Пещера революции. Урок-исследование художественного текста (на основе рассказов «Дракон» и «Пещера»)
Котынова Елена Юрьевна,
учитель русского языка и литературы
МБОУ «Педагогический лицей» г
г.Великие Луки Псковской области
Урок для 11 класса на тему «Е.И.Замятина «Пещера»
Цели урока : знакомство с жизнью и творчеством Е.И.Замятина, развитие умения анализа художественного произведения во взаимосвязи с историей и художественной традицией, развитие аналитического мышления и коммуникативных навыков.
1. Учитель: Знаете, какая самая человеческая из проблем? Проблема выбора. У животных ее нет, а человеку все время приходится выбирать. Вот вы, например, что и когда выбирали? А теперь представьте: революция … Назовите ассоциации…
Как вы думаете, какие выборы поставила революция, гражданская война, эпоха слома перед людьми?
1920 год. «Разруха в головах», — так писал об этом времени М.Булгаков. «Эх, эх, свобода без креста», — писал А.Блок.
Революция сдвинула исторические пласты и обнажила звериную сущность многих и многих. Без креста, без Христа, без гуманизма… Что происходит с людьми в этом мире? Возможно ли сохранить в себе человека при приоритете других ценностей? На эти вопросы мы попытаемся сегодня ответить.
Какой же главный вопрос исследуем? (какие выборы поставила та эпоха перед людьми?) А чтобы ответить, мы обратимся к биографии и творчеству человека, жившего во время революции и гражданской войны.
Это Замятин и его рассказ «Пещера».
Перед вами два портрета писателя. Каким вы его видите? (портреты работы Б.М.Кустодиева и Ю.П.Анненкова)
(На портретеБ.М. Кустодиева – элегантный, раскованный, с ядовитой полуулыбкой и ироничным взглядом.
На портрете Ю.П.Анненкова – добрый, весёлый, с хитринкой в глазах; он же изображён в углу портрета – хохочущий, лопоухий мальчишка; в верхнем углу — написанный по-английски текст газеты)
На этих портретах — инженер, кораблестроитель, умный и язвительный по характеру европеец. Евгений Иванович родился в 1884 году в городе Лебедяни Тамбовской губернии, в семье священника, а умер в Париже. Он был человеком двух культур: русской и европейской. Поэтому на портрете Б.М.Кустодиева фоном является городской, а не деревенский пейзаж. В литературу Замятин вошёл повестью «Уездное» (1913г.), безусловно связанной с «пейзажами» детства и юности. За участие в событиях первой революции был выслан из Петербурга. После ареста несколько месяцев провёл в тюремной «одиночке». В 1916 году уехал в Англию, чтобы руководить постройкой ледоколов для России. Но после событий февраля 1917 года он торопится на родину. После Октябрьской революции основным жанром в его творчестве стала сказка. И сказки эти были публицистическими, острыми, что не могло остаться незамеченным. Его даже обвиняли в издевательстве над пролетариатом. И хотя он читает лекции для молодых прозаиков, сотрудничает в журналах, с большим успехом идёт его пьеса «Блоха», за Замятиным прочно утвердилась репутация оппозиционера. Роман «Мы», даже не будучи напечатанным в СССР, этому способствовал. Публикацию романа за границей ему не простили. Его фактически перестали печатать. Евгений Иванович просил разрешения на выезд за границу, но не получил. Тогда в 1931 году он послал письмо Сталину. Замятин признавался:« Я ни в коей мере не хочу изображать из себя оскорблённую невинность. Я знаю, что в первые 3-4 года после революции среди прочего, написанного мною, были вещи, которые могли дать повод для нападок. Я знаю, что у меня есть очень неудобная привычка говорить на то, что в данный момент выгодно, а то, что мне кажется правдой».
В 1931 году он уехал во Францию. Там Замятин прожил последние пять с половиной лет своей жизни. Он всегда мечтал вернуться на родину, а вернулся только спустя полвека в своих книгах.
Почему же мэтра, мастера (а таким его признавали) считали оппозиционером?
Так перед каким же выбором оказался Замятин? (творчество или родина). Тяжелый выбор.. А перед каким выбором он поставил своих героев?
Вот перед нами название одного из его рассказов. «Пещера». Какие эпитеты вы могли бы добавить к этому слову? (таинственная, тёмная, низкая, загадочная и т.д.)
2. Анализ рассказа.
Да, мы сразу погружаемся в древние века, во времена первобытных людей. Обратимся к первому абзацу текста. Какие краски, звуки использует Замятин? (черные дома, каменные тропинки, снежная пыль, ледяной рёв, обитает здесь серохоботый, мамонтейший мамонт)
Какие языковые средства использует автор? (односоставные предложения: назывные говорят об отсутствии движения, только ветер- рёв животного; безличные – повторение слова «надо» 4 раза звучит как молитва, а значит, этого не хватает, у людей нет сил).
Как глаголы помогают понять состояние обитателей этого мира? (надо стиснуть зубы, надо щепать дерево, надо переносить, надо навёртывать звериные шкуры – использованы 3 глагола несовершенного вида- люди не способны на долгое действие, т.е. живут сегодняшним днём)
И вот оказывается, что люди живут не в древние времена, а в великом русском городе – Петербурге. Вспомним отношение других русских писателей к столице России, великому городу. (А.С.Пушкин: с одной стороны, «Люблю тебя, Петра творенье!», с другой – убивает маленького человека Евгения («Медный всадник»); Н.А.Некрасов изображает трущобы Петербурга; Ф.М.Достоевский рисует грязный, жёлтый, душный город) Во что превратился город у Замятина? (город пещер и пещерных людей)
Пещерные люди завёрнуты «в шкуры, в пальто, в одеяла, в лохмотья» (использован приём градации), «отступают из пещеры в пещеру». Реальные люди появляются сразу же, Замятин не отделяет абзацем их появление. Чем же заполнена их жизнь? (они выбрались из столовой, забились в спальне, отступать некуда, выдержать осаду и далее – только смерть!)
Когда же происходили эти действия? Называет ли писатель даты ? (заколотили кабинет на Покров; выбрались из столовой на Казанскую)
Покров -14 октября – праздник Покрова Пресвятой Богородицы; Матерь Божья в этот день покрыла своим платком скорбные души молящихся христиан, спасла их от врагов. К Покрову заканчивались полевые работы, затем начинали по деревням играть свадьбы. С Покрова мужики-хозяева готовились к зиме: надо было проконопатить избы, заделать все щели.
Казанская — 4 ноября – праздник Казанской иконы Пресвятой Богородицы. Торжество было установлено церковью в благодарность за избавление Москвы от поляков в 1612 году, которое свершилось после всенародной молитвы этой иконе. День осенней Казанской считался лучшим временем для венчания. В этот день заканчивались строительные работы, трудившиеся на стороне землекопы, плотники, каменщики, штукатуры возвращались в свои деревни.
Итак, Замятин упоминает светлые праздники, связанные с весельем, радостью, счастливой семейной жизнью, устройством домашнего очага. И мы видим двух любящих друг друга людей. Но вся разница в том, что упомянутые праздники – христианские, православные, а кому вынуждены молиться эти люди? (богом этой вселенной является «коротконогий, ржаво-рыжий, приземистый, жадный пещерный бог: чугунная печка»; люди «благоговейно», « благодарно» простирают к нему руки!)
Что давал этот бог людям? (мнимое счастье –весну, тепло на один час) Но даже этот жуткий бог заставлял людей оживиться, вновь попытаться задуматься. А пока человек мыслит, он живёт! И зовут человека очень тепло – Март.
Всё смешалось в этом мире: язычество и христианство, холод и тепло, добро и зло. Не случайно появляется и образ Ноева ковчега, в котором «перепутались чистые и нечистые твари»
(попытайтесь распределить).
