Александр малышкин. Александр Малышкин: биография

Автобиография

Родился в уездном городе Мокшане (Пензенской губернии), бывшей столице мордовского княжества. Корни рода - из безземельных крестьян, бывших дворовых помещика Нарышкина, отпущенных на волю без надела. Ростки этого рода разнообразны: одни шли в уезд - в мальчики, приказчики, пекаря, другие брали на откуп кабаки, третьи уходили на заработок в большие города - на «каменну» (строить церкви, дома), четвертые батрачили у богатых мужиков, пятые - орудовали на базарах и ярмарках с крапленой колодой и рулеткой. В такой обстановке прошло детство.
Почувствовать, полюбить литературу мне помогла Лермонтовская библиотека в Пензе, где я учился в гимназии. Блока и Пшибышевского, без преувеличения, переживал своим пятнадцатилетним, уездным мозгом, как личную трагедию, как тиф. С классиками познакомился позже, они вызвали во мне уважение, но не шевелили страстей. Впоследствии так же глубоко перечувствовать пришлось заволжские рассказы А. Н. Толстого, «Петербург» Белого и «Слово о полку Игореве», над которым я год работал в просеминарии проф. Карийского в Петербургском университете. Первая вещь,- конечно, стихи («В каземате») - была напечатана в «Правде» в 1912 году. Студентом вступил в литературный кружок В. Л. Львова-Рогачевского, с которым связано незабываемое воспоминание о первых встречах с «настоящими писателями» и о первом напечатанном рассказе (журн. «Современный мир»).
По окончании университета настала кочевая жизнь: революция, война, Черноморский флот, где я служил младшим офицером на тральщике, гражданская война, во время которой пришлось увидеть много новых мест и новых людей. Все это было, конечно, сильнее литературы. Затем - после семилетнего перерыва, начал опять писать («Падение Дайра»). Это было в 1921 году в Таврии. В те дни, во время писания, приходилось еще иногда, по ночам, стрелять в форточку из нагана, чтобы отпугнуть бандитскую шпану. С 1923 года началась Москва.

У меня была бешеная работа (своя), я ее заканчиваю, не разгибаясь, работал все праздники, работал Новый год и неделю спустя. Это - первая часть моего романа. Теперь она закончена и уже сдана. Будет напечатана в 3-й книге «Красной нови». Заглавие - «Февральский снег».
Вот теперь только поднял голову, свободно вздохнул и дал себе отдых на месяц. Впереди еще колоссальная работа: надо писать еще две части (пока еще не начатые). Думаю закончить в 1928 году. Видите, какие масштабы!
Очень у меня много времени отнимает обыденная работа - и мало остается для сердца. А эта вещь - как будто вылилась из сердца. Прочитаете - увидите.
В годы первой пятилетки приходилось много ездить, много видеть. Все в стране кипело, бурлило, строилось, перестраивалось. Несколько раз жил на Магнитострое, на Челябтракторстрое, бывал на Днепрогэсе, на маневрах Красной Армии, объехал Беломорский канал...
Цель моей поездки на Магнитострой и Челябстрой сводилась к тому, чтобы показать в художественных произведениях переделку мировоззрения бывших городских кустарей (сапожников, стекольщиков и т. д.) и сезонников, которые, придя на наши новостройки, становятся сознательными индустриальными рабочими.
Меня интересовала главным образом психология бывших «уездных людей» (герои Глеба Успенского), у которых на производстве, у станка исчезает мелкособственнический и шкурный подход к работе. Я пробыл на Магнитострое около двух с половиной месяцев (две поездки) и наблюдал, как на коксохимическом заводе рабочие заключали индивидуальные договоры, в которых квалифицированный рабочий давал обязательство поднять уровень технических и социально-экономических знаний молодого рабочего, недавно пришедшего к станку.
Я наблюдал жизнь в бараках и видел, что изменяется и быт бывших сезонников. Будущую мою повесть думаю построить именно на этом материале. Весной этого года обязательно снова поеду туда. Писатель должен держать непрерывную связь с такими крупными строительствами, как Магнитострой.
Я хочу создать многоголосную вещь о наших днях. Итак, книга расскажет о наших днях в городе, на стройках, в колхозе. Перелистывая страницы, мы встретим людей, которых мы ежедневно видим у станка, у трактора, которых мы наблюдаем за творческой работой в лаборатории.
Так, в книге столкнутся две биографии. Одна из них начинается на заводе. Другая - в деревне. Герой, который проносит первую биографию,- комсомолец-рабочий, приходящий в центральную газету, чтобы вырасти там до масштаба крупного газетного работника; другой робко шагает на своем жизненном пути. Он был батраком, он был полунеграмотным крестьянским парнем, покорно несшим на себе груз мелкособственнической психологии. Стройка, на которую он попал, разбивает гнетущие оковы прошлого, которое уходит в далекие века нищеты и кабалы; новые люди, с которыми он встречается, переделывают его. Так вновь рождается человек.
Сейчас я работаю над романом, который охватывает великие годы социалистической реконструкции в Москве, провинции, и начало коллективизации. В этом романе я хочу показать человека по-настоящему - так, чтобы его не заслоняли машины и домны, как это нередко бывает.
Один из героев романа, репортер большой газеты, продолжает линию Шелехова из «Севастополя».
Вообще я работаю медленно. Много пишу, но мало печатаю. Пока образ не будет адекватен замыслу, я ничего не даю. Мне хочется выразить задуманное наиболее правдиво, искренне, точно.
Так работал я и над «Севастополем», материалом для которого в значительной степени были мои дневники. Когда я в 16-м году пришел на военный корабль, я уже печатался: мой первый рассказ был напечатан в «Современном мире» еще в 1914 году. И вот на корабле я с самого начала стал вести дневник, зная, что эпоха эта исторична и рано или поздно мне придется использовать мои записки. Но использовал я их только через тринадцать лет. Сейчас моей работе как писателя очень помогает моя работа как общественника. Работая депутатом Моссовета по транспортной секции, я провел ряд обследований, которые дают мне много ценнейшего материала.
В заключение несколько слов о читателе. Я еще не научился писать просто, хотя все время стремлюсь к сложному искусству простоты, о котором не раз говорилось на съезде. Иногда мне кажется, что кое-что из написанного мною до читателя не дойдет. Но нет, встречи с читателями, беседы с ними убеждают меня в том, что читатели хорошо понимают даже сложные замыслы автора, а вкус читателя поражает своей правильностью.

