Иван тургенев - рудин. Иван сергеевич тургенев

, – роман «Рудин». Замысел писателя навеян ему современной жизнью. Войдя в юности в непосредственное общение с идеалистами 1830-х годов и много раз беседуя и споря с друзьями об отличительных чертах людей этого типа и об их отношениях к жизни, Тургенев вздумал изобразить подобный тип в беллетристическом произведении. Роман «Рудин» и явился попыткой такого рода. Роман имел успех и вследствие того, что он служил откликом на переживаемую жизнь, и вследствие своих художественных достоинств. Так как центр тяжести романа лежит в его герое, Рудине, характер которого исключительно сказывается в словах и рассуждениях, а не в действии, то в романе мало движения, а наоборот, внем персонажи предаются почти сплошь, рефлектированию и рассуждениям. Изображая Рудина, Тургенев хотел вывести в нем не какого-либо чудака, редкое явление современной ему действительности, а, наоборот, лицо типическое, воплощающее в себе характерные черты молодого поколения. В самом Тургеневе были многие из этих черт, кроме того он видел их в большинстве приятелей кружка Станкевича . Общественно-психологический тип этот был в то время весьма у нас распространен и изображая его, Тургенев делал первую попытку отразить момент общественной жизни в её характерных проявлениях.

Рудин. Художественный фильм по роману Тургенева

Общие черты Рудина. Человек 1830-х и 1840-х годов, Дмитрий Рудин воплощает собою типические черты этого поколения. Отличительные особенности этого, типа людей заключаются в том, что в их жизни на первом плане стоят интересы отвлеченные, умственные, имеющие очень мало связи с действительною жизнью. Погруженные в поэзию и философию, пребывая на высотах отвлеченных умозрений, они вырабатывают высокие жизненные идеалы, о которых много и восторженно говорят. Но эти идеалы остаются таковыми в их словах и дружеских письмах и не имеют никакого влияния на их же собственную жизнь. Восторженно веруя в добро и проповедуя свои нравственные идеалы, эти мечтатели не видят, какой грустный разлад обнаруживается между их проповедью и жизнью, и их личной, и окружающей. Все эти черты отличают натуру Рудина, являющегося как бы зеркалом распространенного в то время типа. В истории его жизни есть черты биографии самого автора романа.

Детство. Избалованный сынок, любимец матери, Рудин с детства привык к обожанию и неусыпной заботливости о нем, Мать души не чаяла в своем единственном сынке, предупреждала все его желания. Самолюбивый мальчик привык смотреть на себя, как на предмет обожания, принимая его как естественную дань своей исключительной натуре.

В кружке идеалистов. Поступивши в Московский университет, Рудин, как и Тургенев в юности, попал в литературно-философский студенческий кружок, увлеченный учениями Шеллинга и Гегеля . В центре кружка стоял юноша Покорский, имевший на всех большое влияние и оставивший в памяти друзей воспоминание о своем обаятельном облики. Читая о Покорском, невольно вспоминаешь о Станкевиче. В этом кружке Рудин занял видное место, так как занятие философией облегчали ему способность и любовь к отвлеченному мышлению, склонность к рефлексии, к чисто-головной жизни. Своим даром быстро схватывать основные черты философской концепции, ясно усвоить их и стройно передать слушателям в красноречивой и увлекательной речи – Рудин напоминал одного из членов кружка Станкевича – М. Бакунина . В литературе высказывались взгляды, что Рудин списан автором именно с Бакунина. Горячо отдавшись философии и поэзии, вечно занятый идеями и образами литературы, Рудин в увлекательных речах, в блестящих импровизациях высказывал перед товарищеским кружком свои новые взгляды и убеждения. Его дар красноречия снискал ему большой успех в кругах молодежи. Как-то невольно сам для себя Рудин становится каким-то проповедником, оратором кружковых и случайных вечеров и сборищ, становится человеком слова, всегда готовым на увлекательную речь, на потоки высоких слов о Боге, о правде, о будущности человечества и т. д.

Личные черты Рудина. В конце концов, вся жизнь его сводится к тому, что он, ничем по настоящему не занятый, скитается по чужим углам, не имея своего, и произносит свои тирады и проповеди. Это дает повод в первой части романа трезвому и деловому Лежневу сделать очень не лестную характеристику Рудина, относясь к нему с довольно язвительной иронией. Красноречие и увлечение Рудина действуют по преимуществу на юношей, на молодежь, свято верящих каждому произнесенному с увлечением слову. Но Лежневу ясно, что за словами Рудина нет дела, что они остаются только хорошими словами, не имеющими никакого влияния на жизнь, Лежнев подчеркивает, что Рудину интересны слова ради самых слов, что он любит самый процесс речи, любит производить эффект, победить в споре противника, увлечь красноречием и блеснуть им перед молодежью. Но для самого Лежнева потом становится ясно, что мечтатель и энтузиаст Рудин не мог найти приложения своих сил не только по причине своих личных черт, но и вследствие современных ему условий общественной жизни, и оказался в той роли «лишнего человека», в которой перебывало столько героев русской литературы и между прочим Бельтов в романе Герцена . Рудин вечно находится во взволнованном и беспокойном состоянии, он всегда кипит и увлекается, он – вечный юноша до самой старости, и когда он отдается потоку своего красноречия, то всей душой верит сам каждому своему слову, и в этой искренности его заключается секрет обаятельного действия его речей на молодежь. Натура страстная и внутренне деятельная, Рудин давал почувствовать эту энергию своей внутренней жизни в своих речах. Но между интенсивной внутренней жизнью и жизнью внешней у Рудина непримиримый разлад.