Чистые: письменный стол красного дерева, книги, Скрябин опус 74
Нечистые : каменновековые лепёшки, никелированные решётки кроватей, топор
(мнения насчёт 5 любовно вымытых картошек, утюга и шифоньера расходятся)
С каким отрезком жизни героев связано это деление? (чистые – это прошлое, нечистые – настоящее).
Есть ли в жизни Мартина Мартиныча и Маши праздники? Помнят ли герои о них? (Маша вспоминает о том, что 29 – праздник её, Марии).
Как чувствует себя накануне героиня? (Мартин слышит не её голос, она не встаёт с постели, у Маши скомканное, глиняное лицо. Да и Мартин глиняно улыбался любимой)
О чём просит Маша? Что делает Мартин Мартиныч? (Маша просит о тепле, а чтобы оно появилось герою ничего другого не остаётся, как пойти на воровство).
Сосед, у которого есть дрова, живёт выше или ниже героев? (Мартин спускается вниз) Какая она – лестница вниз? (обледенелая, идти нельзя, опасно для жизни, это дорога в ад)
Легко ли идти Мартину? Какие детали говорят об этом? (он вздохнул, звон ведра напоминает звон кандалов). Тяжело Мартину, ему приходится бороться с собой, однако в любые времена есть те, кто умеет приспособиться, несмотря ни на какие человеческие законы. Какой-то другой у них бог, ещё страшнее, чем чугунная печка… Таков в рассказе Обёртышев.
Можно ли назвать его фамилию говорящей? (с одной стороны, обёрнутый, может быть, ему теплее, чем остальным; с другой – закрытый со всех сторон, думающий только о себе). Опишите его. (давно не бритый, лицо – пустырь. Заросший бурьяном, жёлтые каменные зубы, улыбка как ящеричный хвостик, жена – самка, дети – обёртышата (зверёныши, судя по суффиксу)
Вы описали не человека, а животное и его стаю.
Сравните духовное состояние двух семей: Мартина Мартиныча и Маши и Обёртышевых. Кому легче жить в пещерном мире? (Обёртышевым легче с их звериной сущностью. В людях постепенно умирает человеческое).
Опишите состояние Мартина Мартиныча . (он борется с собой: костяная дрожь, пунктирное дыхание, «выпихнул себя» на площадку, ломает ногти, двигается звериными скачками, вжался в стенку) . Невидимая черта не даёт переступить через моральные принципы. В герое борются два начала:
Тот, со Скрябиным, говорит нельзя.
Другой, пещерный, говорит надо.
Кто же побеждает? (пещерный примял, придушил прежнего Мартина)
Всё-таки герой идёт на воровство. Это грех, но можно ли оправдать Мартина Мартиныча? (он идёт на преступление ради Маши) А кого же тогда обвинить?
И вот оно наступило, 29-ое. Посмотрим, чем был наполнен этот праздничный день.
3. Работа в группах . Каждая получает индивидуальное задание, составляется хроника дня.
1 группа. Утро и день. Задание – проанализировать эпизод (со слов «Двадцать девятое. С утра…» до « «Еще можно дышать, еще можно запрокинуть голову, слушать голос — такой похожий на тот, прежний».), составить таблицу
Прошлое: пианино, деревянный конёк, мудрая морда луны, соловьиная трель звонков, зелёное небо, шарманщик, румяная вода, молодость и сила.
Настоящее: дырявое, низкое, ватное небо; несёт льдом.
Будущее: непонятно.
Какая колонка самая большая? Почему? (там, в прошлом, — жизнь, здесь – умирание)
2 группа. Вечер. (со слов «Сумерки» до «Уходи!») Найдите детали, подтверждающие, что люди живут механически. О чём говорит появление нового персонажа? (Оседает потолок, приплюснулись кресла, плоская Маша. Селихов вытек наполовину,болтался в пиджачной скорлупе, погромыхивал смехом, заколачивал ноги в боты. Глиняный Мартин Мартиныч, холодный, слепой, механические движения рук и ног)
3 группа. Конец дня.(со слов «Двадцать девятое октября умерло…» до «Не забудь — возьми ключ, а то захлопнешь, а открыть — ….»). Какова роль лексических повторов в отрывке? Как автор использует особенности синтаксиса для передачи состояния героев?
(4 раза использованы неопределённые местоимения и наречия; дважды используются ряды однородных членов для характеристики электрического света – жёсткий, голый; несколько раз упоминается чугунный бог – сначала он пожирает бумагу, затем равнодушно задрёмывает).
Вопросы для всех групп: Каким был этот день? Чем жили люди? Почему пришли к страшному выводу? (Люди выбирают смерть как избавление от позора, болезни, существования)
Учитель: Рухнул быт столичного дома, люди не в силах перенести холод. Несколько ворованных поленьев не возвращают ни тепла, ни желания жить. Устав цепляться за жизнь, люди добровольно с ней расстаются. Одна пещера опустела. Что происходит в других? Перечитаем последний абзац рассказа (сидят на корточках вокруг огня люди).
Какие звуки и краски вы можете отметить? (тёмные, глухие облака, обледенелые скалы, багрово-освещённые (как будто кровью!) дыры в скалах, ледяной сквозняк; мамонтейший мамонт проходит по людям…)
Что изменилось в поведении мамонта в сравнении с началом рассказа? (если в начале рассказа он просто трубит ночью, вынюхивает тропинку, то в конце – проходит «по людям на корточках»).
Так каков же был выбор главных героев рассказа? (выжить любой ценой или умереть, оставшись людьми)…
Обобщение: Какую проблему исследовали? (выбор людей во времена исторического слома), на каком примере? (Замятин и его герои ), что поняли? (выборы тяжелые, главные, сущностные..) Зачем вообще нужно об этом говорить? (все главные выборы у нас еще впереди)
Домашнее задание : Эта история трагической судьбы двух любящих людей, воспитанных человечными, добрыми, честными и совестливыми. История сопротивления обстоятельствам и злу, творящемуся в окружающем их мире. Это и приговор государству, в котором такие люди гибнут от недостатка тепла. И не является ли страшный мамонт, идущий по людям, символом той власти, своеобразным предупреждением и предсказанием Замятина? Порассуждайте об этом в домашних эссе.
Использованная литература:
Энциклопедия для детей «Русская литература»Москва, «Аванта+», 2000г.изд.
Я знаю, что в первые 3—4 года после
рево-люции среди прочего, написанного
мною, были вещи, которые могли дать
повод для нападок.
Е. Замятин
Творческие личности, которым суждено было пережить переломное время начала XX века, по-разному относились к переменам в социальном и экономическом положении страны во время и после революции. Кто-то безоговорочно принял устремления большевиков к новой жизни, кто-то болезненно расставался с уже привычным традиционным укладом.
В «Автобиографии» Е. Замятин писал о своем восприя-тии переворота: «Веселая, жуткая зима 17—18 года, когда все сдвинулось, поплыло куда-то в неизвестность». Для этого писателя далеко не очевидными были созидатель-ные цели Октябрьской революции, потому что действитель-ность, которую он наблюдал, была достаточно жуткой: раз-руха, голод, нищета. И это настоящее, а совсем не гипоте-тическое счастливое и светлое будущее, с пронзительным драматизмом отразилось во многих рассказах Замятина, в том числе и в рассказе «Пещера».
Зимний Петербург, предстающий перед нами со страниц рассказа, вызывает щемящее ощущение ужасной тоски и безысходности. Безлюдные морозные улицы, дома, похо-жие на скалы, квартиры, похожие на пещеры, в которых люди живут по первобытным законам: выживает хитрей-ший, сильнейший, самый безжалостный. Кажется, что мы попали в ледниковый период, и по заснеженной пустыне между домов-скал бродит «серохоботый мамонт».