Зимою 1923 года я был на одном домашнем литературном вечере. Такие вечера в те годы устраивались, чуть ли не каждым любителем литературы. Собирались обычно близкие люди и по вкусам и по симпатиям. В этот вечер читал свой рассказ А. С. Неверов. Каждый свой новый рассказ он обязательно читал друзьям, самолюбиво проверяя взглядом впечатление, какое он производит на слушателей.
Среди немногих гостей присутствовал новый человек, небольшого роста, коренастый, с резкими морщинами на лбу, с обветренным лицом. Он был малоразговорчив, точно стеснялся высказываться, но когда бросал несколько фраз, слова вылетали торопливо, невнятно, скороговоркой. Сидел он в военной шинели. На мой вопрос, кто этот молодой человек, хозяин сообщил:
- Как? Разве вы не знаете? Это же Малышкин, Александр Георгиевич, автор «Падения Дайра».
...Есть люди, похожие на тени: постоянно ускользают от наблюдения, к ним не подойдешь, не коснешься их души. Даже после долгих лет общения с ними трудно составить о них определенное мнение. И не потому, что это сложные натуры, а потому, что они бедны духом. Но есть люди, которые сразу привлекают внимание и с первой же встречи оставляют в душе неугасимый след. К такому типу людей принадлежал и Александр Георгиевич Малышкин. Помню, в тот же вечер я твердо решил, что это правдивый, честный и очень скромный человек. Резко бросался в глаза его демократизм и некоторая строгость и холодность в своем отношении к людям. Казалось, что этот ригоризм - от застенчивости, но, наблюдая его, я тогда же понял, что этот человек очень дорожит своим достоинством и знает себе настоящую цену. О себе, о своей работе он не сказал ни слова, но когда он делал замечания о книгах других писателей, сразу чувствовалось, что он предан литературе, живет ею и считает ее труднейшим и ответственейшим делом.
- Литература - это общественное служение,- категорически говорил он.- А раз это так, то писатель обязан отвечать за свое слово. Оно должно быть неотразимо. С плохим оружием нельзя вступать в борьбу. Писатель обязан владеть мастерством в совершенстве, а это совершенство обусловлено глубоким знанием жизни, высокой культурой и умением орудовать ярчайшим синонимом. Говорю не о словесной игре, а о честном, совестливом отношении к слову, о неустанном, труднейшем искании самого объемного образа.
Так говорил человек, для которого искусство - его жизнь, его мысль, его поведение.
Первая половина двадцатых годов была эпохой бурного роста советской литературы: как-то одновременно и в Москве и в Ленинграде появилась целая плеяда очень ярких и смелых талантов. Их имена быстро стали популярными среди читателей всей страны. И среди них имя А. Г. Малышкина было одним из оригинальных и значительных.
Сошлись мы с ним не сразу. Нередко встречались в литературных объединениях, но сближению мешало, очевидно, многолюдие. Впервые по-настоящему связались мы дружбой в то время, когда он привлечен был к редакционной работе в журнал «Новый мир». Тогда он печатал в этом журнале свой «Севастополь».
Жил он в Бутиковском переулке, в районе Остоженки, в очень неприютной квартирке. Мы стали бывать друг у друга. И тут впервые я узнал, как красив и духовно богат был Александр Георгиевич. Живой, веселый, впечатлительный, он был удивительно нежный и душевный человек. Он способен был согреть своим сердцем, своей лаской, своим всегда кипучим словом всякого, кого он считал своим товарищем или к кому он питал симпатию. Общение с ним было всегда приятно и радостно. В беседах по литературе он всегда обогащал друзей, освежал остроумием, неожиданностью, оригинальностью своих мыслей. Он любил посмеяться, а смеялся он особенно: весь отдавался смеху. Если кто-нибудь слышал его, непременно отмечал, что это смеется хороший человек.
Я не часто встречал в жизни людей, которые были бы так бескорыстны, искренни, горячи и верны в своей дружбе. На дружбу он смотрел не как на простое, житейское, ни к чему не обязывающее компанейство, а как на серьезную человеческую связь на основе общности взглядов, убеждений, чувств. Дружба для него была святым долгом по отношению к близкому человеку.
- Дружба - это серьезное дело,- говорил он, будто прислушиваясь к себе.- Дружба - это событие в жизни человека. В дружбе выражается его характер и вся его суть.
Свою верность дружбе Малышкин не старался доказывать: она была его поведением. С открытой душой встречал он близких товарищей и был всегда нежен с ними. Он никогда не мог спокойно переносить несправедливых оценок или злословия по отношению к писателю, которого он уважал, не говоря уже о своих друзьях.
...Были случаи, когда при нем кое-кто за глаза злословил и клеветал на общих знакомых, а в глаза говорил им приятные вещи, льстил и оказывал всяческое уважение. Александр Георгиевич не мог выносить таких людей: его охватывал гнев, и он резко, без стеснения обличал их в двоедушии. Он рьяно выступал на защиту опороченных и со свойственным ему благородством подчеркивал их достоинства.
- Я требую,- сурово говорил он,- чтобы вы сказали в лицо такому-то, что вы о нем думаете. Я знаю его хорошо и считаю, что вы клевещете.
