обширной известности, и яд недоброжелательства. Но ни то, ни другое не опьянило и не отравило его.

Однако мы не можем забыть, какой ливень пошлости, гадостей и глупостей был вылит на голову этого гордого и правдивого человека.

Его прямота и мужественная любовь к родине сделали из него одного из самых непримиримых, самых страстных, самых смелых врагов большевизма. Живший до конца 1923 года в Москве, он был так резок, откровенен и неосторожен в своих решительных отзывах о красной власти, что все знавшие его писатели беспокойно каждый день думали: жив ли сегодня Арцыбашев?

Судьба хранила его и помогла ему – при необыкновенно опасных и тяжелых условиях – перебраться в Варшаву. Там, работая постоянно в газете „За свободу!“, он точно совсем забыл про художественное искусство слова. Но все мы помним его веские фельетоны, направленные на красную Москву, полные гнева против насильников, сжатой, крепкой тоски по родине и всегдашней суровой честности.

Он был человек очень сильный физически, хороший спортсмен, детски весел в своем кругу, превосходный товарищ, всегда помощник начинающему, нежный защитник слабого.

Он всю жизнь боролся с туберкулезом, проявлявшимся у него в мучительных формах. Но никто от него не слышал жалоб» (А. Куприн. Венок на могилу М. П. Арцыбашева).