Люди помещены в новую реальность — реальность выживания. Их религия вернулась к первоосновам, к ве-рованиям первобытного человека. Огонь — это бог, даю-щий тепло и возможность приготовления пищи (если ее сумели добыть охотники), а значит — жизнь. Но бог этот жесток, потому что его нельзя умолить продлить мгнове-ния великого огненного чуда: печь требует внимания и жертв в виде дров. Если дрова есть, тогда «на один час — в пещере весна; на один час — скидывались звериные шкуры, когти, клыки и сквозь обледеневшую мозговую кор-ку пробивались зеленые стебельки — мысли».
Из холодных неосвещенных зданий, от гаснущей печки и «каменно-вековых» лепешек из картофельной кожуры на морозные улицы людей может выгнать только беспрос-ветная нужда — необходимость охотиться: искать дрова, пищу, воду.
В таких условиях быстрая и легкая смерть кажется ослабленным людям подарком, избавлением, ведь боль-шинство из них обречены на мучительное и медленное умирание. Поэтому так загораются глаза у смертельно боль-ной Маши, когда ее горячо любимый муж достает завет-ный флакончик с ядом... Материал с сайта
В зимнем Петербурге послереволюционной поры слож-но не потерять человеческий облик, не утратить доброту, милосердие, человечность. Немногим это удается — та-ким, как Мартин Мартиныч, Маша. Люди же, подобные Обертышевым, давно уже стали похожи на животных — хищных, свирепых, безжалостных. Они не упустят своего шанса и рады, когда окружающие терпят бедствие, — так легче выжить.
Таким суровым было время, очевидцем которого был и Замятин. Конечно, в рассказах писателя, как в зеркале, не могли отразиться все стороны эпохи, ознаменованной пере-ходом к новому миру, но как-то мало верится, что из петер-бургского ледника, встающего перед нами со страниц рас-сказа, может прорасти светлый, теплый и счастливый мир...
Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском
На этой странице материал по темам:
- пещера замятин краткое содержание
- хронологическая разлиновка рассказа пещера замятин
- замятин пещера анализ
- замятин пещера краткое содержание
- рассказ пещера замятин анализ
Ледники, мамонты, пустыни. Ночные, черные, чем-то похожие на дома, скалы; в скалах пещеры. И неизвестно, кто трубит ночью на каменной тропинке между скал и, вынюхивая тропинку, раздувает белую снежную пыль; может, серохоботый мамонт; может быть, ветер; а может быть - ветер и есть ледяной рев какого-то мамонтейшего мамонта. Одно ясно: зима. И надо покрепче стиснуть зубы, чтобы не стучали; и надо щепать дерево каменным топором; и надо всякую ночь переносить свой костер из пещеры в пещеру, все глубже; и надо все больше навертывать на себя косматых звериных шкур…
Между скал, где века назад был Петербург, ночами бродил серохоботый мамонт. И, завернутые в шкуры, в пальто, в одеяла, в лохмотья, - пещерные люди отступали из пещеры в пещеру. На покров Мартин Мартиныч и Маша заколотили кабинет; на Казанскую выбрались из столовой и забились в спальне. Дальше отступать было некуда; тут надо было выдержать осаду - или умереть.
В пещерной петербургской спальне было так же, как недавно в Ноевом ковчеге: потопно перепутанные чистые и нечистые твари. Красного дерева письменный стол; книги; каменновековые, гончарного вида лепешки; Скрябин опус 74; утюг; пять любовно, добела вымытых картошек; никелированные решетки кроватей; топор; шифоньер; дрова. И в центре всей этой вселенной - бог, коротконогий, ржаво-рыжий, приземистый, жадный пещерный бог: чугунная печка.
Бог могуче гудел. В темной пещере - великое огненное чудо. Люди - Мартин Мартиныч и Маша - благоговейно, молча, благодарно простирали к нему руки. На один час - в пещере весна; на один час - скидывались звериные шкуры, когти, клыки, и сквозь обледеневшую мозговую корку пробивались зеленые стебельки - мысли.
Март, а ты забыл, что ведь завтра… Ну, уж я вижу: забыл!
В октябре, когда листья уже пожолкли, пожухли, сникли, - бывают синеглазые дни; запрокинуть голову в такой день, чтобы не видеть земли, - и можно поверить: еще радость, еще лето. Так и с Машей: если вот закрыть глаза и только слушать ее - можно поверить, что она прежняя, и сейчас засмеется, встанет с постели, обнимет, и час тому назад ножом по стеклу - это не ее голос, совсем не она…
Ай, Март, Март! Как всё… Раньше ты не забывал. Двадцать девятое: Марии, мой праздник…
Чугунный бог еще гудел. Света, как всегда, не было: будет только в десять. Колыхались лохматые, темные своды пещеры. Мартин Мартиныч - на корточках, узлом - туже! еще туже! - запрокинув голову, все еще смотрит в октябрьское небо, чтобы не увидеть пожолклые, сникшие губы. А Маша:
Понимаешь, Март, - если бы завтра затопить с самого утра, чтобы весь день было как сейчас! А? Ну, сколько у нас? Ну с полсажени еще есть в кабинете?
До полярного кабинета Маша давным-давно не могла добраться и не знала, что там уже… Туже узел, еще туже!
Полсажени? Больше! Я думаю, там…
Вдруг - свет: ровно десять. И, не кончив, зажмурился Мартин Мартиныч, отвернулся: при свете - труднее, чем в темноте. И при свете ясно видно: лицо у него скомканное, глиняное (теперь у многих глиняные лица: назад - к Адаму). А Маша:
И знаешь, Март, я бы попробовала - может, я встану… если ты затопишь с утра.
Ну, Маша, конечно же… Такой день… Ну, конечно - с утра.
Пещерный бог затихал, съеживался, затих, чуть потрескивает. Слышно: внизу, у Обертышевых, каменным топором щепают коряги от барки - каменным топором колют Мартина Мартиныча на куски. Кусок Мартина Мартиныча глиняно улыбался Маше и молол на кофейной мельнице сушеную картофельную шелуху для лепешек - и кусок Мартина Мартиныча, как с воли залетевшая в комнату птица, бестолково, слепо тукался в потолок, в стекла, в стены: «Где бы дров - где бы дров - где бы дров».
Мартин Мартиныч надел пальто, сверху подпоясался кожаным поясом (у пещерных людей миф, что от этого теплее), в углу у шифоньера громыхнул ведром.
Ты куда, Март?
Я сейчас. За водой вниз.
На темной, обледенелой от водяных сплесков лестнице постоял Мартин Мартиныч, покачался, вздохнул и, кандально позвякивая ведеркой, спустился вниз, к Обертышевым: у них еще шла вода. Дверь открыл сам Обертышев, в перетянутом веревкой пальто, давно не бритый, лицо - заросший каким-то рыжим, насквозь пропыленным бурьяном пустырь. Сквозь бурьян - желтые каменные зубы, и между камней - мгновенный ящеричный хвостик - улыбка.
А, Мартин Мартиныч! Что, за водичкой? Пожалуйте, пожалуйте, пожалуйте.
В узенькой клетке между наружной и внутренней дверью с ведром не повернуться - в клетке обертышевские дрова. Глиняный Мартин Мартиныч боком больно стукался о дрова - в глине глубокая вмятина. И еще глубже: в темном коридоре об угол комода.
Через столовую. В столовой - обертышевская самка и трое обертышат; самка торопливо спрятала под салфеткой миску: пришел человек из другой пещеры - и бог знает, вдруг кинется, схватит.
В кухне, отвернув кран, каменнозубо улыбался Обертышев:
Ну что же: как жена? Как жена? Как жена?
Да что, Алексей Иваныч, все то же. Плохо. И вот завтра - именины, а у меня топить нечем.
А вы, Мартин Мартиныч, стульчиками, шкафчиками… Книги тоже: книги отлично горят, отлично, отлично…
Да ведь вы же знаете: там вся мебель, все - чужое, один только рояль…
Так, так, так… Прискорбно, прискорбно!