Был такой случай: один из «теоретиков» в передовой статье, напечатанной в некоем критическом журнале, пренебрежительно отнесся к известной книге советского писателя. Малышкин немедленно заявил свой протест, а потом, встретив однофамильца этого «теоретика», публично набросился на него:
- Это вы позволили себе недостойную выходку против такого-то?.. Как вы смели допустить такую подлость?
И когда выяснилось, что этот критик не имеет отношения к автору статьи, он радостно крикнул:
- Как я рад, что ошибся! Прошу меня извинить.
- Я вполне понимаю ваше негодование,- утешил его критик.
- Но некоторые из критиков не понимают, как вредно личное пристрастие. Топтать цветы в саду и ломать деревья - это дико, некультурно, но в этом иные находят удовольствие. Искусство - это высшая культура, а художник вправе требовать честного и внимательного отношения к своему творчеству. Ничто так не способствует росту литератора, подъему его творческого духа, как поощрение и, самое главное, умная и любовная, то есть справедливая и поучительная критика. Зубоскальство, суесловие, злонамеренность, предвзятость - от невежества, от некультурности, от мещанской низости. Критик, если он революционер и гражданин, должен быть мыслителем и обладать способностью удивляться.
Вот почему Александр Георгиевич так пристально и трогательно относился к каждому способному литератору. Над рукописями молодых и начинающих писателей он работал долго и настойчиво. Он заставлял авторов перерабатывать рассказы и повести много раз и внушал:
- Надо обязательно довести дело до конца. Это трудно, но в этом вся суть и прелесть работы художника.
Иногда доводилось ему встречать неблагодарное отношение к нему автора, но он не озлоблялся, а грустно посмеивался:
- Ну что ж... кишка не выдержала... Значит, толку из этого человека не выйдет. Тот, кто дело до конца не доводит, неудачник, грош ему цена.
Но по-юношески радовался и ликовал, когда молодой писатель работал над рукописью упрямо и относился к себе самокритически.
- Замечательный парень! Хороший будет писатель. Талант - это любовь к делу и настойчивость в преодолении препятствий.
Он и сам работал над своими книгами с беспримерным усердием и с беспощадным самокритическим упрямством. Он повторял:
- Самое важное в работе писателя - это борьба с трудностями. Чем больше сопротивление материала, тем плодотворнее борьба. Чем напряженнее борьба, чем труднее поиски слова, тем значительнее результаты. Яркий синоним - одно объемное слово из тысячи,- вот что составляет секрет писательской удачи.
Работал он систематически каждый день утром и вечером. И когда был доволен своей работой, прибегал обычно веселый, радостный, с громким, откровенным смехом и скороговоркою сообщал:
- Работал сегодня превосходно, с увлечением. Исписал три четвертушки, но все уничтожил. Ни-че-го, кроме зачеркнутых страниц. И все же... и всё же нашел... Нашел одно ядреное словечко. Это словечко не умрет... Нет! Я очень доволен и счастлив. Борьба кончилась победой. Какая чудесная вещь это искусство!
Зимой 1932 года мы жили с ним в доме отдыха на Новом Афоне. Условия для работы были отличные. Там Александр Георгиевич начал свой последний роман «Люди из захолустья». Комнаты наши были смежные, окна выходили на восток, в мандариновый сад. Вдали, на склоне, зеленели маслины, а за горой голубело и сверкало море.
Работали мы до двух часов дня. Несколько раз он забегал ко мне в комнату и смущенно просил извинения за беспокойство.
- Можно прочесть? Пожалуйста, послушайте...
И читал несколько страниц, пестрых от зачеркнутых слов и фраз. Чтение его занимало минуты две - зачитывал он буквально несколько предложений. Но какие это были чудесные слова! Он настойчиво требовал строжайшей критики и, слушая мое одобрение, огорчался:
- Нет, вы хвалите меня потому, что любите...
Но когда выслушивал замечания, строго и вдумчиво смотрел на свой неразборчивый карандаш и жестко говорил:
- Да, совершенно верно. Так. Не доборолся. Не докарабкался до вершины. Я это смутно чувствовал. А если есть это ощущение - ощущение хотя бы смутной неудовлетворенности, надо не останавливаться, а добиваться до конца.
На авторском экземпляре «Людей из захолустья», вспоминая об этих днях нашей совместной жизни, он написал: «На память о лазурной Псырцхе, где я читал Вам первые страницы. Спасибо за помощь!»
Он очень глубоко чувствовал слово; сияние, свежесть его он ощущал чрезвычайно тонко. Среди хаоса словесного звучания он вдруг схватывал отдельные образы и в смятении вспыхивал: вот оно! здорово! чудесно!
Каждый день раза два мы гуляли по берегу моря и по обширному парку бывшего монастыря. Он останавливался, смотрел на горы, на скалы, на море и как будто ловил смену красок и волнение жизни природы.
- Смотрите: кажется, что скалы желтые, а лес бурый, а на самом деле - замечаете? - скалы сиреневые, а лес фиолетовый, с дымом.
Особенно его влекло море. Он мог очень долго бродить по берегу, слушать плеск волн и следить за игрой света на зеркальной поверхности, которая сливалась с небом.