Разлад между словом и жизнью. Будучи деятельным во внутренней своей жизни, Рудин по некоторым свойствам своей натуры и по условиям современной ему жизни обречен был на полную пассивность, на бездействие. Пристрастие к миру отвлеченных интересов делало его человеком идеи и слова, но не практического дела. Между выработкой идеалов и проведением их в жизнь для Рудина была бездна. Он был беспомощен и слаб в практической жизни, и становился ясен резкий разлад между его словом и жизнью. Способный на увлеченье, на вспышки, на мужественный и благородный акт в минуту аффекта, Рудин совершенно не пригоден для систематического жизненного труда, осуществляющего положенные себе цели. Он задает себе задачи, которых не разрешает, он составляет проекты сочинений, которых не пишет. Одной из существенных причин его практической бездеятельности служит полное его незнание окружающей жизни, условий её, в которых можно было бы работать. Погруженный в свою умственную, личную жизнь, Рудин не делает попыток познакомиться с особенностями той жизни, которая протекает вокруг него. Он знает все отвлеченно, теоретически, ибо он не живет подлинной жизнью, а только рассуждает о жизни. Оттого-то малейшие попытки его приняться за что-либо кончаются полнейшей неудачей, и Рудин вынужден сознаться, что у него нет почвы под ногами». Лежнев в своей характеристик подчеркивает, что Рудин не знает России, не знает русской жизни и потому оказывается как бы выброшенным за её борт, чуждым жизни и неприспособленным к ней.

Слабость воли. Этот чисто головной характер жизни, перевес умственных, отвлеченных интересов над всем остальным в жизни служит объяснением проявленной Рудиным слабости воли. Рудин избегает практических шагов инепосредственных действий, избегает активней внешней жизни, ибо ему легче и удобнее в сфере отвлеченных рассуждений и общих фраз. Это – родная душе его стихия. Он волнует душу молодой девушки, Натальи , призывами к полноте непосредственной жизни, но в начинающемся романе обнаруживает стремление избежать решительных действий и остаться в области только слов и рассуждений. Он решителен на словах, но он слаб и беспомощен в жизни. Большую роль играет здесь также то обстоятельство, что склонный к рефлексии и вечному самоанализу, Рудин живет не чувством, а мыслью; он неспособен на захват сильным увлечением и быстро: гаснет в своих порывах, делая и себя и свои чувства предметом мелочного и детального анализа.

Общественное значение типа Рудина. В результате, жизнь Рудина складывается грустно, он называет себя «перекати поле», ибо вечно скитается без угла и пристанища, без любимой работы, вечно волнуясь высокими целями и не имея и не зная, как осуществлять их. Впрочем, теплый угол вряд ли пришелся бы по душе этого беспокойного и вечно ищущего душевно человека. Рудин сам горько раздумывает о своей жизни и подводит ей печальные итоги, называя свою жизнь бесполезной. Но Лежнев правильно объясняет большое жизненное значение таких типов, как Рудин. В противоположность скептику, как в том же романе Пигасов , скептицизм которого мертвит и отравляет все живое и увлекающееся в жизни, в противоположность практицизму и трезвости самого Лежнева, в котором есть некоторая тяжеловатость и сухость и в котором бьет в глаза отсутствие иного начала – энтузиазма, юности, душевного пафоса, – Рудин в избытке наделен именно этим юношеским жаром души и драгоценной способностью самому увлекаться высоким и идеальным и увлекать других. Рудины – это бродильное начало в мире, вносящее в него пафос, одушевление, юношеский подъем жизни. Будучи сам бездейственен и пассивен, Рудин своим увлекательным словом сеет в молодые души добрые семена, которые могут дать хорошие всходы. Возбудитель энтузиазма, душевных порывов, Рудин вносит в молодую жизнь то, что важнее скептицизма и не менее ценно, чем трезвая деловитость: идеализм, ту веру в жизнь, которая сливается с чувством поэзии, красоты и высокой правды жизни. В этом жизненное значение таких типов, как Рудин; они внесли свой вклад в дело развития и просвещения родной страны, подготовив своим нравственным влиянием будущих деятелей литературы и общественной жизни.

В 1855 году Иван Сергеевич Тургенев приступает к работе над романом «Рудин». Изначально автор думал о другом названии - «Гениальная натура». Заголовок был призван дать понять читателю с самых первых страниц, что заглавный персонаж произведения - это цельная, образованная, разносторонне развитая личность, имеющая волю и действующая по целям. Однако, по ходу работы у автора вырисовывался иной образ главного героя, прямо противоположный «гениальной натуре». Так что название пришлось изменить, и в печать вышла книга «Рудин» Тургенева.

Центральным персонажем романа Тургенева является Рудин. Кто он, этот новый герой? Во многом он является последователем Онегина, Печорина, этаким ярким представителем своего поколения. Как и сам автор, и его современники он получил прекрасное философское образование в Европе, и проповедовал поиск смысла жизни, веру в силу разума, просвещения и высокое предназначение каждого человека. Иными словами, он был прекрасным оратором, и все вокруг, затаив дыхание, слушали и восхищались его увлеченностью и поэтичностью. Однако, как это часто бывает, за красивыми речами скрывалась иная суть. «Необыкновенный ум» оказался неспособным на совершение поступков. Он жалок, ничтожен и малодушен, и конец его оказался неминуем и абсолютно предсказуем: Рудин гибнет на баррикадах в Париже, «из-за вздора, в который же сам и не верил».

На нашем сайте можно текст романа «Рудин» читать полностью онлайн или скачать бесплатно.

В деревенском доме Дарьи Михайловны Ласунской, знатной и богатой помещицы, бывшей красавицы и столичной львицы, которая и вдали от цивилизации все ещё организует у себя салон, ждут некоего барона, эрудита и знатока философии, обещавшего познакомить со своими научными изысканиями.

Ласунская занимает разговором собравшихся. Это - Пигасов, человек небогатый и настроенный на цинический лад (его конёк - нападки на женщин), секретарь хозяйки Пандалевский, домашний учитель младших детей Ласунской Басистов, только что окончивший университет, отставной штабс-ротмистр Волынцев со своей сестрой, обеспеченной молодой вдовой Липиной, и дочь Ласунской - совсем ещё юная Наталья.

Вместо ожидаемой знаменитости приезжает Дмитрий Николаевич Рудин, которому барон поручил доставить свою статью. Рудину лет тридцать пять, одет он вполне заурядно; у него неправильное, но выразительное и умное лицо.