Слышно в кухне: вспархивает, шуршит крыльями залетевшая птица, вправо, влево - и вдруг отчаянно, с маху в стену всей грудью:
Алексей Иваныч, я хотел… Алексей Иваныч, нельзя ли у вас хоть пять-шесть полен…
Желтые каменные зубы сквозь бурьян, желтые зубы - из глаз, весь Обертышев обрастал зубами, все длиннее зубы.
Что вы, Мартин Мартиныч, что вы, что вы! У нас у самих… Сами знаете, как теперь все, сами знаете, сами знаете…
Туже узел! Туже - еще туже! Закрутил себя Мартин Мартиныч, поднял ведро - и через кухню, через темный коридор, через столовую. На пороге столовой Обертышев сунул мгновенную, ящерично-юркую руку:
Ну, всего… Только дверь, Мартин Мартиныч, не забудьте прихлопнуть, не забудьте. Обе двери, обе, обе - не натопишься!
На темной обледенелой площадке Мартин Мартиныч поставил ведро, обернулся, плотно прихлопнул первую дверь. Прислушался, услыхал только сухую костяную дрожь в себе и свое трясущееся - пунктирное, точечками - дыхание. В узенькой клетке между двух дверей протянул руку, нащупал - полено, и еще, и еще… Нет! Скорей выпихнул себя на площадку, притворил дверь. Теперь надо только прихлопнуть поплотнее, чтобы щелкнул замок…
И вот - нет силы. Нет силы прихлопнуть Машино завтра. И на черте, отмеченной чуть приметным пунктирным дыханием, схватились насмерть два Мартин Мартиныча: тот, давний, со Скрябиным, какой знал: нельзя - и новый, пещерный, какой знал: нужно. Пещерный, скрипя зубами, подмял, придушил - и Мартин Мартиныч, ломая ногти, открыл дверь, запустил руку в дрова… полено, четвертое, пятое, под пальто, за пояс, в ведро - хлопнул дверью и вверх - огромными, звериными скачками. Посередине лестницы, на какой-то обледенелой ступеньке - вдруг пристыл, вжался в стену: внизу снова щелкнула дверь - и пропыленный обертышевский голос:
Кто там? Кто там? Кто там?
Это я, Алексей Иваныч. Я… я дверь забыл… Я хотел… Я вернулся - дверь поплотнее…
Вы? Гм… Как же это вы так? Надо аккуратнее, надо аккуратнее. Теперь все крадут, сами знаете, сами знаете. Как же это вы так?
Двадцать девятое. С утра - низкое, дырявое, ватное небо, и сквозь дыры несет льдом. Но пещерный бог набил брюхо с самого утра, милостиво загудел - и пусть там дыры, пусть обросший зубами Обертышев считает поленья - пусть, все равно: только бы сегодня; «завтра» - непонятно в пещере; только через века будут знать «завтра», «послезавтра».
Маша встала и, покачиваясь от невидимого ветра, причесалась по-старому: на уши, посередине пробор. И это было - как последний, болтающийся на голом дереве, жухлый лист. Из среднего ящика письменного стола Мартин Мартиныч вытащил бумаги, письма, термометр, какой-то синий флакончик (торопливо сунул его обратно - чтобы не видела Маша) - и, наконец, из самого дальнего угла черную лакированную коробочку: там, на дне, был еще настоящий - да, да, самый настоящий чай! Пили настоящий чай. Мартин Мартиныч, запрокинув голову, слушал такой похожий на прежний голос:
Март, а помнишь: моя синенькая комната, и пианино в чехле, и на пианино - деревянный конек - пепельница, и я играла, а ты подошел сзади…
Да, в тот вечер была сотворена вселенная, и удивительная, мудрая морда луны, и соловьиная трель звонков в коридоре.
А помнишь, Март: открыто окно, зеленое небо - и снизу, из другого мира - шарманщик?
Шарманщик, чудесный шарманщик - где ты?
А на набережной… Помнишь? Ветки еще голые, вода румяная, и мимо плывет последняя синяя льдина, похожая на гроб. И только смешно от гроба, потому что ведь мы - никогда не умрем. Помнишь?
Внизу начали колоть каменным топором. Вдруг перестали, какая-то беготня, крик. И, расколотый надвое, Мартин Мартиныч одной половиной видел бессмертного шарманщика, бессмертного деревянного конька, бессмертную льдину, а другой - пунктирно дыша - пересчитывал вместе с Обертышевым поленья дров. Вот уж Обертышев сосчитал, вот надевает пальто, весь обросший зубами, - свирепо хлопает дверью, и…
Погоди, Маша, кажется - у нас стучат.
Нет. Никого. Пока еще никого. Еще можно дышать, еще можно запрокинуть голову, слушать голос - такой похожий на тот, прежний.
Сумерки. Двадцать девятое октября состарилось. Пристальные, мутные, старушечьи глаза - и все ежится, сморщивается, горбится под пристальным взглядом. Оседает сводами потолок, приплюснулись кресла, письменный стол, Мартин Мартиныч, кровати, и на кровати - совсем плоская, бумажная Маша.
В сумерках пришел Селихов, домовый председатель. Когда-то он был шестипудовый - теперь уже вытек наполовину, болтался в пиджачной скорлупе, как орех в погремушке. Но еще по-старому погромыхивал смехом.
Ну-с, Мартин Мартиныч, во-первых-во-вторых, супругу вашу - с тезоименитством. Как же, как же! Мне Обертышев говорил…
Мартина Мартиныча выстрелило из кресла, понесся, заторопился - говорить, что-нибудь говорить…
Чаю… я сейчас - я сию минуту… У нас сегодня - настоящий. Понимаете: настоящий! Я его только что…
Чаю? Я, знаете ли, предпочел бы шампанского. Нету? Да что вы! Гра-гра-гра! А мы, знаете, с приятелем третьего дня из гофманских гнали спирт. Потеха! Налакался… «Я, - говорит, - Зиновьев: на колени!» Потеха! А оттуда домой иду - на Марсовом поле навстречу мне человек в одном жилете, ей-богу! «Что это вы?» - говорю. «Да ничего, - говорит… - Вот раздели сейчас, домой бегу на Васильевский». Потеха!
Приплюснутая, бумажная, смеялась на кровати Маша. Всего себя завязав в тугой узел, все громче смеялся Мартин Мартиныч - чтобы подбросить в Селихова дров, чтобы он только не перестал, чтобы только не перестал, чтобы о чем-нибудь еще…
Селихов переставал, чуть пофыркивая, затих. В пиджачной скорлупе болтнулся вправо и влево; встал.
Ну-с, именинница, ручку. Чик! Как, вы не знаете? По-ихнему честь имею кланяться - ч.и.к. Потеха!
Громыхал в коридоре, в передней. Последняя секунда - сейчас уйдет, или - …
Пол чуть-чуть покачивался, покруживался у Мартина Мартиныча под ногами. Глиняно улыбаясь, Мартин Мартиныч придерживался за косяк. Селихов пыхтел, заколачивая ноги в огромные боты.
В ботах, в шубе, мамонтоподобный - выпрямился, отдышался. Потом молча взял Мартин Мартиныча под руку, молча открыл дверь в полярный кабинет, молча сел на диван.
Пол в кабинете - льдина; льдина чуть слышно треснула, оторвалась от берега - и понесла, понесла, закружила Мартина Мартиныча, и оттуда - с диванного, далекого берега - Селихова еле слыхать.
Во-первых-во-вторых, сударь мой, должен вам сказать: я бы этого Обертышева, как гниду, ей-богу… Но сами понимаете: раз он официально заявляет, раз говорит - завтра пойду в уголовное… Этакая гнида! Я вам одно могу посоветовать: сегодня же, сейчас же к нему - и заткните ему глотку этими самыми поленьями.
Льдина - все быстрее. Крошечный, сплюснутый, чуть видный - так, щепочка - Мартин Мартиныч ответил - себе, и не о поленьях… поленья - что! - нет, о другом:
Хорошо. Сегодня же. Сейчас же.