- Люблю море. Оно - живое и никогда не повторяется. Оно рождается каждый миг, и этот миг - новое перевоплощение. Оно похоже на великого художника, у которого каждый мазок - гениальная неожиданность. Море - необъятно и огромно, как жизнь.
Александр Георгиевич был очень интересный собеседник. Мы оба любили природу - землю и небо, которое так же близко и прекрасно, как земля. Оно - тоже наша родина. Мы оба были поэты и о звездах, планетах и бесконечности говорили как лирики.
- Мы, писатели, не знаем своего неба,- говорил он раздумчиво,- а в древности судьбу человека связывали со звездами. Отсюда выражение: родиться под счастливой звездой. Недаром в далекие времена люди населяли небеса своими героями со всем их хозяйством - скотом и утварью. Сейчас же небо осталось только во владении астрономов. Нам же, писателям, надо знать вселенную: она заставляет размышлять и удивляться человеческому могуществу.
Он вспоминал свое детство в Мокшане и гимназическую юность в Пензе. Трудно шел он к высокой жизни в эти годы. Он познал тогда унизительную зависимость от чужих людей, свою сиротливость, но и впервые испытал радость борьбы за свое достоинство. С тех пор он начал удивляться неисчерпаемой силе человеческой энергии и дару человека творить чудеса.
Мы понимали друг друга. В моей жизни было больше горя, всяческих бед и напастей, чем у него; мне труднее было бороться и побеждать препятствия, чем ему. Я не учился ни в гимназии, ни в университете, моим вузом была сама действительность, люди, тюрьма, книги. Мне пришлось завоевывать право на жизнь своим горбом. Но я так же хорошо знал, как и он, какой дорогой ценой достигается счастье познания, то есть удивление красоте человека, его дерзанию и творческому величию как борца и деятеля. Мне иногда приходилось обращаться в минуту усталости за помощью к большим людям - к Короленко, к Горькому,- а Александр Георгиевич, будучи студентом, находясь в среде культурного общества, предпочитал бороться самостоятельно. Впрочем, он, кажется, не выдержал и однажды обратился за советом к тому же Короленко.
По характеру своему Александр Георгиевич был очень жизнерадостный человек: горячий, искренний; он любил шумное веселье, хорошую песню, музыку, остроумную шутку и смеялся с наслаждением.
Его последней радостью был выход из печати его книги «Люди из захолустья». Хорошие отзывы критики о ней обрадовали его. Он весь светился и повторял:
- Я чувствую прилив новых сил. Сажусь за работу над последней частью с уверенностью, что напишу ее хорошо. Удивительно, как благотворно поощрение... Писателю необходимо верить в свои силы, чтобы работать продуктивно. Пустота, молчанке или ругань страшно понижают работоспособность и разоружают художника. У него опускаются руки, и он блекнет. Художник - общественный человек: он связан с людьми тысячью нитей, и его слово требует отклика. Можно быть глухим, как Бетховен, но хорошо слышать волнение людей.
...Захват власти в Германии Гитлером он встретил с ожесточенным гневом. Мы не раз толковали с ним об этом позорном и мрачном для немецкого народа событии как о страшном преступлении. Массовые и кровавые расправы с рабочими, с коммунистами, с интеллигенцией, сожжение на кострах книг, уничтожение культурных ценностей - все это потрясало Малышкина. Лицо его серело, всегда горячие глаза застывали от жгучей ненависти к фашизму. Он весь дышал мщением.
- Это - наш кровавый враг, страшный враг. Об этом надо помнить всегда, даже во сне. Нам неизбежно придется с ним воевать, воевать жестоко и долго. Это будет самая кровопролитная война. И я первый пойду на этого варвара и хищника в первых рядах. Я дождусь этого дня и буду драться... ненасытно, беспощадно драться.
Александр Георгиевич мучительно и злобно страдал, сжимая зубы, когда читал в газетах о зверствах гитлеровских штурмовиков, о порабощении немецкого народа, о «расистском» вандализме фашистов.
«Сатана там правит бал...» - скороговоркой, как бы про себя, отмечал он и старался дрожащими пальцами стереть со лба резкие морщины.- Да, это свора псов и палачей. И где, в какой стране! Какое адское издевательство над народом, который дал миру Гете и Шиллера, Маркса и Энгельса, Моцарта и Бетховена! Страшное уродство истории.
Пламенный патриот своей социалистической родины, Малышкин не дожил до великих дней священной Отечественной войны с этими страшными уродами истории, с этой дикой сворой псов и палачей. Но его непримиримая ненависть к этому врагу рода человеческого, смертельному врагу народов, жизнь которых бессмертна в своей правде, жива в сердцах его друзей и в. сердце каждого советского человека. С этой ненавистью, во имя свободы и правды, все, от мала до велика, шли на самоотверженную борьбу с извергами и людоедами.
Свалился Александр Георгиевич быстро. Мы часто гуляли с ним по Ордынке, и он жаловался на сильные боли в груди. Потом он слег. Я пришел к нему в тот же день и увидел трупно-серое лицо. Он смотрел на меня печально и покорно. Ясно было, что он обречен. Его положили в больницу, и я расстался с ним навсегда.
А. Г. Малышкин умер в Москве 3 августа 1938 года.