Поначалу все чувствуют себя несколько скованно, общий разговор плохо налаживается. Оживляет беседу Пигасов, по своему обыкновению нападающий на «высокие материи», на абстрактные истины, что зиждутся на убеждениях, а последние, считает Пигасов, вообще не существуют.

Рудин осведомляется у Пигасова, убеждён ли он в том, что убеждений не существует? Пигасов стоит на своём. Тогда новый гость спрашивает: «Как же вы говорите, что их нет? Вот вам уже одно на первый случай».

Рудин очаровывает всех своей эрудицией, оригинальностью и логичностью мышления. Басистов и Наталья слушают Рудина, затаив дыхание. Дарья Михайловна начинает обдумывать, как она выведет своё новое «приобретение» в свет. Один Пигасов недоволен и дуется.

Рудина просят рассказать о его студенческих годах, прошедших в Гейдельберге. В его повествовании недостаёт красок, и Рудин, видимо, сознавая это, вскоре переходит к общим расхождениям - и тут он вновь покоряет слушателей, поскольку «владел едва ли не высшей музыкой красноречия».

Дарья Михайловна уговаривает Рудина остаться ночевать. Остальные живут неподалёку и отправляются по домам, обсуждая выдающиеся дарования нового знакомого, а Басистов и Наталья под впечатлением его речей не могут заснуть до утра.

Утром Ласунская начинает всячески ухаживать за Рудиным, которого она твёрдо решила сделать украшением своего салона, обсуждает с ним достоинства и недостатки своего деревенского окружения, при этом выясняется, что Михайло Михайлыч Лежнев, сосед Ласунской, давно и хорошо известен также и Рудину.

И в этот момент слуга докладывает о приезде Лежнева, навестившего Ласунскую по незначительному хозяйственному поводу.

Встреча старых приятелей протекает довольно холодно. После того как Лежнев откланивается, Рудин говорит Ласунской, что её сосед только носит маску оригинальности, чтобы скрыть отсутствие талантов и воли.

Спустившись в сад, Рудин встречает Наталью и затевает с ней разговор; он говорит горячо, убедительно, говорит о позоре малодушия и лени, о необходимости каждому заниматься делом. Рудинское одушевление действует на девушку, но не нравится Волынцеву, неравнодушному к Наталье.

Лежнев в компании Волынцева и его сестры вспоминает студенческие годы, когда он был близок с Рудиным. Подбор фактов из биографии Рудина не по душе Липиной, и Лежнев не заканчивает повествования, обещая в другой раз рассказать о Рудине больше.

За два месяца, что Рудин проводит у Ласунской, он становится ей просто необходим. Привыкшая вращаться в кругу людей остроумных и изысканных, Дарья Михайловна находит, что Рудин может затмить любого столичного витию. Она восхищается его речами, однако в практических вопросах по-прежнему руководствуется советами своего управляющего.

Все в доме стараются исполнить малейшую прихоть Рудина; особенно благоговеет перед ним Басистов, тогда как общий любимец почти не замечает молодого человека.

Дважды изъявляет Рудин намерение покинуть гостеприимный дом Ласунской, ссылаясь на то, что у него все деньги вышли, но занимает у хозяйки и Волынцева - и остаётся.

Чаще всего беседует Рудин с Натальей, которая жадно внимает его монологам. Под влиянием рудинских идей и у неё самой появляются новые светлые мысли, в ней разгорается «святая искра восторга».

Затрагивает Рудин и тему любви. По его словам, в настоящее время нет людей, дерзающих любить сильно и страстно. Рудин своими словами проникает в самую душу девушки, и она долго размышляет над услышанным, а потом вдруг разражается горькими слезами.

Липина снова допытывается у Лежнева, что же собою представляет Рудин: Без особой охоты тот характеризует бывшего друга, и характеристика эта далеко не лестна. Рудин, говорит Лежнев, не очень сведущ, любит разыграть роль оракула и пожить за чужой счёт, но главная его беда в том, что, воспламеняя других, сам он остаётся холоден, как лёд, нимало не помышляя о том, что его слова «могут смутить, погубить молодое сердце».

И действительно, Рудин продолжает выращивать цветы своего красноречия перед Натальей. Не без кокетства говорит он о себе как о человеке, для которого любовь уже не существует, указывает девушке, что ей следует остановить свой выбор на Волынцеве. Как на грех, нечаянным свидетелем их оживлённой беседы становится именно Волынцев - и ему это крайне тяжело и неприятно.

Между тем Рудин, подобно неопытному юноше, стремится форсировать события. Он признается Наталье в любви и от неё добивается такого же признания. После объяснения Рудин начинает внушать самому себе, что теперь он наконец-то счастлив.

Не зная, как ему поступить, Волынцев в самом мрачном расположении духа уединяется у себя. Совершенно неожиданно перед ним возникает Рудин и объявляет, что он любит Наталью и любим ею. Раздражённый и недоумевающий Волынцев спрашивает гостя: для чего тот все это сообщает?

Тут Рудин пускается в длинные и цветистые разъяснения мотивов своего визита. Он желал добиться взаимопонимания, хотел быть откровенным... Теряющий над собой контроль Волынцев резко отвечает, что он совершенно не напрашивался на доверие и его тяготит излишняя откровенность Рудина.

Сам инициатор этой сцены тоже расстроен и винит себя в опрометчивости, которая ничего, кроме дерзости со стороны Волынцева, не принесла.

Наталья назначает Рудину свидание в уединённом месте, где никто бы не смог увидеть их. Девушка говорит, что она во всем призналась матери, а та снисходительно объяснила дочери, что её брак с Рудиным совершенно невозможен. Что же теперь намерен предпринять её избранник?

Растерянный Рудин в свою очередь осведомляется: что обо всем этом думает сама Наталья и как она намерена поступить? И почти сразу же приходит к выводу: необходимо покориться судьбе. Даже будь он богат, рассуждает Рудин, сумеет ли Наталья перенести «насильственное расторжение» с семьёй, устроить свою жизнь вопреки воле матери?