Ну вот и отлично, вот и отлично! Это - такая гнида, такая гнида, я вам скажу…
В пещере еще темно. Глиняный, холодный, слепой - Мартин Мартиныч тупо натыкался на потопно перепутанные в пещере предметы. Вздрогнул: голос, похожий на Машин, на прежний…
О чем вы там с Селиховым? Что? Карточки? А я, Март, все лежала и думала: собраться бы c духом - и куда-нибудь, чтоб солнце… Ах, как ты гремишь! Ну как нарочно. Ведь ты же знаешь - я не могу, я не могу, я не могу!
Ножом по стеклу. Впрочем - теперь все равно. Механические руки и ноги. Поднимать и опускать их - нужно какими-то цепями, лебедкой, как корабельные стрелы, и вертеть лебедку - одного человека мало: надо троих. Через силу натягивая цепи, Мартин Мартиныч поставил разогреваться чайник, кастрюльку, подбросил последние обертышевские поленья.
Ты слышишь, что я тебе говорю? Что ж ты молчишь? Ты слышишь?
Это, конечно, не Маша, нет, не ее голос. Все медленней двигался Мартин Мартиныч, ноги увязали в зыбучем песке, все тяжелее вертеть лебедку. Вдруг цепь сорвалась с какого-то блока, стрела-рука - ухнула вниз, нелепо задела чайник, кастрюльку - загремело на пол, пещерный бог змеино шипел. И оттуда, с далекого берега, с кровати - чужой, пронзительный голос:
Ты нарочно! Уходи! Сейчас же! И никого мне - ничего, ничего не надо, не надо! Уходи!
Двадцать девятое октября умерло, и умер бессмертный шарманщик, и льдины на румяной от заката воде, и Маша. И это хорошо. И нужно, чтоб не было невероятного завтра, и Обертышева, и Селихова, и Маши, и его - Мартина Мартиныча, чтоб умерло все.
Механический, далекий Мартин Мартиныч еще делал что-то. Может быть, снова разжигал печку, и подбирал с полу кастрюльку, и кипятил чайник, и, может быть, что-нибудь говорила Маша - не слышал: только тупо ноющие вмятины на глине от каких-то слов, и от углов шифоньера, стульев, письменного стола.
Мартин Мартиныч медленно вытаскивал из письменного стола связки писем, термометр, сургуч, коробочку с чаем, снова - письма. И наконец, откуда-то, с самого со дна, темно-синий флакончик.
Десять: дали свет. Голый, жесткий, простой, холодный - как пещерная жизнь и смерть - электрический свет. И такой простой - рядом с утюгом, 74-м опусом, лепешками - синий флакончик.
Чугунный бог милостиво загудел, пожирая пергаментно-желтую, голубоватую, белую бумагу писем. Тихонько напомнил о себе чайник, постучал крышкой. Маша обернулась:
Скипел чай? Март, милый, дай мне - …
Увидела. Секунда, насквозь пронизанная ясным, голым, жестоким электрическим светом: скорченный перед печкой Мартин Мартиныч; на письмах - румяный, как вода на закате, отблеск; и там - синий флакончик.
Март! Ты… ты хочешь…
Тихо пожирая бессмертные, горькие, нежные, желтые, белые, голубые слова - тихонько мурлыкал чугунный бог. И Маша - так же просто, как просила чаю:
Март, милый! Март - дай это мне!
Мартин Мартиныч улыбнулся издалека:
Но ведь ты же знаешь, Маша: там - только на одного.
Март, ведь меня все равно уже нет. Ведь это уже не я - ведь все равно я скоро… Март, ты же понимаешь - Март, пожалей меня… Март!
Я, Маша, тебя обманул: у нас в кабинете - ни полена. И я пошел к Обертышеву, и там между дверей… Я украл - понимаешь? И Селихов мне… Я должен сейчас отнести назад - а я все сжег - я все сжег - все! Я не о поленьях, поленья - что! - ты же понимаешь?
Равнодушно задремывает чугунный бог. Потухая, чуть вздрагивают своды пещеры, и чуть вздрагивают дома, скалы, мамонты, Маша.
Март, если ты меня еще любишь… Ну, Март, ну вспомни! Март, милый, дай мне!
Бессмертный деревянный конек, шарманщик, льдина. И этот голос… Мартин Мартиныч медленно встал с колен. Медленно, с трудом ворочая лебедку, взял со стола синий флакончик и подал Маше.
Она сбросила одеяло, села на постели, румяная, быстрая, бессмертная - как тогда вода на закате, схватила флакончик, засмеялась.
Ну вот видишь: недаром я лежала и думала - уехать отсюда. Зажги еще лампу - ту, на столе. Так. Теперь еще что-нибудь в печку - я хочу, чтобы огонь…
Мартин Мартиныч, не глядя, выгреб какие-то бумаги из стола, кинул в печь.
Теперь… Иди погуляй немного. Там, кажется, луна - моя луна: помнишь? Не забудь - возьми ключ, а то захлопнешь, а открыть - …
Нет, там луны не было. Низкие, темные глухие облака - своды - и всё - одна огромная, тихая пещера. Узкие, бесконечные проходы между стен; и похожие на дома темные, обледенелые скалы; и в скалах - глубокие, багрово освещенные дыры: там, в дырах, возле огня - на корточках люди. Легкий ледяной сквознячок сдувает из-под ног белую пыль, и никому не слышная - по белой пыли, по глыбам, по пещерам, по людям на корточках - огромная, ровная поступь какого-то мамонтейшего мамонта.
Пещера
Евгений Замятин
Ледники, мамонты, пустыни. Ночные, черные, чем-то похожие на дома, скалы; в скалах пещеры. И неизвестно, кто трубит ночью на каменной тропинке между скал и, вынюхивая тропинку, раздувает белую снежную пыль; может, серохоботый мамонт; может быть, ветер; а может быть - ветер и есть ледяной рев какого-то мамонтейшего мамонта. Одно ясно: зима. И надо покрепче стиснуть зубы, чтобы не стучали; и надо щепать дерево каменным топором; и надо всякую ночь переносить свой костер из пещеры в пещеру, все глубже, и надо все больше навертывать на себя косматых звериных шкур.
Между скал, где века назад был Петербург, ночами бродил серохоботый мамонт. И, завернутые в шкуры, в пальто, в одеяла, в лохмотья, - пещерные люди отступали из пещеры в пещеру. На покров Мартин Мартиныч и Маша заколотили кабинет; на казанскую выбрались из столовой и забились в спальне. Дальше отступать было некуда; тут надо было выдержать осаду - или умереть.
В пещерной петербургской спальне было так же, как недавно в Ноевом ковчеге: потопно перепутанные чистые и нечистые твари. Красного дерева письменный стол; книги; каменновековые, гончарного вида лепешки; Скрябин опус 74; утюг; пять любовно, добела вымытых картошек; никелированные решетки кроватей; топор; шифоньер; дрова. И в центре всей это вселенной - бог, коротконогий, ржаво-рыжий, приземистый, жадный пещерный бог: чугунная печка.
Бог могуче гудел. В темной пещере - великое огненное чудо. Люди - Мартин Мартиныч и Маша - благоговейно, молча благодарно простирали к нему руки. На один час - в пещере весна; на один час - скидывались звериные шкуры, когти, клыки, и сквозь обледеневшую мозговую корку пробивались зеленые стебельки - мысли.
Март, а ты забыл, что ведь завтра... Ну, уж я вижу: забыл!
В октябре, когда листья уже пожолкли, пожухли, сникли - бывают синеглазые дни; запрокинуть голову в такой день, чтобы не видеть земли, - и можно поверить: еще радость, еще лето. Так и с Машей: если вот закрыть глаза и только слушать ее - можно поверить, что она прежняя, и сейчас засмеется, встанет с постели, обнимет, и час тому назад ножом по стеклу - это не ее голос, совсем не она...