Александр Малышкин

Имя при рождении	Александр Георгиевич Малышкин
Дата рождения	9 (21) марта
Место рождения	Богородское [d] , Мокшанский уезд , Пензенская губерния , Российская империя
Дата смерти	3 августа (1938-08-03 ) (46 лет)
Место смерти
Гражданство (подданство)
Род деятельности	прозаик
Направление	социалистический реализм
Язык произведений	русский

Биография

Александр Малышкин родился 9 (21) марта 1892 года в селе Богородском Мокшанского уезда Пензенской губернии . Его отец служил приказчиком в лавке, принадлежавшей мокшанскому купцу и писателю-народнику В. П. Быстренину. По рассказам Анны Георгиевны Малышкиной, родной сестры писателя: «Нас в семье было детей семь человек, дед наш был из зажиточных мужиков, а отец перебрался в город Мокшан и купил пекарню, где пёк калачи и продавал их по копейке пара». [ ] О своём детстве Малышкин рассказывает в романе «Люди из захолустья»: «Мы были бедные, мы происходили из курносого, застенчивого простонародья, и я был первый в нашем роду, которого отец дерзнул послать в гимназию , на одну скамейку с господами».

Входил в литературную организацию «Перевал» . Был одним из руководителей Всерососсийского союза советских писателей, членом редколлегии журнала «Новый мир» . Жил в Москве в знаменитом «Доме писательского кооператива» (Камергерский переулок , 2).

Жена Вера Малышкина, сын Георгий (Юрий) Александрович Малышкин, в 18 лет погиб на Курской дуге , командир взвода танков.

Известность Малышкину принесла написанная в 1923 году повесть «Падение Даира» - одна из первых в советской литературе попыток осмыслить народный характер революции.

Широкое читательское признание принёс незаконченный из-за ранней смерти роман «Люди из захолустья» ( -), явившийся вершиной творчества писателя. В романе тщательно разработана тема перевоспитания людей в процессе послереволюционных преобразований. «Малышкин обращается к требовавшейся тогда сверху теме первой пятилетки и перевоспитания людей, но сознательно сосредоточивает своё внимание не на машинах и промышленном производстве, а на людях» . Также стали известными повести «Февральский снег» и «Севастополь».

В Пензу писатель приезжал в конце января 1938 года для сбора материалов «о новой индустриальной Пензе», собирался написать для пензенского театра пьесу, но 3 августа пришло сообщение о его смерти .

В 1950 году в Пензе был издан его сборник «Рассказы, очерки, киносценарии».

Юбилеи

100 лет со дня рождения А. Г. Малышкина
«МЫ ПРОИСХОДИЛИ ИЗ КУРНОСОГО,
ЗАСТЕНЧИВОГО ПРОСТОНАРОДЬЯ»

Александр Георгиевич Малышкин (1892-1938) принадлежал к поколению молодых советских писателей 20-х - 30-х годов . Первая русская революция, 1-я мировая война пришлись на годы детства и отрочества писателя, 1917 год и гражданская война стали биографией его юности, а годы коллективизации и индустриализации - жизненным опытом зрелого человека и признанного литератора. А. Г. Малышки н вошел в историю литературы как автор ряда сборников рассказов, повести «Падение Даира» , романов «Севастополь» и «Люди из захолустья» , как достаточно известный в свое время публицист.

Родился А. Г. Малышкин 9 (21) марта 1892 года в с. Богородском Мокшанского уезда Пензенской губернии в семье Егора Егоровича и Матрены Николаевны Малышкиных .

«Корни рода - из безземельных крестьян, бывших дворовых помещика Нарышкина, отпущенных на волю без надела. Ростки этого рода разнообразны: одни ушли в уезд - в мальчики, приказчики, пекаря, другие брали на откуп кабаки, третьи уходили на заработок в большие города - на «каменну» (строить церкви, дома), четвертые батрачили у богатых мужиков, пятые орудовали на базарах и ярмарках с крапленой колодой и рулеткой. В такой обстановке прошло детство»,

Вспоминал писатель (1) . Его отцу удалось из безземельных крестьян «выйти в люди» , поступить в приказчики в лавку писателя-народника В. П. Быстренина и в 1896 году перевезти свою семью из Богородска в Мокшан *.

Автобиографичны строки из главы «Счастье» романа «Люди из захолустья» :

«Мы были бедные, мы происходили из курносого, застенчивого простонародья, и я был первый в нашем роду, которого отец дерзнул послать в гимназию на одну скамейку с господами. Я должен был учиться хорошо, и я в самом деле учился хорошо, <...> в журнале против моей фамилии теснились одни блистательные пятерки» **.

В 1910-1916 гг . А. Г. Малышкин учился в Петербургском университете . В журналах «Современный мир» , «Весь мир» печатались его рассказы «Полевой праздник» , «Кости» , «Качели» и др., в которых молодой автор выступил как писатель-демократ, знающий и умеющий показать быт народа.

В 1917 г. А. Г. Малышкин окончил Ораниенбаумскую школу прапорщиков , служил в Севастополе , где встретил революцию, был избран командиром добровольческого матросского отряда для защиты революции в Крыму.

«По окончании университета настала кочевая жизнь: революция, война, Черноморский флот, где я служил младшим офицером на тральщике, гражданская война, во время которой пришлось увидеть много новых мест и новых людей. Все это было, конечно, сильнее литературы» ,

Вспоминал писатель (2) .

С марта 1918 г. по апрель 1919 г. А. Г. Малышкин жил в Мокшане , Саранске , Пензе , активно сотрудничал в газетах «Известия Пензенского совета» , «Пензенская беднота» , «Пензенская коммуна» , «Ополчение бедноты» , был уполномоченным бюро печати и инструктором при Пензенском совете крестьянских и рабочих депутатов по организации уездной газеты «Известия Мокшанского совета» .