Такое малодушие поражает девушку в самое сердце. Она собиралась пойти на любые жертвы во имя своей любви, а её любимый струсил при первом же препятствии! Рудин пытается хоть как-то смягчить удар с помощью новых увещеваний, но Наталья уже не слышит его и уходит. И тогда Рудин кричит ей вослед: «Вы трусите, а не я!»

Оставшись один, Рудин долго стоит на месте и перебирает свои ощущения, признаваясь себе, что в этой сцене он был ничтожен.

Оскорблённый откровениями Рудина, Волынцев решает, что он просто обязан при таких обстоятельствах вызвать Рудина на дуэль, однако его намерению не дано осуществиться, так как приходит письмо от Рудина. Рудин многословно сообщает, что не намерен оправдываться (содержание письма как раз убеждает в обратном), и уведомляет о своём отъезде «навсегда».

При отъезде Рудин чувствует себя скверно: получается, будто его выгоняют, хотя все приличия и соблюдены. Провожавшему его Басистову Рудин по привычке начинает излагать свои мысли о свободе и достоинстве, и говорит так образно, что у молодого человека проступают на глазах слезы. Плачет и сам Рудин, но это - «самолюбивые слезы».

Проходит два года. Лежнев и Липина стали благополучной семейной парой, обзавелись краснощёким младенцем. Они принимают у себя Пигасова и Басистова. Басистов сообщает радостную весть: Наталья согласилась выйти замуж за Волынцева. Затем разговор переключается на Рудина. О нем мало что известно. Рудин последнее время проживал в Симбирске, но уже перебрался оттуда в другое место.

А в тот же самый майский день Рудин тащится в плохонькой кибитке по просёлочной дороге. На почтовой станции ему объявляют, что в нужном Рудину направлении лошадей нет и неизвестно, когда будут, правда, можно уехать в другую сторону. После некоторого размышления Рудин грустно соглашается: «Мне все равно: поеду в Тамбов».

Ещё через несколько лет в губернской гостинице происходит негаданная встреча Рудина и Лежнева. Рудин рассказывает о себе. Он переменил немало мест и занятий. Был чем-то вроде домашнего секретаря при богатом помещике, занимался мелиорацией, преподавал русскую словесность в гимназии... И везде потерпел неудачу, стал даже побаиваться своей несчастливой судьбы.

Размышляя над жизнью Рудина, Лежнев не утешает его. Он говорит о своём уважении к старому товарищу, который своими страстными речами, любовью к истине, быть может, исполняет «высшее назначение».

26 июля 1848 г. в Париже, когда восстание «национальных мастерских» уже было подавлено, на баррикаде возникает фигура высокого седого человека с саблей и красным знаменем в руках. Пуля прерывает его призывный крик.

«Поляка убили!» - такова эпитафия, произнесённая на бегу одним из последних защитников баррикады. «Черт возьми!» - отвечает ему другой. Этим «поляком» был Дмитрий Рудин.

Было тихое летнее утро. Солнце уже довольно высоко стояло на чистом небе; но поля еще блестели росой, из недавно проснувшихся долин веяло душистой свежестью, и в лесу, еще сыром и не шумном, весело распевали ранние птички. На вершине пологого холма, сверху донизу покрытого только что зацветшею рожью, виднелась небольшая деревенька. К этой деревеньке, по узкой проселочной дорожке, шла молодая женщина, в белом кисейном платье, круглой соломенной шляпе и с зонтиком в руке. Казачок издали следовал за ней.

Она шла не торопясь и как бы наслаждаясь прогулкой. Кругом, по высокой, зыбкой ржи, переливаясь то серебристо-зеленой, то красноватой рябью, с мягким шелестом бежали длинные волны; в вышине звенели жаворонки. Молодая женщина шла из собственного своего села, отстоявшего не более версты от деревеньки, куда она направляла путь; звали ее Александрой Павловной Липиной. Она была вдова, бездетна и довольно богата, жила вместе с своим братом, отставным штабс-ротмистром Сергеем Павлычем Волынцевым. Он не был женат и распоряжался ее имением.

Александра Павловна дошла до деревеньки, остановилась у крайней избушки, весьма ветхой и низкой, и, подозвав своего казачка, велела ему войти в нее и спросить о здоровье хозяйки. Он скоро вернулся в сопровождении дряхлого мужика с белой бородой.

– Ну, что? – спросила Александра Павловна.

– Жива еще… – проговорил старик.

– Можно войти?

– Отчего же? Можно.

Александра Павловна вошла в избу. В ней было тесно, и душно, и дымно… Кто-то закопошился и застонал на лежанке. Александра Павловна оглянулась и увидела в полумраке желтую и сморщенную голову старушки, повязанной клетчатым платком. Покрытая по самую грудь тяжелым армяком, она дышала с трудом, слабо разводя худыми руками.

Александра Павловна приблизилась к старушке и прикоснулась пальцами до ее лба… он так и пылал.

– Как ты себя чувствуешь, Матрена? – спросила она, наклонившись над лежанкой.

– О-ох! – простонала старушка, всмотревшись в Александру Павловну. Плохо, плохо, родная! Смертный часик пришел, голубушка!

– Бог милостив, Матрена: может быть, ты поправишься. Ты приняла лекарство, которое я тебе прислала?

Старушка тоскливо заохала и не отвечала. Она не расслышала вопроса.

– Приняла, – проговорил старик, остановившийся у двери.

Александра Павловна обратилась к нему.

– Кроме тебя, при ней никого нет? – спросила она.

– Есть девочка – ее внучка, да все вот отлучается. Не посидит: такая егозливая. Воды подать испить бабке – и то лень. А я сам стар: куда мне?

– Не перевезти ли ее ко мне в больницу?

– Нет! зачем в больницу! все одно помирать-то. Пожила довольно; видно, уж так богу угодно. С лежанки не сходит. Где ж ей в больницу! Ее станут поднимать, она и помрет.

– Ох, – застонала больная, – красавица-барыня, сироточку-то мою не оставь; наши господа далеко, а ты…

Старушка умолкла. Она говорила через силу.