Ай, Март, Март! Как все... Раньше ты не забывал. Двадцать девятое: Марии, мой праздник...
Чугунный бог еще гудел. Света, как всегда, не было: будет только в десять. Колыхались лохматые, темные своды пещеры. Мартин Мартиныч - на корточках, узлом - туже! еще туже! - запрокинув голову, все еще смотрит в октябрьское небо, чтобы не увидеть пожолклые, сникшие губы. А Маша:
Понимаешь, Март, - если бы завтра затопить с самого утра, чтобы весь день было как сейчас! А? Ну, сколько у нас? Ну с полсажени еще есть в кабинете?
До полярного кабинета Маша давным-давно не могла добраться и не знала, что там уже... Туже узел, еще туже!
Полсажени? Больше! Я думаю, там...
Вдруг - свет: ровно десять. И, не кончив, зажмурился Мартин Мартиныч, отвернулся: при свете - труднее, чем в темноте. И при свете ясно видно: лицо у него скомканное, глиняное, теперь у многих глиняные лица - назад к Адаму! А Маша:
И знаешь, Март, я бы попробовала - может, я встану... если ты затопишь с утра.
Ну, Маша, конечно же... Такой день... Ну, конечно - с утра.
Пещерный бог затихал, съеживался, затих, чуть потрескивает. Слышно: внизу, у Обертышевых, каменным топором щепают коряги от барки - каменным топором колют Мартина Мартиныча на куски. Кусок Мартина Мартиныча глиняно улыбался Маше и молол на кофейной мельнице сушеную картофельную шелуху для лепешек - и кусок Мартина Мартиныча, как с воли залетевшая в комнату птица, бестолково, слепо тукался в погодок, в стекла, в стены: "Где бы дров - где бы дров - где бы дров".
Мартин Мартиныч надел пальто, сверху подпоясался кожаным поясом (у пещерных людей миф, что от этого теплее), в углу у шифоньера громыхнул ведром.
Ты куда, Март?
Я сейчас. За водой вниз.
На темной, обледенелой от водяных сплесков лестнице постоял Мартин Мартиныч, покачался, вздохнул и, кандально позвякивая ведеркой, спустился вниз, к Обертышевым; у них еще шла вода. Дверь открыл сам Обертышев, в перетянутом веревкой пальто, давно не бритый, лицо - заросший каким-то рыжим, насквозь пропыленным бурьяном пустырь. Сквозь бурьян - желтые каменные зубы, и между камней - мгновенный ящеричный хвостик - улыбка.
А, Мартин Мартиныч! Что, за водичкой? Пожалуйте, пожалуйте, пожалуйте.
В узенькой клетке между наружной и внутренней дверью с ведром не повернуться - в клетке обертышевские дрова. Глиняный Мартин Мартиныч боком больно стукался о дрова - в глине глубокая вмятина. И еще глубже: в темном коридоре об угол комода.
Через столовую. В столовой - обертышевская самка и трое обертышат; самка торопливо спрятала под салфеткой миску: пришел человек из другой пещеры - и бог знает, вдруг кинется, схватит.
В кухне, отвернув кран, каменнозубо улыбался Обертышев:
Ну что же: как жена? Как жена? Как жена?
Да что, Алексей Иваныч, все то же. Плохо. И вот завтра - именины, а у меня топить нечем.
А вы, Мартин Мартиныч, стульчиками, шкафчиками... Книги тоже: книги отлично горят, отлично, отлично...
Да ведь вы же знаете: там вся мебель, все - чужое, один только рояль...
Так, так, так... Прискорбно, прискорбно!
Слышно в кухне: вспархивает, шуршит крыльями залетевшая птица, вправо, влево - и вдруг отчаянно, с маху в стену всей грудью:
Алексей Иваныч, я хотел... Алексей Иваныч, нельзя ли у вас хоть пять-шесть полен...
Желтые каменные зубы сквозь бурьян, желтые зубы - из глаз, весь Обертышев обрастал зубами, все длиннее зубы.
Что вы, Мартин Мартиныч, что вы, что вы! У нас у самих... Сами знаете, как теперь все, сами знаете, сами знаете...
Туже узел! Туже - еще туже! Закрутил себя Мартин Мартиныч, поднял ведро - и через кухню, через темный коридор, через столовую. На пороге столовой Обертышев сунул мгновенную, ящерично-юркую руку:
Ну, всего... Только дверь, Мартин Мартиныч, не забудьте прихлопнуть, не забудьте. Обе двери, обе, обе - не натопишься!
На темной обледенелой площадке Мартин Мартиныч поставил ведро, обернулся, плотно прихлопнул первую дверь. Прислушался, услыхал только сухую костяную дрожь в себе и свое трясущееся - пунктирное, точечками - дыхание. В узенькой клетке между двух дверей протянул руку, нащупал - полено, и еще, и еще... Нет! Скорей выпихнул себя на площадку, притворил дверь. Теперь надо только прихлопнуть поплотнее, чтобы щелкнул замок...
И вот - нет силы. Нет силы прихлопнуть Машино завтра. И на черте, отмеченной чуть приметным пунктирным дыханием, схватились насмерть два Мартин Мартиныча: тот, давний, со Скрябиным, какой знал: нельзя - и новый, пещерный, какой знал: нужно. Пещерный, скрипя зубами, подмял, придушил - и Мартин Мартиныч, ломая ногти, открыл дверь, запустил руку в дрова... полено, четвертое, пятое, под пальто, за пояс, в ведро - хлопнул дверью и вверх - огромными, звериными скачками. Посередине лестницы, на какой-то обледенелей ступеньке - вдруг пристыл, вжался в стену: внизу снова щелкнула дверь - и пропыленный обертышевский голос:
Кто там? Кто там? Кто там?
Это я, Алексей Иваныч. Я... я дверь забыл... Я хотел... Я вернулся - дверь поплотнее...
Вы? Гм... Как же это вы так? Надо аккуратнее, надо аккуратнее. Теперь все крадут, сами знаете, сами знаете. Как же это вы так?
Двадцать девятое. С утра - низкое, дырявое, ватное небо, и сквозь дыры несет льдом. Но пещерный бог набил брюхо с самого утра, милостиво загудел - и пусть там дыры, пусть обросший зубами Обертышев считает поленья - пусть, все равно: только бы сегодня; "завтра" - непонятно в пещере; только через века будут знать "завтра", "послезавтра".
Маша встала и, покачиваясь от невидимого ветра, причесалась постарому: на уши, посередине пробор. И это было - как последний, болтающийся на голом дереве, жухлый лист. Из среднего ящика письменного стола Мартин Мартиныч вытащил бумаги, письма, термометр, какой-то синий флакончик (торопливо сунул его обратно - чтобы не видела Маша) - и, наконец, из самого дальнего угла черную лакированную коробочку: там, на дне, был еще настоящий - да, да, самый настоящий чай! Пили настоящий чай. Мартин Мартиныч, запрокинув голову, слушал такой похожий на прежний голос:
Март, а помнишь: моя синенькая комната, и пианино в чехле, и на пианино - деревянный конек - пепельница, и я играла, а ты подошел сзади...
Да, в тот вечер была сотворена вселенная, и удивительная, мудрая морда луны, и соловьиная трель звонков в коридоре.
А помнишь, Март: открыто окно, зеленое небо - и снизу, из другого мира - шарманщик?
Шарманщик, чудесный шарманщик - где ты?
А на набережной... Помнишь? Ветки еще голые, вода румяная, и мимо плывет синяя льдина, похожая на гроб. И только смешно от гроба, потому что ведь мы - никогда не умрем. Помнишь?