Опыт журналиста пригодился в Красной Армии : с июля 1919 г. А. Малышкин служит в должности начальника военно-исторического отдела штаба командующего Южной группой Восточного фронта . Можно сказать, что А. Малышкин был летописцем гражданской войны в районе действий Восточного , Туркестанского и Южного фронтов .

Летом 1922 г. его перевели в Москву , в Академию РККА . После демобилизации работал сотрудником газеты «Красная звезда» , в 1929 г. стал членом редколлегии журналов «Красная нива» и «Новый мир» .

Бурный характер пережитой А. Малышкиным эпохи отразился в телеграфном стиле его первой краткой автобиографии:

«Детство, юность - уезд. 1910-1916 г. - Петербург. В 1917-1918 - Черноморский флот, плавание, минное траление. 1918 - с последним матросским эшелоном, мимо оккупационных войск - на Север. Пенза.

С 1919 г. - Красная Армия. Оперативная работа на Восточном, Туркестанском и Южном фронтах. 1920 - оперативная ячейка формирующейся 6-й армии, продолжавшей потом известный маневр у Перекопа. Кременчуг – Бориславль – Каховский плацдарм. Перекоп – Симферополь.

В Таврии в 1921 г. написано «Падение Даира». К литературе приобщен Б. Л. Лавровым-Рогачевским, напечатавшим в 1914 году в «Современном мире» мой рассказ «Полевой праздник». С 1914 по 1921 г. писать рассказы было некогда.

А. Малышкин.

Москва, 1924г.» (3) .

Рубленые фразы этого лаконичного рассказа о себе напоминают начало «Падения Даира» , повести о штурме Перекопа:

«Керосиновые лампы пылали в полночь. Наверху на штабном телеграфе несмолкаемо стучали аппараты: бесконечно ползли ленты, крича короткие тревожные слова. На много вёрст кругом - в ноябрьской ночи - армия, занесенная для удара ста тысячами тел; армия сторожила, шла в ветры по мерзлым большакам, валялась по избам, жгла костры в перелесках, скакала в степные курганы».

Конечно, здесь узнаваемы черты приподнято-лирического динамичного стиля «Железного потока» А. Серафимовича или повести В. Катаева «Время, вперед!» .

Литература 20-х - 30-х годов искала способы отражения исторического сдвига, происходящего на глазах. В «Падении Даира » А. Малышкин сумел показать картину массового неизбежного противостояния, передать в самом стиле повествования ощущение глобальности свершающихся событий, огромный диапазон их исторического резонанса:

«В сумерках истории, в полуснах лежали пустые поля, бескрайные, вогнутые, как чаша, подставленная из бездн заре...<...>. И тишина плывет над полем битв - дневная тишина запустенья; плывут, осыпаясь неуловимыми пластами забвенья, времена».

Повесть «Падение Даира» принесла А. Малышкину известность, но уже в 20-е годы писатель отходит от излишне обобщающей, монументальной манеры изображения действительности и в следующем крупном своем произведении «Севастополь» (1930 г.) главное внимание уделяет проблеме личности и общества.

«Севастополь» - «повесть о некоторых путях и распутьях русской интеллигенции» , - отмечал писатель.

В неоконченном романе «Люди из захолустья» (1937-38 гг.) А. Г. Малышкин обращается уже к представителям разных социальных слоев общества, показывая их характеры и судьбы в водовороте событий в годы коллективизации и индустриализации страны. А. Г. Малышкин внимательно и вдумчиво присматривается к новому в человеке и изменяющемся мире, учитывает утраты и обретения на этом пути.

Значительная часть жизни писателя была связана с Мокшаном и Пензой: здесь он провел детство и отрочество, сотрудничал в местных газетах, мокшанские и пензенские реалии положены в основу многих его рассказов, автобиографического романа «Люди из захолустья» .

Пензенский период жизни А. Г. Малышкина и его дальнейший жизненный и творческий путь подробно освещены в экспозиции музея писателя, открытого в 1977 г. в Мокшане .

А. Г. Малышкин был свидетелем и участником решающих судьбу XX века событий, талантливо отразил их в своих произведениях. Специалисты причисляют А. Малышкина к классикам советской литературы, учитывая его роль в художественном отражении эпохи 20-х - 30-х годов, в формировании специфической проблематики и особого стиля новой литературы нового времени. Действительно, судьба этого писателя, его книги дают нам возможность более конкретно и полно представить себе эпоху, в которую мы сегодня так внимательно всматриваемся с целью понять наше прошлое, настоящее и будущее.

ПРИМЕЧАНИЯ:

1. Малышкин А. Г. Автобиография. - В кн.: Советские писатели. Автобиографии. Т. 2, М., 1959, с. 25.

2. Там же, с. 26.

3. ЦГАЛИ, ф. 341, оп. 1, ед. хр. 278, л. 4. Публикуется впервые. Фрагменты другого варианта автобиографии опубликованы в кн.: Хватов А. И. Александр Малышкин. Л., 1985.

Л. ПОЛУКАРОВА

ПРИМЕЧАНИЯ РЕДАКЦИИ:

* В ГАПО, ф. 158, оп. 3, д. 1029 (не нумеровано) имеется бланк на владение недвижимым имуществом в Мокшане, заполненный в 1910 г. в ходе переписи недвижимых имуществ, в котором показано, что Егор Егорович Малышкин получил в Мокшане на ул. Пензенской участок земли по наследству от Прасковьи Яковлевны Синелниковой и в 1888 г. построил на нем одноэтажный бревенчатый дом на кирпичном подвальном этаже и хозяйственные постройки: кладовую, два сарая, баню и навес. В подвале на 1910 г. находилось калачное заведение.