– Не беспокойся, – промолвила Александра Павловна, – все будет сделано. Вот я тебе чаю и сахару принесла. Если захочется, выпей… Ведь самовар у вас есть? – прибавила она, взглянув на старика.

– Самовар-то? Самовара у нас нету, а достать можно.

– Так достань, а то я пришлю свой. Да прикажи внучке, чтобы она не отлучалась. Скажи ей, что это стыдно.

Старик ничего не отвечал, а сверток с чаем и сахаром взял в обе руки.

– Ну, прощай, Матрена! – проговорила Александра Павловна, – я к тебе еще приду, а ты не унывай и лекарство принимай аккуратно…

Старуха приподняла голову и потянулась к Александре Павловне.

– Дай, барыня, ручку. – пролепетала она.

Александра Павловна не дала ей руки, нагнулась и поцеловала ее в лоб.

– Смотри же, – сказала она, уходя, старику, – лекарство ей давайте непременно, как написано… И чаем ее напойте…

Старик опять ничего не отвечал и только поклонился.

Свободно вздохнула Александра Павловна, очутившись на свежем воздухе. Она раскрыла зонтик и хотела было идти домой, как вдруг из-за угла избушки выехал, на низеньких беговых дрожках, человек лет тридцати, в старом пальто из серой коломянки и такой же фуражке. Увидев Александру Павловну, он тотчас остановил лошадь и обернулся к ней лицом. Широкое, без румянца, с небольшими бледно-серыми глазками и белесоватыми усами, оно подходило под цвет его одежды.

– Здравствуйте, – проговорил он с ленивой усмешкой, – что это вы тут такое делаете, позвольте узнать?

– Я навещала больную… А вы откуда, Михайло Михайлыч?

Человек, называвшийся Михайло Михайлычем, посмотрел ей в глаза и опять усмехнулся.

– Это вы хорошо делаете, – продолжал он, – что больную навещаете; только не лучше ли вам ее в больницу перевезти?

– Она слишком слаба: ее нельзя тронуть.

– А больницу свою вы не намерены уничтожить?

– Уничтожить? Зачем?

– Да так.

– Что за странная мысль! С чего это вам в голову пришло?

– Да вы вот с Ласунской все знаетесь и, кажется, находитесь под ее влиянием. А по ее словам, больницы, училища – это все пустяки, ненужные выдумки. Благотворение должно быть личное, просвещение тоже: это все дело души… так, кажется, она выражается. С чьего это голоса она поет, желал бы я знать?

Александра Павловна засмеялась.

– Дарья Михайловна умная женщина, я ее очень люблю и уважаю; но и она может ошибаться, и я не каждому ее слову верю.

– И прекрасно делаете, – возразил Михайло Михайлыч, все не слезая с дрожек, – потому что она сама словам своим плохо верит. А я очень рад, что встретил вас.

– Хорош вопрос! Как будто не всегда приятно вас встретить! Сегодня вы так же свежи и милы, как это утро.

Александра Павловна опять засмеялась.

– Чему же вы смеетесь?

– Как чему? Если б вы могли видеть, с какой вялой и холодной миной вы произнесли ваш комплимент! Удивляюсь, как вы не зевнули на последнем слове.

– С холодной миной… Вам все огня нужно; а огонь никуда не годится. Вспыхнет, надымит и погаснет.

– И согреет, – подхватила Александра Павловна.

– Да… и обожжет.

– Ну, что ж, что обожжет! И это не беда. Все же лучше, чем…

– А вот я посмотрю, то ли вы заговорите, когда хоть раз хорошенько обожжетесь, – перебил ее с досадой Михайло Михайлыч и хлопнул вожжой по лошади. – Прощайте!

– Михайло Михайлыч, постойте! – закричала Александра Павловна, – когда вы у нас будете?

– Завтра; поклонитесь вашему брату.

И дрожки покатились.

Александра Павловна посмотрела вслед Михайлу Михайловичу.

«Какой мешок!» – подумала она. Сгорбленный, запыленный, с фуражкой на затылке, из-под которой беспорядочно торчали косицы желтых волос, он действительно походил на большой мучной мешок.

Александра Павловна отправилась тихонько назад по дороге домой. Она шла с опущенными глазами. Близкий топот лошади заставил ее остановиться и поднять голову… Ей навстречу ехал ее брат верхом; рядом с ним шел молодой человек небольшого роста, в легоньком сюртучке нараспашку, легоньком галстучке и легонькой серой шляпе, с тросточкой в руке. Он уже давно улыбался Александре Павловне, хотя и видел, что она шла в раздумье, ничего не замечая, а как только она остановилась, подошел к ней и радостно, почти нежно произнес:

– Здравствуйте, Александра Павловна, здравствуйте!

– А! Константин Диомидыч! здравствуйте! – ответила она. – Вы от Дарьи Михайловны?

– Точно так-с, точно так-с,– подхватил с сияющим лицом молодой человек, – от Дарьи Михайловны. Дарья Михайловна послала меня к вам-с; я предпочел идти пешком… Утро такое чудесное, всего четыре версты расстояния. Я прихожу – вас дома нет-с. Мне ваш братец говорит, что вы пошли в Семеновку, и сами собираются в поле; я вот с ними и пошел-с, к вам навстречу. Да-с. Как это приятно!

Молодой человек говорил по-русски чисто и правильно, но с иностранным произношением, хотя трудно было определить, с каким именно. В чертах лица его было нечто азиатское. Длинный нос с горбиной, большие неподвижные глаза навыкате, крупные красные губы, покатый лоб, черные как смоль волосы – все в нем изобличало восточное происхождение; но молодой человек именовался по фамилии Пандалевским и называл своею родиной Одессу, хотя и воспитывался где-то в Белоруссии, на счет благодетельной и богатой вдовы. Другая вдова определила его на службу. Вообще дамы средних лет охотно покровительствовали Константину Диомидычу: он умел искать, умел находить в них. Он и теперь жил у богатой помещицы, Дарьи Михайловны Ласунской, в качестве приемыша или нахлебника. Он был весьма ласков, услужлив, чувствителен и втайне сластолюбив, обладал приятным голосом, порядочно играл на фортепьяно и имел привычку, когда говорил с кем-нибудь, так и впиваться в него глазами. Он одевался очень чистенько и платье носил чрезвычайно долго, тщательно выбривал свой широкий подбородок и причесывал волосок к волоску.