Внизу начали колоть каменным топором. Вдруг перестали, какая-то беготня, крик. И, расколотый надвое, Мартин Мартиныч одной половиной видел бессмертного шарманщика, бессмертного деревянного конька, бессмертную льдину, а другой - пунктирно дыша - пересчитывал вместе с Обертышевым поленья дров. Вот уж Обертышев сосчитал, вот надевает пальто, весь обросший зубами, - свирепо хлопает дверью, и...
Погоди, Маша, кажется - у нас стучат.
Нет. Никого. Пока еще никого. Еще можно дышать, еще можно запрокинуть голову, слушать голос - такой похожий на тот, прежний.
Сумерки. Двадцать девятое октября состарилось. Пристальные, мутные, старушечьи глаза - и все ежится, сморщивается, горбится под пристальным взглядом. Оседает сводами потолок, приплюснулись кресла, письменный стол, Мартин Мартиныч, кровати, и на кровати - совсем плоская, бумажная Маша.
В сумерках пришел Селихов, домовый председатель. Когда-то он был шестипудовый - теперь уже вытек наполовину, болтался в пиджачной скорлупе, как орех в погремушке. Но еще по-старому погромыхивал смехом.
Ну-с, Мартин Мартиныч, во-первых-во-вторых, супругу вашу - с тезоименитством. Как же, как же! Мне Обертышев говорил...
Мартина Мартиныча выстрелило из кресла, понесся, заторопился - говорить, что-нибудь говорить...
Чаю... я сейчас - я сию минуту... У нас сегодня - настоящий. Понимаете: настоящий! Я его только что...
Чаю? Я, знаете ли, предпочел бы шампанского. Нету? Да что вы! Гра-гра-гра! А мы, знаете, с приятелем третьего дня из гофманских гнали спирт. Потеха! Налакался... "Я, - говорит, - Зиновьев: на колени!" Потеха! А оттуда домой иду - на Марсовом поле навстречу мне человек в одном жилете, ей-богу! "Что это вы?" - говорю. "Да ничего, - говорит... - Вот раздели сейчас, домой бегу на Васильевский". Потеха!
Приплюснутая, бумажная, смеялась на кровати Маша. Всего себя завязав в тугой узел, все громче смеялся Мартин Мартиныч - чтобы подбросить в Селихова дров, чтобы он только не перестал, чтобы только не перестал, чтобы о чем-нибудь еще...
Селихов переставал, чуть пофыркивая, затих. В пиджачной скорлупе болтнулся вправо и влево; встал.
Ну-с, именинница, ручку. Чик! Как, вы не знаете? По-ихнему честь имею кланяться - ч.и.к. Потеха!
Громыхал в коридоре, в передней. Последняя секунда - сейчас уйдет, или - ...
Пол чуть-чуть покачивался, покруживался у Мартина Мартиныча под ногами. Глиняно улыбаясь, Мартин Мартиныч придерживался за косяк. Селихов пыхтел, заколачивая ноги в огромные боты.
В ботах, в шубе, мамонтоподобный - выпрямился, отдышался. Потом молча взял Мартин Мартиныча под руку, молча открыл дверь в полярный кабинет, молча сел на диван.
Пол в кабинете - льдина; льдина чуть слышно треснула, оторвалась от берега - и понесла, понесла, закружила Мартина Мартиныча, и оттуда - с диванного, далекого берега - Селихова еле слыхать.
Во-первых-во-вторых, сударь мой, должен вам сказать: я бы этого Обертышева, как гниду, ей-богу... Но сами понимаете: раз он официально заявляет, раз говорит - завтра пойду в уголовное... Этакая гнида! Я вам одно могу посоветовать: сегодня же, сейчас же к нему - и заткните ему глотку этими самыми поленьями.
Льдина - все быстрее. Крошечный, сплюснутый, чуть видный - так, щепочка - Мартин Мартиныч ответил - себе, и не о поленьях... поленья - что! - нет, о другом:
Хорошо. Сегодня же. Сейчас же.
Ну вот и отлично, вот и отлично! Это - такая гнида, такая гнида, я вам скажу...
В пещере еще темно. Глиняный, холодный, слепой - Мартин Мартиныч тупо натыкался на потопно перепутанные в пещере предметы. Вздрогнул: голос, похожий на Машин, на прежний...
О чем вы там с Селиховым? Что? Карточки? А я, Март, все лежала и думала: собраться бы с духом - и куда-нибудь, чтоб солнце... Ах, как ты гремишь! Ну как нарочно. Ведь ты же знаешь - я не могу, я не могу, я не могу!
Ножом по стеклу. Впрочем - теперь все равно. Механические руки и ноги. Поднимать и опускать их - нужно какими-то цепями, лебедкой, как корабельные стрелы, и вертеть лебедку - одного человека мало: надо троих. Через силу натягивая цепи, Мартин Мартиныч поставил разогреваться чайник, кастрюльку, подбросил последние обертышевские поленья.
Ты слышишь, что я тебе говорю? Что ж ты молчишь? Ты слышишь?
Это, конечно, не Маша, нет, не ее голос. Все медленней двигался Мартин Мартиныч, ноги увязали в зыбучем песке, все тяжелее вертеть лебедку. Вдруг цепь сорвалась с какого-то блока, стрела-рука - ухнула вниз, нелепо задела чайник, кастрюльку - загремело на пол, пещерный бог змеино шипел. И оттуда, с далекого берега, с кровати - чужой, пронзительный голос:
Ты нарочно! Уходи! Сейчас же! И никого мне - ничего, ничего не надо, не надо! Уходи!
Двадцать девятое октября умерло, и умер бессмертный шарманщик, и льдины на румяной от заката воде, и Маша. И это хорошо. И нужно, чтоб не было невероятного завтра, и Обертышева, и Селихова, и Маши, и его - Мартина Мартиныча, чтоб умерло все.
Механический, далекий Мартин Мартиныч еще делал что-то. Может быть, снова разжигал печку, и подбирал с полу кастрюльку, и кипятил чайник, и, может быть, что-нибудь говорила Маша - не слышал: только тупо ноющие вмятины на глине от каких-то слов, и от углов шифоньера, стульев, письменного стола.
Мартин Мартиныч медленно вытаскивал из письменного стола связки писем, термометр, сургуч, коробочку с чаем, снова - письма. И наконец, откуда-то, с самого со дна, темно-синий флакончик.
Десять: дали свет. Голый, жесткий, простой, холодный - как пещерная жизнь и смерть - электрический свет. И такой простой - рядом с утюгом, 74-м опусом, лепешками - синий флакончик. Чугунный бог милостиво загудел, пожирая пергаментно-желтую, голубоватую, белую бумагу писем. Тихонько напомнил о себе чайник, постучал крышкой. Маша обернулась:
Скипел чай? Март, милый, дай мне -...
Увидела. Секунда, насквозь пронизанная ясным, голым, жестоким электрическим светом: скорченный перед печкой Мартин Мартиныч; на письмах - румяный, как вода на закате, отблеск; и там - синий флакончик.
Март! Ты... ты хочешь...
Тихо пожирая бессмертные, горькие, нежные, желтые, белые, голубые слова - тихонько мурлыкал чугунный бог. И Маша - так же просто, как просила чаю:
Март, милый! Март - дай это мне!
Мартин Мартиныч улыбнулся издалека:
Но ведь ты же знаешь. Маша: там - только на одного.
Март, ведь меня все равно уже нет. Ведь это уже не я - ведь все равно я скоро... Март, ты же понимаешь - Март, пожалей меня... Март!
Я, Маша, тебя обманул: у нас в кабинете - ни полена. И я пошел к Обертышеву, и там между дверей... Я украл - понимаешь? И Селихов мне... Я должен сейчас отнести назад - а я все сжег - я все сжег - все! Я не о поленьях, поленья - что! - ты же понимаешь?
Равнодушно задремывает чугунный бог. Потухая, чуть вздрагивают своды пещеры, и чуть вздрагивают дома, скалы, мамонты, Маша.
Март, если ты меня еще любишь... Ну, Март, ну вспомни! Март, милый, дай мне!