** В подтверждение слов А. Г. Малышкина приводим отпуск (копия документа, хранящегося в архиве или архивном фонде той организации, где он был составлен) его аттестата зрелости, за № 733, об окончании 1-й Пензенской мужской гимназии. Опущены фрагменты формуляра документа. Орфография сохранена.

АТТЕСТАТ ЗРЕЛОСТИ

Дан сей сыну крестьянина Малышкину Александру Егоровичу, провославн. вероисповедания, родившемуся в с. Богородском Мокш[анского] у. Пенз[енской] губ. 9 марта 1892 года, в том, что он, вступив в Пензенскую Первую мужскую гимназию в августе 1902 г., при отличном поведении обучался по 8 июня 1910 года и кончил полный восьмиклассный курс, при чем обнаружил нижеследующие познания:

<...>

Закон Божий………………………………………………........отличные (5)

Русский язык с церковно-славянским и словесность……отличные (5)

Филосовская пропедефтика……………………………………отличные (5)

Латинский язык………………………………………………….отличные (5)

Математика……………………………………………………....хорошие (4)

Математическая география……………………………………хорошие (4)

Физика…………………………………………………………....хорошие (4)

История…………………………………………………………...отличные (5)

География…………………………………………………………хорошие (4)

Законоведение……………………………………………………отличные (5)

Французский язык………………………………………………..отличные (5)

Немецкий язык……………………………………………………отличные (5)

<...>

Серебряную медаль получил:

Ал. Малышкин

Июня 9 дня 1910 года.

ГАПО, ф. 58, оп. 1, д. 479, л. 98-98 об.

Примечания подготовлены А. Дворжанским.

Передавали еще, что на заседании комитета раздался голос, требующий повесить Ивана Иваныча за то, что он при старом режиме ругался на матросов матерно и один раз ударил вахтенного по лицу, грозя отправить его на виселицу… Да, другая, безлицая власть жесточала на кораблях- да и над всей Россией! И - кощунство, не слыханное доселе никогда! - вольные приходили теперь невозбранно на судно, ночевали в кубриках…

Футляр один остался от флота, - со смиренной злобцой вздыхали в кают - компании, когда отлучались вестовые.

И один за другим терялись, уходили в бессрочный старые матросы, коими держался еще былой корабельный лад.

С «Качи» ушел Фастовец, ушел вахтенный Кащиенко… Перед отъездом Фастовец заходил прощаться к капитану Мангалову, который после ночных облав скрывался у двоюродной сестры, где‑то на окраине. Капитан, пораженный этим неожиданным посещением, сначала отчаянно задергал лицом, вообразив, что отыскали, пришли по его душу. Нескладная, виноватая улыбка матроса успокоила его.

Присели оба - старый, отцаревавший на синих морских просторах флот.

Я думал… шо три года мы с вами, Илья Андреич… на одном, как сказать, корабле, - прочувствованно молвил Фастовец, - шо, можбыть, умереть, умереть придется, и не повидаемся.

Матросу кинулась в глаза нездоровая прожелть вислых, выжатых капитанских щек. Несладко, видно, жилось Мангалову за последнее время. «Похудел‑то, аж зенки открылись», - отметил жалобно про себя Фастовец.

Капитан расстроился, прослезился:

Ты меня, Фастовец… это, когда что было… ты прости. С нас тоже требовали, братец… служба.

Утирал слезастые, вислые щеки:

Не думал, того… что ты такой. Спасибо, спасибо.

Вы мине тоже, Илья Андреич, простите, - небывалым у него девьим тенором нежничал и Фастовец, - простите, шо тогда по митингам напротив вас, значит, собачил… Тогда, Илья Андреич, уси собачили.

Мангалов, ослабев, махнул рукой:

Эх, все бросить, все бросить, уезжать надо мне, фастовец… Отслужил! Пчелкой, пчелкой надо заняться. Г - А шо ж и пчелкой! - обрадованно подхватил Фастовец. - Вы вот… да и бог с ней, со службой, с дурной! Вы приезжайте к нам на Украину, мы там и пчельник вам, этого… Найдем у какого буржуя, посшибаем самого ко псам, а пчельник вам. Теперь уся наша права, Илья Андреич.

Мангалов утерся, приосанился:

; - Спасибо тебе, Фастовец. Но ты - верный человек, скажу тебе… Вот ты ко мне пришел уж… придут и они, поклонятся… с - сукины дети. Выручайте, скажут, господин капитан. Ага, выручайте… нет, уж пускай он выручает, ба- набак ваш, лизун… Маркушка‑то. Он сколько время по кубрикам гнусел, под меня рылся… знаю! Я вас выручу! Ты документы получил? - спросил он вдруг матроса.

Ну и поезжай с богом, не задерживайся. Я тебе… за доброе слово, - капитан с ужаснувшимся лицом пал Фастовцу на ухо. - Татарва… весь полуостров скоро подымется… Ни проезду, ни выезду… Слыхал? к Дарданеллам, к Дарданеллам Колчак подошел, стоит во главе… Во главе стоит всех держав! Думаешь, когда сюда дойдет, простит всех, это хулиганство? Слыхал, что Грубер перед кончиной… про мешок‑то?

Неужто про это, Илья Андреич?

Про что же? Ты поезжай, Фастовец, я тебя за твое добро, прямо, этого… прошу!