Тургенев Иван

Иван Сергеевич Тургенев

Было тихое летнее утро. Солнце уже довольно высоко стояло на чистом небе; но поля еще блестели росой, из недавно проснувшихся долин веяло душистой свежестью, и в лесу, еще сыром и не шумном, весело распевали ранние птички. На вершине пологого холма, сверху донизу покрытого только что зацветшею рожью, виднелась небольшая деревенька. К этой деревеньке, по узкой проселочной дорожке, шла молодая женщина, в белом кисейном платье, круглой соломенной шляпе и с зонтиком в руке. Казачок издали следовал за ней. Она шла не торопясь и как бы наслаждаясь прогулкой. Кругом, по высокой, зыбкой ржи, переливаясь то серебристо-зеленой, то красноватой рябью, с мягким шелестом бежали длинные волны; в вышине звенели жаворонки. Молодая женщина шла из собственного своего села, отстоявшего не более версты от деревеньки, куда она направляла путь; звали ее Александрой Павловной Липиной. Она была вдова, бездетна и довольно богата, жила вместе с своим братом, отставным штабс-ротмистром Сергеем Павлычем Волынцевым. Он не был женат и распоряжался ее имением. Александра Павловна дошла до деревеньки, остановилась у крайней избушки, весьма ветхой и низкой, и, подозвав своего казачка, велела ему войти в нее и спросить о здоровье хозяйки. Он скоро вернулся в сопровождении дряхлого мужика с белой бородой. - Ну, что? - спросила Александра Павловна. - Жива еще... - проговорил старик. - Можно войти? - Отчего же? можно. Александра Павловна вошла в избу. В ней было тесно, и душно, и дымно... Кто-то закопошился и застонал на лежанке. Александра Павловна оглянулась и увидела в полумраке желтую и сморщенную голову старушки, повязанной клетчатым платком. Покрытая по самую грудь тяжелым армяком, она дышала с трудом, слабо разводя худыми руками. Александра Павловна приблизилась к старушке и прикоснулась пальцами до ее лба... он так и пылал. - Как ты себя чувствуешь, Матрена? - спросила она, наклонившись над лежанкой. - О-ох! - простонала старушка, всмотревшись в Александру Павловну.- Плохо, плохо, родная! Смертный часик пришел, голубушка! - Бог милостив, Матрена: может быть, ты поправишься. Ты приняла лекарство, которое я тебе прислала? Старушка тоскливо заохала и не отвечала. Она не расслышала вопроса. - Приняла,- проговорил старик, остановившийся у двери. Александра Павловна обратилась к нему. - Кроме тебя, при ней никого нет? - спросила она. - Есть девочка - ее внучка, да все вот отлучается. Не посидит: такая егозливая. Воды подать испить бабке - и то лень. А я сам стар: куда мне? - Не перевезти ли ее ко мне в больницу? - Нет! зачем в больницу! все одно помирать-то. Пожила довольно; видно, уж так богу угодно. С лежанки не сходит. Где ж ей в больницу! Ее станут поднимать, она и помрет. - Ох,- застонала больная,- красавица-барыня, сироточку-то мою не оставь; наши господа далеко, а ты... Старушка умолкла. Она говорила через силу. - Не беспокойся,- промолвила Александра Павловна, - все будет сделано. Вот я тебе чаю и сахару принесла. Если захочется, выпей... Ведь самовар у вас есть? - прибавила она, взглянув на старика. - Самовар-то? Самовара у нас нету, а достать можно. - Так достань, а то я пришлю свой. Да прикажи внучке, чтобы она не отлучалась. Скажи ей, что это стыдно. Старик ничего не отвечал, а сверток с чаем и сахаром взял в обе руки. - Ну, прощай, Матрена! - проговорила Александра Павловна,- я к тебе еще приду, а ты не унывай и лекарство принимай аккуратно... Старуха приподняла голову и потянулась к Александре Павловне. - Дай, барыня, ручку.- пролепетала она. Александра Павловна не дала ей руки, нагнулась и поцеловала ее в лоб. - Смотри же,- сказала она, уходя, старику,- лекарство ей давайте непременно, как написано... И чаем ее напойте... Старик опять ничего не отвечал и только поклонился. Свободно вздохнула Александра Павловна, очутившись на свежем воздухе. Она раскрыла зонтик и хотела было идти домой, как вдруг из-за угла избушки выехал, на низеньких беговых дрожках, человек лет тридцати, в старом пальто из серой коломянки и такой же фуражке. Увидев Александру Павловну, он тотчас остановил лошадь и обернулся к ней лицом. Широкое, без румянца, с небольшими бледно-серыми глазками и белесоватыми усами, оно подходило под цвет его одежды. - Здравствуйте,- проговорил он с ленивой усмешкой, - что это вы тут такое делаете, позвольте узнать? - Я навещала больную... А вы откуда, Михайло Михайлыч? Человек, называвшийся Михайло Михайлычем, посмотрел ей в глаза и опять усмехнулся. - Это вы хорошо делаете,- продолжал он,- что больную навещаете; только не лучше ли вам ее в больницу перевезти? - Она слишком слаба: ее нельзя тронуть. - А больницу свою вы не намерены уничтожить? - Уничтожить? зачем? - Да так. - Что за странная мысль! С чего это вам в голову пришло? - Да вы вот с Ласунской все знаетесь и, кажется, находитесь под ее влиянием. А по ее словам, больницы, училища - это все пустяки, ненужные выдумки. Благотворение должно быть личное, просвещение тоже: это все дело души... так, кажется, она выражается. С чьего это голоса она поет, желал бы я знать? Александра Павловна засмеялась. - Дарья Михайловна умная женщина, я ее очень люблю и уважаю; но и она может ошибаться, и я не каждому ее слову верю. - И прекрасно делаете,- возразил Михайло Михайлыч, все не слезая с дрожек,потому что она сама словам своим плохо верит. А я очень рад, что встретил вас. - А что? - Хорош вопрос! Как будто не всегда приятно вас встретить! Сегодня вы так же свежи и милы, как это утро. Александра Павловна опять засмеялась. - Чему же вы смеетесь? - Как чему? Если б вы могли видеть, с какой вялой и холодной миной вы произнесли ваш комплимент! Удивляюсь, как вы не зевнули на последнем слове. - С холодной миной... Вам все огня нужно; а огонь никуда не годится. Вспыхнет, надымит и погаснет. - И согреет,- подхватила Александра Павловна. - Да... и обожжет. - Ну, что ж, что обожжет! И это не беда. Все же лучше, чем... - А вот я посмотрю, то ли вы заговорите, когда хоть раз хорошенько обожжетесь,- перебил ее с досадой Михайло Михайлыч и хлопнул вожжой по лошади.