Бессмертный деревянный конек, шарманщик, льдина. И этот голос... Мартин Мартиныч медленно встал с колен. Медленно, с трудом ворочая лебедку, взял со стола синий флакончик и подал Маше.
Она сбросила одеяло, села на постели, румяная, быстрая, бессмертная - как тогда вода на закате, схватила флакончик, засмеялась.
Ну вот видишь: недаром я лежала и думала - уехать отсюда. Зажги еще лампу - ту, на столе. Так. Теперь еще что-нибудь в печку - я хочу, чтобы огонь...
Мартин Мартиныч, не глядя, выгреб какие-то бумаги из стола, кинул в печь.
Теперь... Иди погуляй немного. Там, кажется, луна - моя луна: помнишь? Не забудь - возьми ключ, а то захлопнешь, а открыть - ...
Нет, там луны не было. Низкие, темные глухие облака - своды - и все - одна огромная, тихая пещера. Узкие, бесконечные проходы между стен; и похожие на дома темные, обледенелые скалы; и в скалах - глубокие, багрово-освещенные дыры: там, в дырах, возле огня -на корточках люди. Легкий ледяной сквознячок сдувает из-под ног белую пыль, и никому не слышная - по белой пыли, по глыбам, по пещерам, по людям на корточках - огромная, ровная поступь какого-то мамонтейшего мамонта.
Постепенно превращаю свой блог в литературный:)
Рецензия литературоведческий анализ рассказа Замятина "Пещера". Читать можно отсюда .
Портрет Замятина кисти Кустодиева Обложка
Замятин жесток. Он пишет правду и только правду, облекая ее в художественную форму, но не приукрашивая. Возможно, одна из главнейших задач писателя - достоверно облечь время и пространство, в котором он живет, в текст с помощью черных букв на белой бумаге. Облечь в такой текст, прочитав который человек из будущего вдохнет воздух минувшей эпохи.
Воздух в рассказе Замятина "Пещера" холодный и колючий. Трудно сделать обычные вдохи выдохи - дыхание невольностановится пунктирным, сбивчивым. Зима. Зима страшная - не только 20-ых годов XX века, но и зима первобытная, доисторическая. Можно говорить о хронотопе* зимы, т. к. здесь зима не только время года, но и особое пространство. Весь Санкт-Петербург сковала льдом зима. И не важно, что еще только осенний месяц октябрь. Такая зима - зима в душах людей, прежде всего - не зависит от календаря. Она может быть и жарким летом.
На людей словно обрушилось первобытное время. Замятин смешивает признаки двух эпох. В одном абзаце находятся слова "пальто", "одеяло", "утюг" и "серохоботый мамонт", "пещера".И тем, кто еще совсем недавно (а кажется, что века назад) чувствовал себя бессмертным, сейчас приходится бороться за свое существование, завязывать в узел осколки себя, чтобы не рассыпаться комочками глины, как это делают герои рассказа, семейная пара Мартин Мартиныч и Маша.
Мартин Мартиныч - главный герой "Пещеры". Он один из тех, кому невыразимо сложно жить в новом мире, кто никогда не умел выживать. Его жизнь была наполнена музыкой и светом (неслучайно упоминание Скрябина - изобретателя светомузыки), книгами. Теперь в жизни Мартина Мартиныча свет - по расписаню, книги - жгут, вместо музыки - тишина, лишь изредка нарушаемая стуком топора в соседней комнате. Тишина внешняя и тишина внутренняя. Герой почти уже привык к звериной жизни, у него не осталось сил бороться: "Впрочем - все равно". Люди или превращаются в зверей или постепенно умирают.Маша - единственная героиня рассказа, в описании которой не использованы элементы звериного. Но ее почти нет - она совсем плоская и бумажная, тень - не человек. Прежняя Маша умерла задолго до того как решилась выпить яд из синенького флакончика.
Другие герои рассказа - Обертышев и Селихов - смогут выжить в новом мире.
Селихов, в отличие от плоской Маши, все еще объемный. Он - как глыба - объемный, мамонтоподобный. По-видимому, раньше в прежней дореволюциооной России он был неплохим человеком, но сейчас его смех похож скорее на рычание: "Гра-гра-гра". Он превращается в зверя.
Обертышев - уже весь нечеловек: "ящеричный хвост улыбки" и зубы, зубы, "все длиннее зубы". Он - новый вид (вспомним описание его семьи - "обертышевская самка и пара обершат"), который лего присособится к пещерной жизни. Ему безразлично то, что еще недавно было жизнью Мартина Мартиныча: "Книги тоже: книги хорошо горят, отлично, отлично..."
Замятин легкими штрихами рисует страшный быт семьи Мартина Мартиныча и Маши: лепешки из сушеной картофельной шелухи, отсутствие воды и нормального отопления. Но страшен не сам быт. Страшно то, чем стали люди, дали стихии унести себя далеко в другую эпоху. Эпоху Пещеры.
Автор спокойно говорит нам: "все - одна огромная тихая пещера".Пещера - холодная квартира. Пещера - город Санкт-Петербург. Пещера - Россия. Пещеры - души людей.И в ней борятся зверь и человек. Именно на конфликте звериного и человеского построен рассказ. Но если внутреннний конфликт Мартина Мартиныча - острый, динамичный и до конца не разрешенный, то внешний - вялотекущий. Его уже почти нет, потомц что зверь побеждает: "...по белой пыли, по глыбам, по пещерам и людям на корточках - огромная, ровная поступь какого-то мамонтейшего мамонта".
Бога больше нет в Санкт-Петербурге, есть бог с маленькой буквы - чугунная печка, дарующая людям тепло за жертвы: книги и письма. Боа нету и на небе - и солнечный, и лунный свет закрывают глухие облака, давящие, образующие свод пещеры Петербурга. И есть страшный невидимый ветер, от которого нельзя скрыться даже в квартире. Но нет света и нет цвета.Цветовая гамма рассказа выдержана в черных, серых, белых, грязно-желтых и багровых тонах. Лишь изредка пробиваются зеленые ростки - мысли, вспоминается из прошлого - изумрудное небо. Да два синеньких (нет, не синего, подлинному синему нет места в новой эпохе): комната (прошлое) и флакончик с ядом (настоящее).
Маша умерла - не проиграла внутреннему зверю, но не победила смерть.
А Мартин Мартиныч - перестал ли он быть человеком? Автор не дает ответа на это вопрос. Ведь, с одной стороны, желание героя - устроить праздник любимой - человеческое. Сдругой стороны с краденными поленами он убегает "звериными прыжками". Но кольцевая композиция (пещеры и мамонт начинают и завершают рассказ) создает чувство безысходности. Мамонтейший Мамонт выдавливает человека из людей и шансов у Мартина Мартиныча остаться человеком почти нет. Само упоминание мамонта и пещер в Санкт-Петербурге, великолепнейшем городе, культурной столицы страны настолько неожиданно, абсурдно и страшно, что читатель понимает весь ужас происходившего в 20-ых годах прошлого столетия.
Замятин не предполагает легкого и быстрого чтения. Его необходимо изучать, вдумчиво перечитывать раз за разом, чтобы понять не только внешние, но и глубинные смыслы. Недосказанность, смешение времен и пространств, яркие описания, насыщенные деталями, сочетание фантасического и реалистического (сам автор называл себя неореалистом). Казалось бы, автор запутывает читателя. Но нет, как это ни странно, помогает прочувствовать страшное пещерно время начала XX века.
Эпоха, описанная Замятиным в рассказе "Пещера", прошла. Но убили ли мы зверя в себе? Может быть, нашу страну поджидают еще большие потрясения. Людям неообходимо знать самую страшную правду о себе. Чтобы пещеры больше никогда не стали привычной частью нашего быта.
________________________________________ ______
*Хроното́п (от χρόνος, «время» и τόπος, «место») — «закономерная связь пространственно-временных координат"