Матрос растерянно вздохнул, поднимаясь. В тот вечер в качинском кубрике столько было темного говору про татар, про Колчака, про мешок… Фастовцем же овладел прощальный разгул. Он ходил, длинношеий, виновато - торжественный, обряженный в чистую робу первого срока, по всем кают - компанейским, у каждого просил прощения, - если что насобачил когда на митинге, - с каждым по - пас- хальному, крест - накрест, лобызался.

Володе Скрябину отдельно дал на прощание секретный совет:

Усе у нас на «Каче» буде смирно, господин начальник, только одно: шоб мичмана Вицына здесь не було… Я ж за его интерес говорю. Пущай уйдет, писать поступитл куда иль того… а только шоб его на корабле не було. Вот.

Скрябин болезненно встрепенулся:

А что же?

Та так… - уклонился Фастовец. И ушел и сгинул, будто никогда и не было его на «Каче»… Но Скрябина и других верхних очень встревожило это предостережение из кубрика. И так чувствовалось, что вокруг Винцента завязывается какой‑то зловещий узел. Несомненно, мин ного офицера следовало вовремя спровадить с корабля, чтобы не разыгралось однажды что‑нибудь похуже «Гаджибея». Начнут с одного, а потом распалятся…

И Володя мучительно решил.

Как теперь ваше настроение? - спросил он как‑то Винцента, задержав его после обычного доклада. Спросил как можно сочувственней и ласковей.

(Но не вышло: глаза под мичманским пристальным, понимающим взглядом сами окосели, воровато прыгнули в угол.)

Благодарю вас, господин старлейт. На берег не хожу, немного леплю, задумал одну работу по специальности. Несомненно, Дарданеллы будут на днях прорваны союзниками. Тогда боевые действия на Черном море сами собой… ликвидируются, правда, господин старлейт? Значит, нашей бригаде предстоит колоссальное вытраливание собственных заграждений. Как минный офицер, пытаюсь набросать предварительные расчеты.

Это не лишне… да, не лишне… Дал бы только нам с вами бог дожить… - Приободрившийся Володя набрался решимости и опять в упор глянул на Винцента: - Между прочим… в Центрофлоте, это уже наверняка известно, лежит подписанный приказ: разрешают и нам демобилизоваться. Это хорошо!

Винцент слегка покачивался, стоя навытяжку. Палящий взгляд его корчил Володю.

Приказ для фендриков, господин старлейт, для попрыгунчиков… В минуту, когда флот… когда русский флот захлебывается и гибнет среди кровавого хамства… - Мичман, задыхаясь, перешел на торжественный кочети- ный альт: - Есть священное правило, господин старлейт: офицер покидает корабль последним. И я, и я, господин старлейт, поступлю в таком случае эффектнее, чем вы думаете…

Он сучил пальцами у горла, словно воротник кителя душил его.

А потом… съехать с корабля в город, Владимир Николаевич, мне? Вы понимаете, что вы предлагаете?

Скрябин не хотел прислушиваться к этому смятению.

У вас же дядя в Ейске, - подсказал он.

Винцент вспыхнул, отступил, его голова занялась страшной кронштадтской дрожью.

Так вы, - кричал он нарочно пронзительным голосом - нарочно, чтобы слышали и за каютой, - так вы, господин старлейт, предлагаете мне перебежать к Каледину?

Володя сдержал судорогу в лице.

Вы меня не так поняли, мичман, - произнес он успокоительным, отечески - научающим (сам знал, что лживым) тоном. - Вы меня не так поняли. У нас в Батуме, не так далеко от Ейска, стоит пятый дивизион…

Последнюю фразу Скрябин многозначительно подчеркнул. Винцент недоверчиво приблизился.

Владимир Николаевич!.. Простите по - человечески! Владимир Николаевич, вы же знаете, что я вынес, несмотря на мою молодость.

Скрябин деликатно прятал руку, которую тот ловил обеими ладонями как бы для лихорадочного поцелуя.

Завтра мы вас откомандируем в Батум.

Но я вернусь еще, вернусь сюда, Владимир Николаевич, - прямо в лицо клятвенно, зловеще вышептывал Винцент.

Дай бог, дай бог!

И Винцент через неделю тоже исчез с корабля. А Володя каждый раз после таких случаев, оставшись один, угнетенно подходил к пианино, машинально поднимал крышку… Да, и жить и править бригадой становилось все труднее и труднее. Даже матросская привязанность, особенно проявившаяся во время малаховских ночей, когда Володю тщательно оберегали и на корабле и на берегу, даже она не утешала теперь, а камнем ложилась на душу: каждый бушлат чудился закапанным кровью… И все было зыбко и непрочно. Кругом многотысячно и неспокойно пучились татары - в какой‑то смутной связи с радой и Калединым; через Дарданеллы, при участии непоколебимого до сих пор Колчака, пробивались к Севастополю с неслыханной кровью английские дредноуты… Неизвестно, как еще через месяц взглянут на матросскую былую любовь и покровительство, на случай со Свинчуговым… Все чаще и чаще Володе и многим другим, похожим на него, прихо дило хотенье: оступиться вдруг в какую‑то пропасть и кануть в ней без следа и сознания… И, пожалуй, подобны были такой пропасти податливые, легко проваливающиеся под пальцами клавиши корабельного пианино и кукольнопричудливая, легкая, как засыпание, прелюдия Александра Скрябина… - Вот она забвенной, словно дождевой завесой застилает городские кручи, матросов, карающие дарданелльские дредноуты, весь страшный угол жизни, который назначено видеть и переживать.

Александр малышкин. Александр Малышкин: биография

Популярные статьи сайта из раздела «Сны и магия»

Сглаз и порча

Биография