- Прощайте! - Михайло Михайлыч, постойте! - закричала Александра Павловна,- когда вы у нас будете? - Завтра; поклонитесь вашему брату. И дрожки покатились. Александра Павловна посмотрела вслед Михайлу Михайловичу. "Какой мешок!" - подумала она. Сгорбленный, запыленный, с фуражкой на затылке, из-под которой беспорядочно торчали косицы желтых волос, он действительно походил на большой мучной мешок. Александра Павловна отправилась тихонько назад по дороге домой. Она шла с опущенными глазами. Близкий топот лошади заставил ее остановиться и поднять голову... Ей навстречу ехал ее брат верхом; рядом с ним шел молодой человек небольшого роста, в легоньком сюртучке нараспашку, легоньком галстучке и легонькой серой шляпе, с тросточкой в руке. Он уже давно улыбался Александре Павловне, хотя и видел, что она шла в раздумье, ничего не замечая, а как только она остановилась, подошел к ней и радостно, почти нежно произнес: - Здравствуйте, Александра Павловна, здравствуйте! - А! Константин Диомидыч! здравствуйте! - ответила она.- Вы от Дарьи Михайловны? - Точно так-с, точно так-с,- подхватил с сияющим лицом молодой человек,- от Дарьи Михайловны. Дарья Михайловна послала меня к вам-с; я предпочел идти пешком... Утро такое чудесное, всего четыре версты расстояния. Я прихожу вас дома нет-с. Мне ваш братец говорит, что вы пошли в Семеновку, и сами собираются в поле; я вот с ними и пошел-с, к вам навстречу. Да-с. Как это приятно! Молодой человек говорил по-русски чисто и правильно, но с иностранным произношением, хотя трудно было определить, с каким именно. В чертах лица его было нечто азиатское. Длинный нос с горбиной, большие неподвижные глаза навыкате, крупные красные губы, покатый лоб, черные как смоль волосы - все в нем изобличало восточное происхождение; но молодой человек именовался по фамилии Пандалевским и называл своею родиной Одессу, хотя и воспитывался где-то в Белоруссии, на счет благодетельной и богатой вдовы. Другая вдова определила его на службу. Вообще дамы средних лет охотно покровительствовали Константину Диомидычу: он умел искать, умел находить в них. Он и теперь жил у богатой помещицы, Дарьи Михайловны Ласунской, в качестве приемыша или нахлебника. Он был весьма ласков, услужлив, чувствителен и втайне сластолюбив, обладал приятным голосом, порядочно играл на фортепьяно и имел привычку, когда говорил с кем-нибудь, так и впиваться в него глазами. Он одевался очень чистенько и платье носил чрезвычайно долго, тщательно выбривал свой широкий подбородок и причесывал волосок к волоску. Александра Павловна выслушала его речь до конца и обратилась к брату. - Сегодня мне все встречи: сейчас я разговаривала с Лежневым. - А, с ним! Он ехал куда-нибудь? - Да; и вообрази, на беговых дрожках, в каком-то полотняном мешке, весь в пыли... Какой он чудак! - Да, быть может; только он славный человек. - Кто это? Господин Лежнев? - спросил Пандалевский, как бы удивясь. - Да, Михайло Михайлыч Лежнев,- возразил Волынцев. - Однако прощай, сестра, мне пора ехать в поле: у тебя гречиху сеют. Господин Пандалевский тебя проведет домой... И Волынцев пустил лошадь рысью. - С величайшим удовольствием! - воскликнул Константин Диомидыч и предложил Александре Павловне руку. Она подала ему свою, и оба отправились по дороге в ее усадьбу. Вести под руку Александру Павловну доставляло, по-видимому, большое удовольствие Константину Диомидычу; он выступал маленькими шагами, улыбался, а восточные глаза его даже покрылись влагой, что, впрочем, с ними случалось нередко: Константину Диомидычу ничего не стоило умилиться и пролить слезу. И кому бы не было приятно вести под руку хорошенькую женщину, молодую и стройную? Об Александре Павловне вся...ая губерния единогласно говорила, что она прелесть, и...ая губерния не ошибалась. Один ее прямой, чуть-чуть вздернутый носик мог свести с ума любого смертного, не говоря уже о ее бархатных карих глазках, золотисто-русых волосах, ямках на круглых щечках и других красотах. Но лучше всего в ней было выражение ее миловидного лица: доверчивое, добродушное и кроткое, оно и трогало и привлекало. Александра Павловна глядела и смеялась, как ребенок; барыни находили ее простенькой... Можно ли было чего-нибудь еще желать? - Вас Дарья Михайловна ко мне прислала, говорите вы? - спросила она Пандалевского. - Да-с, прислала-с,- отвечал он, выговаривая букву с, как английское th, оне непременно желают и велели вас убедительно просить, чтобы вы пожаловали сегодня к ним обедать... Оне (Пандалевский, когда говорил о третьем лице, особенно о даме, строго придерживался множественного числа) - оне ждут к себе нового гостя, с которым непременно желают вас познакомить. - Кто это? - Некто Муффель, барон, камер-юнкер из Петербурга. Дарья Михайловна недавно с ним познакомились у князя Гарина и с большой похвалой о нем отзываются, как о любезном и образованном молодом человеке. Господин барон занимаются также литературой, или, лучше сказать... ах, какая прелестная бабочка! извольте обратить ваше внимание... лучше сказать, политической экономией. Он написал статью о каком-то очень интересном вопросе - и желает подвергнуть ее на суд Дарье Михайловне. - Политико-экономическую статью? - С точки зрения языка-с, Александра Павловна, с точки зрения языка-с. Вам, я думаю, известно, что и в этом Дарья Михайловна знаток-с. Жуковский с ними советовался, а благодетель мой, проживающий в Одессе благопотребный старец Роксолан Медиарович Ксандрыка... Вам, наверное, известно имя этой особы? - Нисколько, и не слыхивала. - Не слыхивали о таком муже? Удивительно! Я хотел сказать, что и Роксолан Медиарович очень был всегда высокого мнения о познаниях Дарьи Михайловны в российском языке. - А не педант этот барон? - спросила Александра Павловна. - Никак нет-с; Дарья Михайловна рассказывают, что, напротив, светский человек в нем сейчас виден. О Бетховене говорил с таким красноречием, что даже старый князь почувствовал восторг... Это я, признаюсь, послушал бы: ведь это по моей части. Позвольте вам предложить этот прекрасный полевой цветок. Александра Павловна взяла цветок и, пройдя несколько шагов, уронила его на дорогу... До дому ее оставалось шагов двести, не более. Недавно выстроенный и выбеленный, он приветливо выглядывал своими широкими светлыми окнами из густой зелени старинных лип и кленов. - Так как же-с прикажете доложить Дарье Михайловне, - заговорил Пандалевский, слегка обиженный участью поднесенного им цветка,- пожалуете вы к обеду? Оне и братца вашего просят. - Да, мы приедем, непременно. А что Наташа? - Наталья Алексеевна, слава богу, здоровы-с... Но мы уже прошли поворот к именью Дарьи Михайловны. Позвольте мне раскланяться. Александра Павловна остановилась. - А вы разве не зайдете к нам? - спросила она нерешительным голосом. - Душевно бы желал-с, но боюсь опоздать. Дарье Михайловне угодно послушать новый этюд Тальберга: так надо приготовиться и подучить. Притом я, признаюсь, сомневаюсь, чтобы моя беседа могла доставить вам какое-нибудь удовольствие. - Да нет... почему же... Пандалевский вздохнул и выразительно опустил глаза. - До свидания, Александра Павловна! - проговорил он, помолчав немного, поклонился и отступил шаг назад. Александра Павловна повернулась и пошла домой. Константин Диомидыч также пустился восвояси. С лица его тотчас исчезла вся сладость: самоуверенное, почти суровое выражение появилось на нем. Даже походка Константина Диомидыча изменилась; он теперь и шагал шире и наступал тяжелее. Он прошел версты две, развязно помахивая палочкой, и вдруг опять осклабился: он увидел возле дороги молодую, довольно смазливую крестьянскую девушку, которая выгоняла телят из овса. Константин Диомидыч осторожно, как кот, подошел к девушке и заговорил с ней. Та сперва молчала, краснела и посмеивалась, наконец закрыла губы рукавом, отворотилась и промолвила: - Ступай, барин, право... Константин Диомидыч погрозил ей пальцем и велел ей принести себе васильков. - На что тебе васильков? венки, что ль, плесть? - возразила девушка, - да ну, ступай же, право... - Послушай, моя любезная красоточка, - начал было Константин Диомидыч... - Да ну, ступай,- перебила его девушка, - баричи вон идут. Константин Диомидыч оглянулся. Действительно, по дороге бежали Ваня и Петя, сыновья Дарьи Михайловны; за ними шел их учитель, Басистов, молодой человек двадцати двух лет, только что окончивший курс. Басистов был рослый малый, с простым лицом, большим носом, крупными губами и свиными глазками, некрасивый и неловкий, но добрый, честный и прямой. Он одевался небрежно, не стриг волос,- не из щегольства, а от лени; любил поесть, любил поспать, но любил также хорошую книгу, горячую беседу и всей душой ненавидел Пандалевского. Дети Дарьи Михайловны обожали Басистова и уж нисколько его не боялись; со всеми остальными в доме он был на короткой ноге, что не совсем нравилось хозяйке, как она не толковала о том, что для нее предрассудков не существует. - Здравствуйте, мои миленькие! - заговорил Константин Диомидыч, - как вы рано сегодня гулять пошли! А я, - прибавил он, обращаясь к Басистову, - уже давно вышел; моя страсть - наслаждаться природой. - Видели мы, как вы наслаждаетесь природой, - пробормотал Басистов. - Вы материалист: уже сейчас бог знает что думаете. Я вас знаю! Пандалевский, когда говорил с Басистовым или подобными ему людьми, легко раздражался и букву с произносил чисто, даже с маленьким свистом. - Что же, вы у этой девки, небось, дорогу спрашивали? - проговорил Басистов, поводя глазами и вправо и влево. Он чувствовал, что Пандалевский глядит ему прямо в лицо, а это ему было крайне неприятно. - Я повторяю: вы материалист и больше ничего. Вы непременно желаете во всем видеть одну прозаическую сторону... - Дети! - скомандовал вдруг Басистов, - видите вы на лугу ракиту: посмотрим, кто скорее до нее добежит... Раз! два! три! И дети бросились во все ноги к раките. Басистов устремился за ними. "Мужик! - подумал Пандалевский, - испортит он этих мальчишек... Совершенный мужик!" И, с самодовольствием окинув взглядом свою собственную опрятную и изящную фигурку, Константин Диомидыч ударил раза два растопыренными пальцами по рукаву сюртука, встряхнул воротником и отправился далее. Вернувшись к себе в комнату, он надел старенький халат и с озабоченным лицом сел за фортепьяно.